my atlantis

Фонтейнское море переливается отблеском звезд и огнями города, горящими вдалеке. Ветер оседает на губах сладковатой солью, приносит запах цветущих рядом радужных роз и жженого дерева — пламя в костре искрится, вспыхивает, ласкает хворост. Аяка тепла костра не чувствует, но ей и не нужно. Ее греет другое — рука Аято. В паре сантиметров от ее. Сжатая в кулак, чтобы никто ничего не заподозрил. Это все так выматывает. Аяка смотрит на профиль Аято. Сумерки ложатся на его лицо причудливыми, мягкими тенями, море отражается в глазах, оттеняет лиловую радужку синевой. Аяке кажется, что она тонет. Голова кружится. Хочется домой — в тишину, в безопасность поместья, за плотно задвинутые сёдзи кабинета Аято или собственной комнаты. Хочется домой. К Аято. Она вздыхает и, следуя его примеру, вжимает пальцы в ладонь. — Замерзла? Ей казалось, Аято на нее не смотрит, но тот поворачивается на голос, цепляет лацкан пальто, готовый накинуть ей на плечи. И тепло снова растекается по телу волнами, утягивающими на глубину. — Нет. — Аяка улыбается, глядя на водную гладь, и обнимает себя за плечи. Аято касается ее ладони совсем коротко, меньше секунды, и этого так мало! Хочется, чтобы он обнял ее, как обнимает всегда, когда никто не видит, чтобы уткнулся в макушку, согревая дыханием, прошептал короткое, но очень, преступно много значащее для них «я здесь». Аяка поверит. Аяка всегда ему верит. — Знаешь, на обратном пути мы можем задержаться в Сумеру. Об этом они не договаривались. У них был четкий план. И что им вообще делать в Сумеру? — У тебя назначен еще какой-то визит? Аято приподнимает уголки губ в легком намеке на улыбку, но в его глазах пляшут смешинки, и Аяка качает головой, отгоняя ощущение горького счастья. — Подумал, что ты захочешь отвлечься. — Я не устала. Аято вскидывает бровь и тихо смеется. Под его взглядом кончики ушей теплеют от смущения и понимания, что Аято всегда видит ее насквозь. И знает ее лучше, чем, кажется, она сама. — Там нас никто не знает. Уверена, что не хочешь? Аято произносит это так просто, будто нет никаких условностей. Будто не о них сейчас разговор. Будто его самого все это никак не задевает и не волнует. Но Аяка тоже знает его — лучше, чем саму себя. И за напускной простотой без труда угадывает волнение, неловкость и нерешительность. Граница их отношений такая же непостоянная, как спокойствие Фонтейнского моря. И каждый раз, как они подбираются ближе, Аяка чувствует, как волны лижут стопы, как вода холодит голую кожу, как страх и ожидание неизвестности мурашками ползет по лопаткам. И только ладонь Аято вселяет уверенность. Только ладонь Аято позволяет верить, что бояться нечего: если Аяка начнет тонуть, он поймает. — Хочу, — тихо признается она. Аято касается ее руки снова, держит пару мгновений — все еще слишком коротких, чтобы странная нервозность отступила и позволила глубоко вдохнуть. — Тогда обязательно. — Аято кивает. — Говорят, у них интересные национальные блюда. Аяка смеется, звонко и радостно. Напряжение рассеивается. — Только, пожалуйста, без твоих экспериментов. Аято качает головой, будто бы недовольно, но Аяка смотрит ему в глаза и никакого недовольства не видит. Она видит другое. И ей уже даже не кажется. Она тонет. Но Аято ждет ее — на поверхности, на глубине, совершенно неважно, — и она не боится. Она знает, что он никогда не оставит ее одну.