---
— Я…это, — колебался Акума, осматривая кружку горячего кипятка, что оказалась перед ним. — Пейте, — незнакомец, назвать которого таковым уже не поворачивался язык, сел на своё место, отодвигая большое, плюшевое худи под спину, разрывая пакетик чая, опуская его в воду. — Ехать ещё больше часа. Акума не знал, что нужно на это ответить — он привык работать по инструкции, привык вглядываться в цветные алгоритмы, заранее зная, какие будут ответы на те или иные вопросы, привык к однообразности и предсказуемости офисной жизни, но теперь, он был словно ребёнок, напрочь лишенный какого-либо жизненного опыта — парень напротив него стирал в его паспорте несколько цифр, а в голове взрослые застои, одновременно с этим выбивая его из привычной колеи. Акума уже давно понял, что как только ему достался такой попутчик, его собственный поезд сошёл с рельс, а все заготовленные ответы оказались не более, чем мусором. Он не знал, что нужно ответить, поэтому лишь кивнул в знак вежливости, ладонями обхватывая горячий стакан — незнакомцу этого было достаточно, и он, всё так же широко улыбаясь, бросил свой пакетик в чужую кружку. Вода сразу начала окрашиваться тёмными лентами, в нос ударил слабый, но терпкий запах чая. Они оба замолчали. Только теперь Акума понял, что всё это время сидел в наушниках, в которых не играла музыка — он разблокировал телефон, с минуту разглядывая приложение с песнями, но палец каждый раз замирал в миллиметре от экрана. Выдохнув, парень убрал их в кейс, непозволительно громко щёлкнув крышкой — теперь все звуки вокруг приобрели объём, быстро окутывая его тело полностью. За окном всё было по-прежнему: серебряные берёзы вперемешку с нарядными елями, забавно, как одни деревья выглядели беззащитно перед морозом, когда другие только расцветали с ним, быстро проносящиеся столбы, изредка выглядывающие снежные крыши домиков, чёрный густой дым, валивший из бань. Убедившись, что разговор закончился, Акума, не без разочарования, откинулся на спинку, прижимаясь головой к холодной стене — вибрация поезда била по зубам, заставляя всё тело мелко подрагивать, но он совершенно не обращал на это внимания, продолжая пить крепкий чай, купленный ему этим странным незнакомцем. Акуме вдруг показалось, что тот хочет сказать что-то ещё — его губы, покрасневшие от кипятка, слегка приоткрылись, и лицо чуть дёрнулось вверх. Но он так же быстро затих, прячась от мира за цветными шторами. Акума хотел продолжить разговор сам, но лишь сильнее насупил плечи — так они и сидели, оба переполненные одноразовыми эмоциями, без возможности выплеснуть их наружу. Всё же, знакомства не его сильная черта — Акума невольно открыл колодец воспоминаний, где со дна ему махал рукой мальчик, окружённый золотистой мишурой и зеленью городской ёлки. Тупая боль прошла по сердцу, кислый привкус утраты скользнул по языку — прошло больше двенадцати лет, многое уже позабылось, но те дни перманентно были выжжены у него на черепе — украшенный ДК, его маленькая ладонь, чужая улыбка почти до самых ушей. Щёки вновь защипало, и Акума быстро сморгнул хлипкие воспоминания. Горячий чай растопил его внутренний лёд, и теперь талая вода рисковала потечь наружу, красными линиями разрезая глаза. Акума посмотрел на парня рядом, выискивая его силуэт в призрачной серой дымке кипятка — тот беспокойно ёрзал на сидении, полностью поглощённый поисками мобильного в куртке, что висела на крючке у стены. Он не обращал внимания на мир вокруг, на то, с каким гулом стучали колёса, на запах мочёных специй лапши и на писк игрушек, зажатых в руках детей соседнего купе. Крашеные волосы слегка подвились, высохшие после уличной сырости, серая футболка с растянутым воротом скользила тканью по тонкому, острому телу — сквозь бледную кожу проглядывали кости, готовые разорвать оболочку, обвитые линиями синих вен. От парня веяло подростковой беззаботностью, спонтанностью и лёгкостью, такой, какую Акума уже давно утратил, а может и вовсе не ощущал этот вкус. Он улыбнулся, совсем невесомо, слегка растягивая губы, что тут же тонули в горячем чае — зависть постучалась в его сердце, пушистым хвостом укрывая его — хотелось бы жить вот так, без тяжести мыслей, без бесконечных вопросов о завтра. Прыгнуть в поезд без багажа, выкупив последний билет в предновогодней суете, пить чай с незнакомцем, вытягивая его на бессмысленный разговор. Акума вздохнул — ему вдруг показалось это всё чем-то знакомым. Старые, слабые, мутные воспоминания закружились в голове, но он всё никак не мог выловить их из этой пенной пучины. Будто давно потерянные кусочки пазла стали складываться в картинку, но нескольких деталей всё ещё не хватало, сколько головой не крути. Акума чувствовал, что они где-то рядом, но никак не мог их заметить, глоток за глотком осушая подаренный чай. Ему нечем было за него отплатить, но попутчика это, казалось, вообще не смущает.---
Беспокойная проводница пронеслась по вагону, как ураган, стремительно и безжалостно, заглядывая во все места, объявляя о том, что поезд скоро прибудет на станцию, и люди, которым нужно на ней выходить, должны начать собираться. Показалось, словно хаос из головы перетёк наружу — загремели чемоданы и сумки, со всех сторон посыпались голоса, зашуршала одежда, загремела посуда. Те, чья остановка находилась не здесь, лишь лениво и с каплей раздражения оглядывали пассажиров, укрываясь тонкой простынёй, утыкаясь в книги и телефоны. Дальше они поедут в полупустом вагоне, под тихий стук колёс и скрип прикрученных полок — их покой мало что нарушит, разве что фейерверки, что разорвут тёмное небо, когда часы пробьют двенадцатый час. Акума подумал, что он был бы не против встретить новый год в поезде — тогда ему хотя бы не придётся отвечать на бесконечные сухие смски такими же сухими смсками, поздравляя с наступившим всех коллег и дальних родственников, никто не будет упрекать его в том, как он живет за то, что вообще использует это право на жизнь подобным образом. Все бы лениво отмахнулись от него — отца-то в семье нет, что с него взять — а сам парень прикрыл бы глаза, укрываясь многоразовой простыней, пропадая где-то в лесу, между одним вокзалом и другим. Но ему нужно было выходить именно здесь — рука невольно сжала лямку рюкзака, что он пока не решался вогрузить на плечи. В вагоне включили свет, чтобы пассажиры могли собрать все вещи обратно — тот отразился в окне, где за мутным стеклом начали вырастать серые высотки, потрёпанные рекламные баннеры, заблестели светом фонари, машины, укутанные снегом гаражи кричали надписями на своих спинах. Этот вид слегка вытолкнул Акуму из равновесия — ему вдруг захотелось отмотать время вспять, не дать тому человеку на кассе бросить за него мелочь, остаться в столице — пусть одному, брошенному всем миром, но не иметь возможность видеть всё это уныние, что смазано проносилось вдоль окна. С этим местом было связанно слишком много воспоминаний — как хороших, так и плохих — но Акума не знал, хотел ли он, в самом деле, вспоминать что-то из этого. Внезапно, на стене одного из домов показалось красное зарево, а за ним — впалые щёки и бледная улыбка — лицо пассажира напротив отразилось в стекле — он скучающе обводил взглядом окрестности, совсем не вчитываясь в рекламные вывески и множество потрескавшихся граффити. Он держал голову руками, не обращая внимания на суматоху в проходе — Акума не смог сдержать тихой усмешки, опуская взгляд на собственные руки под столом. На этом, их небольшое «незнакомство» подходит к концу, пути расходятся, как покатые рельсы, разъезжаются в разные стороны на развилке — поезд унесёт парнишку к себе домой, а Акума пойдёт к себе, и никто из них, наверняка, больше никогда не вспомнит о своём попутчике, встреченном в поезде в канун нового года. Горбатое здание вокзала показало свою спину, одинаковый механический голос женщины сообщил о прибытии, состав с резким толчком замер, оставляя после себя призрачное ощущение движения. Акума встал с места, накидывая на плечи дутую куртку — кивнул в знак прощания, что-то бормоча себе под нос о лёгкой дороге, и поспешил покинуть вагон, огибая свисающие простыни, чужие торчащие ноги и руки. Попутчик даже не посмотрел в его сторону, оставаясь лежать на столе.---
Автобус всё не приезжал — Акума и не знал, ходят ли они вообще в преддверии новогодней ночи, но продолжал стоять около дороги, под знаком «остановка», переминаясь с ноги на ногу. Шапка намокла ещё в первые десять минут, а теперь, покрываясь корочкой тонкого льда, на ней начал выстраиваться целый снежный небоскрёб — сколько бы парень не тряс головой, в надежде высмотреть нужный транспорт, белой шубы на нём меньше не становилось, лишь наоборот — мухи облепляли его со всех сторон, прилипая даже к тонкими ресницам. В этот момент стало по-настоящему холодно — губы приобрели голубоватый оттенок, щёки зарделись, ноги, казалось, вросли в кроссовки, промокшие уже больше, чем наполовину. — Может, на такси? — раздался голос за спиной, от чего Акума дёрнулся. Он невольно повернул голову, и увидел того, кого хотел увидеть меньше всего — рядом с ним, в куртке почти по колено, закутанный в шарф, на котором собралась россыпь мерцающих снежинок, в тёплом свете единственного фонаря, стоял он — незнакомец из поезда, что донимал его пустыми разговорами, заставил попасть в неловкое положение, предложил чай. Теперь он преследовал его и на улице, и Акума не упустил возможность высказаться об этом. — Вы преследуете меня? — Кажется, автобус сегодня не приедет, — пожал плечами незнакомец, ладонью ловя несколько холодных снежинок. Он бросил оценивающий взгляд на парня рядом, посмеиваясь с него в широкий ворот шарфа. — Хотите? — только сейчас Акума увидел, что в руке он держит небольшой пластиковый стаканчик, куда наливали напитки в автомате на вокзале. Сверху он не был прикрыт крышкой, множество белых мушек залетали внутрь горячего бассейна, тут же умирая, но напиток при этом не становился хуже — теперь его запах доходил до носа, такой терпкий и горьковатый, запах дешевого кофе три в одном. — Я подумал, что чай это уже банально, поэтому вот, — парень вытянул руку, практически заставляя Акуму принять стаканчик. — Берите. — Послушайте, — начал парень, стараясь говорить спокойно. Он совсем не был готов увидеть этого парня снова, но увидев, не почувствовал разочарования — в сердце словно воткнули иголку, осторожно и мимолётно, так, чтобы то ударило посильнее, заставляя хозяина покрыться краской. Сейчас, в родном для него городе, вокруг не было ни одного лица, роднее, чем это — встреченное в поезде несколькими минутами ранее. Это злило — Акума злился на себя за эти мысли, стряхивая их на ни в чём неповинного незнакомца. — Не надо ходить за мной следом. То, что было в поезде — останется в поезде, Вы же знаете об этом? — он попытался улыбнуться, натягивая на лицо напыщенное дружелюбие. — То, что мы оказались соседями, не значит, что мы сразу стали друзьями на века. Казалось, парень задумался над сказанным — его лицо слегка нахмурилось, брови сдвинулись к переносице, а на лбу проступила тонкая морщинка. Снег кружил вокруг него, крупными липкими хлопьями оседая на волосы, шарф, скатываясь по куртке — тусклый свет, что водопадом лился вниз от фонарной лампочки, разбивался о мокрую макушку, закладывая на бледном лице строгие чёрные тени. В руке всё ещё был зажат стаканчик с тёмным напитком, налитым почти до краёв — пальцы, сжимающие его, слегка дрогнули, но это осталось незамеченным в уличной суете. — Вы верите в случайности? — внезапно сказал он. Улыбка пропала с его лица, делая его хмурым, пресным, с некой долей отстранённости. Парень смотрел куда-то за спину Акумы, бросая слова ему через плечо, как снежки в простой детской игре — метко и без промахов, один за одним. — Раз уж мы случайно встретились снова, разве не можем мы быть хотя бы знакомыми? Акума закусил губу. От чего-то, ему вдруг стало стыдно — то ли побледневшее лицо паренька, что улыбался всё это время, так подействовало на него, то ли огрубевший, хриплый голос, приглушённый широким воротом шарфа, то ли сиротливый напиток, от которого исходил терпкий аромат, бедно зажатый меж тонких пальцев. Акума вздохнул, опуская голову — с шапки упал кусок снега, оставляя под ногами небольшую, но глубокую дыру. Парень никогда не отличался стойкостью характера, а сейчас, стоило неприятностям ударить его хвостом по спине, он растаял, как белые пылинки на ладони. — Хорошо, — сказал он, поднимая взгляд на человека рядом. — Сегодня новый год, незачем тратить остаток времени на ссоры, — Акума протянул руку к чужой, забирая измятый стаканчик, сразу делая большой глоток порошкового кофе. Он более не был таким горячим, остуженный непогодой снаружи, поэтому не обжигал горло, медленно стекая по нему вниз. Пусть Акума не был любителем такого, отказать казалось выше его сил — незнакомец тут же повеселел, его губы дрогнули в улыбке, а глаза мелко заблестели в снежной тени. — Андрей, — сказал парень, протягивая руку. — Не хочу, чтобы Вы звали меня «незнакомец из поезда». Акума посмеялся, доставая ладонь из кармана куртки. — Акума, — ответил он, и их руки соединились — обжигающе холодная и по ледяному горячая. Рукопожатие было крепким — кровь прилила к ладони, смешиваясь с чужой, образуя идеальное сочетание температуры, что потом скользила обратно, охлаждая или согревая свой организм. Никто не хотел разбивать этот замок первым, но неловкость ударила молотком по голове, заставляя расстаться. Вот так, «незнакомец из поезда» стал Андреем из поезда, что улыбался, отгибая край шарфа — теперь можно было увидеть вторую половину его лица, включая небольшую ямочку сбоку. Акума улыбался в ответ, незаметно для себя допивая врученный кофе — он ещё этого не знает, но от чего-то, рядом с этим парнем он не замечает многое — например то, что нужный автобус только-только отошёл от остановки, то, что время неумолимо движется по циферблату, и то, с какой усталостью он сел в поезд — бессонные ночи растворились за секунду, как сахар в кипятке, словно их никогда и не было. На душе было легко и спокойно, жаль, что заметить это оказалось так трудно.---
Акума замер, не решаясь сделать шаг. Тишина подъезда давила на уши, сжимая голову в тиски. В сознании ещё крутился чужой, тихий, слегка хриплый голос, словно записанный на плёнку, что вот-вот порвётся от натяжения — Андрей всё же вызвал им такси, одно на двоих, подвозя нового знакомого прямо до его дома. Денег он опять не взял — да и у Акумы нечего было дать ему, кроме пресного «спасибо» и удаляющегося затылка. Тот не был многословен, но его последние слова звучали громче, чем гудок отправляющегося поезда: — Если мы встретимся снова, то, пожалуй, можем и друзьями стать, верно? Парень в памяти улыбался, и Акума неосознанно улыбнулся в настоящем. Однако он всё ещё стоял перед дверью, не решаясь постучать в неё. Казалось, стоит сделать это, как прошлое накинется на него, точно голодный зверь, по кускам отрывая мясо от тонкого скелета, утаскивая его к себе в угол, хороня в огромных мохнатых лапах. Решиться на это было сложно — Акума закусил губу, поправляя рюкзак на спине. Он словно собирался взглянуть в глаза чему-то пугающему, хотя по правде, так оно и есть. Вся эта плесневелая серость пугала его безысходностью, что просочилась даже в воздух — никаким новым годом тут и не пахло, Акума сомневался, что он вообще наступал здесь. И прежде, чем рой мыслей полностью поглотил его, он нажал на звонок, самостоятельно толкая себя с обрыва. В квартире всё осталось как прежде — не изменились даже обои, потрескавшиеся в углах, покрытые временными узорами-пятнами от сырого снега, жира и грязи. На трюмо стояла ваза с засохшими цветами, несколько газет лежали рядом неровной стопкой, словно кто-то и правда читал их. На стене громко тикали часы, отсчитывая секунды, проведённые в большой комнате — на кухне, рядом, в комнате поменьше, суетились мать и сестра — они встретили его громко, но холодно. Они ждали, точнее — ожидали, что он появиться на пороге с минуты на минуту, поэтому на их лицах не отразилась радость встречи после долгой разлуки: мать была хмурой и ещё более седой, а сестра бледной и тихой, летавшей по квартире как приведение. Акума к такому привык, это не было чем-то удивительным в его семье — если быть точнее, в тех осколках, что от неё остались. Оставляя рюкзак на полу, он краем глаза заметил фотоальбом, лежащий на тумбе около дивана — старый потрёпанный временем, он хранил в себе снимки его и сестры, когда те ещё были маленькие и умели улыбаться. По всей видимости, мать показывала его кому-то из соседей, что приходили каждый год поздравить её с наступающим. Какой бы холодной женщиной она не была, она всё ещё была матерью, а куда главнее — человеком. Она отнюдь не была лишена простых радостей. Акума хмыкнул, приподнимая один уголок губ, поправляя упавшие на глаза волосы — он сел на ручку дивана, что заскрипела от его тяжести. Рука потянулась к альбому, но замерла в сантиметре от него — он не знал, хотел ли в самом деле прикасаться ладонями к прошлому. Прошлое — это всё то, что он так отчаянно пытается похоронить, засыпать землёй и забыть, наконец, но по весне, как сходит снег, земля оседает, выпуская наружу все спрятанные секреты. Акума мялся — вздохнул и с силой сжал твёрдую обложку альбома. Он открыл его в случайном месте — оттуда, из далёкого прошлого, на него смотрели мерцающие глаза, навсегда запечатанные в рамочку 15х10. Это был снимок его сестры, когда она пошла в школу. Улыбка заставила лёд на лице тронуться, а пальцы заскользили по страницам глянцевых фотографий. Следующий разворот оказался ещё более цветным — с огоньками, блёстками и бантиками. Акума помнил тот день слишком хорошо, чтобы забыть его даже спустя столько времени: предновогодняя суета, а на дворе совсем не было снега, лужи и холод сделали из дороги каток, а из улыбок на взрослых лицах недовольные маски. Мать грубо тянула его за руку, а маленький мальчик оглядывался по сторонам — вокруг было много детей: девочки в огромных платьях с туго завязанными причёсками — от них пахло лаком и цветочными духами, они шумно топали маленькими каблуками своих туфель, когда играли в догонялки по залу; мальчики в пиджаках и жилетках, с галстуками на верёвках, прыгали по лестницам, били ладонями свисающие с люстры капли хрусталя, гоняли по полу ёлочные шары. Это была новогодняя ёлка во дворце культуры, который только в этот день и вправду выглядел как дворец — повсюду сияли огоньки, работники центра стояли на входе как лакеи, и сотня маленьких принцесс и принцев расхаживала по своему имению, оставляя на паркете чёрные полосы от обуви. Это была не простая ёлка — организованная администрацией города, на неё приглашались дети из больших семей, из малоимущих и из неполных. Одним словом те, кто не мог позволить себе праздник — дети получали час, когда могли побыть обычными детьми, а председатель — голоса их родителей на предстоящих выборах. Сделка казалась глупой и невыгодной, но что стоит обвести бедняка вокруг пальца — покажи ему медник и он не захочет золота. Парень перевернул страницу альбома, разглядывая фото сестры с того праздника — она стояла у ёлки и улыбалась так, что было видно все выпавшие молочные зубы, потом она оказалась у круглой лестницы, украшенной мишурой — Акума едва заметно провёл пальцем по тонкой пластиковой пленке, что защищала снимки — два лица, совершенно разных и чужих, наслоились друг на друга: эта хохотушка с залаченными пружинками у лица, в голубом платье с короной и девушка, что смотрела куда-то сквозь, с серым лицом, в широком свитере, проеденном молью в нескольких местах. Акума едва дрогнул плечами, выбрасывая лица из своей головы — он не хотел признавать, насколько тошно было видеть свою сестру в таком состоянии, но ничего не мог сделать — когда он уехал в столицу, казалось, собственноручно отрезал её спасательный трос, бросая несопротивляющееся тело на дно. Они оба были послушными и хорошими детьми — один из них обязан был остаться рядом с матерью, наблюдая за тем, как жизнь угасает в этой женщине, чтобы потом вычеркнуть её имя из собственников, защищая квартиру от стервятников. Ещё пару разворотов были заполнены фотографиями с таких ёлок — их они посещали достаточно, чтобы собрать коллекцию в альбоме — Акума скучающе бегал глазами по однообразным цветным картинкам, наблюдая за тем, как его сестра, в разных платьях, бегает по залу, играет с людьми в костюмах, получает сладкий подарок и рассказывает стихи в огромный для её ладоней микрофон. Но на новом развороте парень внезапно замер — его глаза сначала сузились, а потом резко распахнулись, а сердце затрещало в ушах. С первого взгляда снимок ничем не отличался от других — маленькая девочка в розовом платье стояла в зале, где обычно проходил весь праздник, вокруг неё мигали светом шары-звёзды, в тусклом освещении россыпи ламп бегали другие дети, путаясь в занавесках и шторах, на которых огромными буквами было выведено «2008». Не было ничего, что отличало эту фотографию от остальных — Акума нахмурился, забывая впустить в тело воздух, от чего щёки зарделись, а в уголках глаз заблестели бусины слёз — он вытащил снимок, аккуратно доставая его из-под плёнки и замер, сжимая его в руках. На заднем плане, в образе размытых фигур стоял он — в приталенной жилетке в клеточку, с длинными чёрными волосами, зачёсанными назад. Он разговаривал с мальчиком — тот был немного выше, поэтому слегка склонился вперёд — они смотрели друг на друга и улыбались, а весь мир, кажется, не обращал на них никакого внимания — дети рядом кружились, бегали, ползали по дощатому полу, и только эти двое были вне, только эти двое были рядом друг с другом. Акума шумно сглотнул, несколько раз моргая, неосознанно проводя пальцем по цветной россыпи на снимке — он и не думал, что когда-то встретит Его снова, пусть так, через плёнку в старом альбоме, но вновь увидит его отросшие белые волосы, небрежно распахнутый пиджак и ярко красный галстук на шее. Всё это казалось таким далёким, а теперь было так близко, что паника зашевелилась в сердце, как плотоядный червь, покидая его и отправляясь блуждать по телу. Чувство вины свинцом осело в голове, заставляя этот маленький изъеденный орган биться чаще. Акума отбросил снимок на диван, захлопывая альбом. Это был именно тот мальчик, с которым они подружились когда-то на одной из таких ёлок. Их нельзя было назвать лучшими друзьями, вероятно, слово «лучшие» было для них слишком тихим — они видели друг друга один раз в год, в день, когда он угасал, проводили вместе около часа, а потом не виделись все триста шестьдесят пять дней. Но между ними словно не существовало времени и расстояния — неважно, как долго они были вдали друг от друга, днём тридцать первого они веселились, смеялись, им не было дело ни до чего больше — только блеск новогодних огоньков в чужих глазах, звонкий, ещё не сломавшийся голос, и тепло ладони, когда они держались за руки в хороводе — мальчикам их возраста такое ещё позволяют. Акума почувствовал горечь на языке и поспешил уйти из комнаты — ручка дивана скрипнула, провожая беглеца в коридор. В тот день он тоже… Он не знал, как сказать это своему другу, не знал, как признать своё уродство, как открыть его перед этими тёмными глазами — он просто ушёл, решая, что так будет лучше. Но чувство вины грызло его проглядываемые сквозь кожу кости. Тогда ему было всего четырнадцать, сейчас ему уже двадцать шесть, и кажется, время давно утеряно. Жалость к самому себе тоже уже иссякла — в самом деле, тот парень, должно быть, забыл его имя на следующий год, а Акума, как самая преданная псина, хранил этот облик подле себя — когда окончил школу, когда уехал поступать, когда ходил на работу, когда плесневел в четырёх стенах семейной коммуналки. На кухне оказалось шумно — в углу вещал маленький старый телевизор, показывая одну из новогодних передач с помехами, сестра застыла около стола, водя ладонью вдоль тёрки, пока мать крутилась у плиты, стуча ложкой, вилкой, ножом, занимая всё оставшееся пространство. Обе женщины лишь мельком глянули на парня, появившегося из коридора, продолжая заниматься делами — Акума не горел желанием находиться рядом с ними в такой обстановке, но и наедине с собой ему было не лучше — воспоминания теперь обрели цвет, запах, звук, и перебить его мог только такой отвратный аромат, какой наполнял кухню от запаха варёной курицы и майонеза, обильно политого поверх салатов. Акума протиснулся меж двух спин, садясь на край дивана — тот утянул его в себя, как топкое болото, заставляя откинуться на подушку, превращаясь в покойника в гробу. — Сестра твоя, в отличие от некоторых, выходит замуж, — мать сделала акцент на последнем слове, звучно ударяя ложкой о край кастрюли, перемешивая салат. Акума скривился, всё сильнее ощущая запах майонеза, что начал расползаться по крошечной кухне, прилипая к телу, запотевшему окну и экрану маленького телевизора, шипящего что-то на своём, непонятном и тихом. Парень бросил взгляд на сестру, сидевшую на стуле — она скрупулёзно тёрла морковь на проржавевшей тёрке, почти проходя пальцами по угловатым лезвиям. В её взгляде застыла пустота, а от улыбки бледных губ становилось не по себе. — Я не знал, — сказал Акума, хватаясь пальцами за край пожелтевшей скатерти, сминая его в угловатую гармошку. Только сейчас он заметил тонкий ободок жёлтого металла на пальце сестры. — Мои поздравления. — Спасибо, — тихо пробормотала девушка, склоняя голову всё ниже, пока полностью не скрылась за волосами — её бледные, словно и вовсе лишённые крови руки скользили в воздухе, продолжая давить на варёные овощи, пока они цветными струйками стекали в тарелку — больше половины кусков ломались, пропадая где-то в ворохе собственных останков. Акума правда ничего не знал о женитьбе сестры — когда они списывались в последний раз, та рассказывала ему о смерти тёти, о том, что у нее случился обширный инфаркт и с каким рвением её дети — их двоюродные братья и сестры — делят однокомнатную квартиру в аварийном доме. Выносили всё по частям: сначала диван с заплесневелыми подушками, потом шкаф без дверец, потускневшую посуду, две хрустальные рюмки. Самыми последними вынесли иконы. Через неделю дом снесли, как и призрачную память о том, что в этой семье когда-то было на одного человека больше. Девушка никогда не была многословна, но Акума не мог подумать, что она скроет от него такое событие — он даже не знал, что она с кем-то встречалась, не говоря уже о подобном роде отношений. — Ещё бы тебе не знать, — скрипучий голос матери слился с шипением телевизора, словно она была одной из тех тёмных фигур на экране. Женщина продолжала стоять к детям спиной, всё сильнее мешая нарезанные продукты в огромной миске, точно пыталась стереть их в порошок — пушистая шаль на её плечах соскользнула, тихо падая на холодный пол. — Ты хоть раз интересовался, как живёт твоя семья?! Хоть раз звонил своей матери?! — она нагнулась, и на секунду показалось, что её позвоночник не выдержит и треснет пополам. — Я звонил, — тихо ответил Акума, склоняя голову, словно пытался оправдаться — он звонил, он правда звонил — это она никогда не брала трубку, ссылаясь на то, что занята. — Буду звонить чаще. — Уж будьте добры, ваше высочество, — сказала мать, поднимая упавшую шаль. На время на кухне воцарилась тишина, прерываемая лишь шипением конфорки и стуком ножа о доску. Неловкость затрепетала в воздухе, смешиваясь с запахом варёных овощей и курицы — Акума отпустил кусок скатерти, что сжимал в пальцах, натягивая на них рукава свитера — ему показалось, что он снова маленький, мама снова не в духе, а сестра снова получила двойку за контрольную в школе. Это было так давно, что парень уже и забыл это призрачное чувство вины за самого себя, но теперь оно вернулось, и ударило его с ещё большей силой. Но внезапно мать выключила плиту, слила воду и даже улыбнулась, подходя к столу. — Время идёт, а ты всё один и один. Так и помрёшь в одиночестве,— женщина села на диван рядом с Акумой, хлопая ладонями по полотенцу, что висело у нее на талии. Какое-то время она молчала, наблюдая за тем, как её дочь ритмично нарезает овощи, сбрасывая их в большую кастрюлю. Вздохнув, она продолжила, и теперь её голос звучал менее резко, но всё ещё холодно и отстранённо. — Ты там в своей столице жену-то хоть ищешь? У меня у подруги, тётки Наташи, дочка тоже одна — она развелась недавно, но девка неплохая. — Мама, — протянул Акума, устало прикрывая глаза. Он проходил через это каждый год, и каждый раз чувствовал, как камень, брошенный женщиной, очень метко бьёт его по больному, специально падая в дыру на сердце, царапая его мягкие стенки, скользя вниз. — А чего мама-то?! Ты посмотри на себя, — женщина дёрнула его за край широкого рукава вязаного свитера, брезгливо скривившись в лице. На одежде остались следы от варёного желтка, что пылью осел на её ладонях после готовки. — На тебя так никакая девушка не посмотрит. А так хоть девка опытная будет, она и готовит, и стирает. Ну, да, старше она тебя на пять лет, но зато дом всегда в порядке будет, и ты не будешь ходить как этот, — мать сделала паузу, закусывая свои тонкие сухие губы, пытаясь найти нужное слово. Но словарный запас женщины был сильно ограничен и в основном содержал реплики героев из второсортных сериалов про любовь, поэтому, тяжко вздохнув, она взяла сына за руку, потирая её сморщенной кожей большого пальца. — Мама просто хочет для тебя счастья, вот и всё. Я знаю, что такое жить в одиночестве — я вас с сестрой одна на ноги ставила. Тебе нужно благодарить свою маму, что она о тебе заботиться — но ты и этого не ценишь, тебе и этого всегда мало. Женщина встала, так резко, что выставленные на стол сушиться фужеры затряслись, издавая тихий перезвон. Она вернулась к готовке, а Акума понял, что не может больше находиться на кухне — внезапно стало удушливо жарко, ворот свитера обвил его шею, как змея, с каждым кругом затягиваясь всё туже и туже. Кожа нагрелась, казалось, ещё несколько секунд и она стечет на пол, как испорченный белый воск. Нужно было проветриться, потушить разгорающийся огонь внутри — накрыть его крышкой, чтобы крохи кислорода истлели и пропали навсегда. Парень встал с места, слегка пошатываясь. Женщины даже не подняли глаз, где он скрылся в тёмном коридоре. Акума открыл балконную дверь, не решаясь сделать шаг вниз на заваленный вещами пол — холод ударил его по лицу, лишая кожу последних вкраплений красок. Ледяная корка окутала его с ног до головы, приковывая к порогу — зимние змеи заструились по полу, кусая ноги, обвивали руки, впиваясь зубами в открытую шею. Акума дрогнул, сильнее сжимая хлипкую пластиковую ручку, от чего дверь звучно ударилась о косяк. Голос матери заскрежетал с кухни, словно дрожащее стекло — она ругала его, словно ему было пять, бранила, вовсе не замечая, сколько прошло времени с тех пор, как её сын был ребёнком — да и сам Акума этого уже не понимал, опуская голову, невольно приподнимая плечи — время в этой квартире замерло, консервируя своих жильцов, заставляя плавать в рассоле вечности до тех пор, пока плесень не съест их окончательно. От смеси запахов — с кухни, из комнаты, с балкона — стало дурно. Парень похлопал себя по карманам штанов, судорожно ища сигареты — только спустя несколько минут безуспешных попыток он осознал, что бросил курить уже как два года. Вся жизнь смешалась воедино, и у него не было другого выбора, как выпустить остатки воздуха, закрывая глаза. Как бы не было больно это признавать, но мама была права — он никому не нужен в своей столице, но и здесь он тоже теперь был лишним — дефектный человек, недостойный даже такой жизни. Акума почувствовал, как задрожало его дыхание. «Прекрасно», — подумал он про себя. — «Просто чудесно!» Внутренний голос показался ему чужим, скрипучим и холодным, но парень не обратил на это внимания, закрывая дверь балкона. Он больше не мог здесь находиться — он боялся, что если проведёт ещё хоть минуту в этой квартире, то полностью угаснет, рассыплется, истлеет и исчезнет, как тётя, и никто даже не вспомнит о нём — ни иссохшие обои, ни запотевшие окна, ни накинутые тканью диваны. Никто и ничего. Лицо сестры было последним, что он увидел, прежде чем захлопнуть за собой входную дверь — серое, обескровленное, скрытое волосами, словно занавесом. Одной рукой она придерживала себя, опираясь ладонью о спинку стула, а другую держала на слегка выступающем из-под свитера животе. Акума не мог более выносить этого. Запах сырого подъезда ударил в нос, действуя как нашатырь.---
На улице безмолвно падал снег. Вокруг было очень мало людей, но все они были шумными, весёлыми — смеялись, падали в сугробы, вставали и шли дальше, звеня припасенными бутылками шампанского и бенгальскими огнями. Акума окинул взором одну из таких компаний, пока они не скрылись за деревьями. Парень сжался, втягивая шею, запуская руки в карманы — на скамейке в парке было холодно, но куда теплее, чем дома на кухне. Несколько человек ползали по заснеженному пруду, устанавливая коробки с фейерверками, пока дети катались рядом с ними на ватрушках, скользя ими почти до середины водоёма. Акума улыбнулся, наблюдая за этим — он сидел в тени, около перегоревшего фонаря, скрытый лохматыми деревьями, позабытый всем миром. Теперь уже он казался себе призраком, безучастно наблюдающим за всем вокруг — парень безмолвно отсчитывал минуты до курантов, провожая в могилу седой год. По правде, он мало что мог вспомнить — ровно как и во все предыдущие года, поэтому ему оставалось только смотреть за чужой жизнью, наполненной смехом, радостью, зимними забавами и яркими мандаринами, корочки которых падали в снег тяжёлой галькой. Рядом заскрипел снег. Акума нехотя бросил взгляд в сторону, прищуриваясь. Он закатил глаза, бросая в сердцах фразу, что если уходящий год хочет быть ещё более странным, то так всё и должно быть. — Вселенная явно смеётся надо мной, — сказал он, не сдерживая насмешки. — Неужели Вы не рады меня видеть? — парень из поезда медленно шёл по тропинке, увязая в снегу. Его силуэт был нечётким, но его было сложно спутать с кем-то другим — долговязое тело в пуховике, крашеные волосы и свисающий на груди шарф. Акума ещё раз окинул его взглядом, прежде чем закатить глаза, сталкиваясь с уж чересчур широкой улыбкой. — Я ожидал встретить кого угодно, — «но только не тебя» — было съедено в горле и так и не озвучено. Этот парень казался Акуме странным, как и всё то, что с ним происходило — сначала поезд, потом такси, теперь парк… Но Андрея это, кажется, только сильнее забавило — он улыбался, проваливаясь в снег своими массивными кроссовками, но всё равно шел, протаптывая свою, новую тропинку к Акуме. — Мы встретились третий раз, — сказал он, стряхивая снег со второй половины скамейки, опускаясь рядом. — Теперь мы станем друзьями во века? Его лицо светилось юношеским задором, улыбка не сползала с лица — когда он говорил, красные щёки приподнимались, делая глаза тонкими щёлочками. Цветные волосы промокли от снега — должно быть, парень провёл много времени на улице, и Акума подумал, что с того момента, как они расстались в такси, этот человек бесцельно блуждал по улицам, пока люди отмечали приближение конца. Если бы он не заглянул в этот же парк, или у Акумы не хватило смелости покинуть дом, то должно быть парень так и продолжил биться о стены незнакомых районов, словно неприкаенный призрак. Это заставило Акуму нахмуриться — ему внезапно захотелось сбросить надоедливые хлопья снега с чужой головы, натянуть на неё шапку и отогреть. Но в реальности он мог лишь свести брови к переносице, недовольно оглядывая лицо напротив. — Вы опять мрачный, — сказал парень, покачивая ногами, разбрасывая лёгкий снег в разные стороны. — Разве Вы не говорили, что едете домой? Сегодня новый год, это, вроде как, семейный праздник. Андрей говорил осторожно, тихо, словно боялся, в самом деле, сказать что-то не то. Акума посмотрел на его профиль, на то, как промокшие волосы тонкими завитками липли к щекам — он улыбался, но лицо его понуро было опущено вниз, словно у собаки, выпрашивающей прощение у вспыльчивого хозяина. Акума почувствовал, что хочет пригладить рукой этот разноцветный мех — что-то родное заискрилось внутри, но парень не понимал, что именно — скорее всего, играла разница в возрасте — Андрей с лёгкостью мог быть его младшим братом, замещая вечно холодный лик старшей сестры. — И да, и нет, — Акума наконец улыбнулся, когда услышал тихий смешок. Он отвел взгляд в сторону пруда, где несколько человек в спешке устанавливали коробки с фейерверками, слегка прикапывая их снегом. Вокруг начинала собраться веселая толпа, играла музыка — только сейчас парень начал её замечать, с горечью прикусывая губу — его мать любила эту песню когда-то, но он не знал, слушала ли она её сейчас. Обиды, накатившие на тело несколько часов назад, внезапно начали таять, как снег в первый плюс — в глазах затрепетали блеском лужи, неприятно щипая их на морозе, плечи едва заметно дрогнули, выдвигаясь вперёд. — Скоро пустят фейерверки. Андрей поднял взгляд, отрывая его от собственных ног, минуя широкие спины собравшихся в парке людей — они смеялись, пели, звенели бутылками шампанского, хлопушками и тонкими палочками бенгальских огней — те искорками плясали в воздухе, наполняя его горечью серого дыма. — Знаешь, — сказал Акума, тяжело пропуская сквозь себя эти слова. Горечь кольнула грудь изнутри, верёвками сжала худощавое тело, что беззащитно билось дрожью, то ли от холода, то ли от удушливого чувства вины. Андрей, кажется, тоже хотел что-то сказать, но замолчал, давая возможность накопленной усталости выплеснуться наружу, как плохо переваренному салату после застолья. — Тут раньше, в ДК, в этот день устраивали ёлку. Большую, красивую, с шариками и челами в костюмах, — образы с фотографий пронеслись перед глазами статичными кадрами — они не имели ни цвета, ни звука, ни запаха. Только вереницу мигающих огоньков и шершавую поверхность снимка. Все они были безмолвны и безлики. Кроме одного. — У меня был друг. Удивительный парень, я до сих пор не знаю, как мы могли общаться так…так… словно знаем друг друга всю жизнь, хотя на самом деле виделись всего раз в год, — Акума усмехнулся, отклоняясь назад, руками упираясь о край скамейки. — В тот день, когда мы виделись в последний раз, было очень скользко — вместо снега шёл дождь, я помню, что промочил свои ботинки, а мама ещё долго ругалась потом, — воспоминания комьями липли к телу, физически ощущаясь на нём тяжестью. Скелет настолько долго пролежал в шкафу, что по новой начал обрастать мясом, а то — гнить, и так по кругу, пока свет, всего маленькая щель, не окропила его — шкаф приоткрылся и потускневшие кости вывалились наружу. — В тот день, — лицо Акумы потухло, он закусил губу и долго молчал, прежде чем продолжить. Андрей не перебивал его, он сидел тихо, склонив голову к земле. — В тот день всё закончилось. Так глупо, — улыбка скользнула по лицу, наотмашь ударяя его. — Я сделал очень глупую вещь, не подумав, а теперь, — парень вздохнул, дергая плечами. — Теперь ничего уже нельзя исправить. Мне так, так перед ним стыдно, — Акума зарылся лицом в ладони, растирая его до покраснения. — Прошло больше десяти лет, а я…я…я всё думаю об этом. Мне кажется… Он говорил сбивчиво, путая слова, неправильно расставляя ударения. Его вдруг закрутило в этом вихре воспоминаний, которые, как он думал, давно угасли — ему не хотелось вываливать всё это наружу, но он не мог остановиться, лишь сильнее сжимал пальцами разбухшее дерево под собой. Он мог рассказать Андрею о себе, о матери, о беременности сестры, но вместо этого рассказывал о новогодней ёлке, о мальчике, с которым когда-то дружил, не надеясь, что Андрей поймёт его — точнее, ему хотелось, чтобы он не понял его, тогда это навсегда осталось бы его тайной, личной и очень трепетной. Ему уже даже не было важно, слушает ли он, исповедь захлестнула его с головой, позволяя всему несказанному найти словестный облик. — В тот день ёлку задержали, и он сказал мне… — Давай поиграем в прятки. Акума замер, слыша, как сквозь собственный голос пробивается чужой. Он повернул голову на звук и внезапно увидел то, от чего его душа покинула тело — рядом с ним, широко улыбаясь, сидел он — парень с той ёлки. Он наклонил голову на бок, сливаясь с обликом Андрея, словно находя в нём свою физическую оболочку, прорываясь наружу. Ком встрял поперёк горла, Акума не заметил, как перестал дышать. — Ты маленький, поэтому… « — …тебе будет легче прятаться! — Курсед всплеснул руками, ударяя по паркету ногой. На нём были маленькие детские ботинки, натёртые мамой до блеска, подошва которых скользила по половому лаку, из-за чего парень несколько раз чуть не порвал брюки. — Потом я буду тебя искать! — Акума ударил друга в плечо, прыгая на месте от нетерпения. — Закрой глаза и считай до десяти! — Гномы всегда хороши в прятках. — Я не гном!» Детские голоса, разбавленные смехом, зазвенели в голове, словно фильм, записанный на старую плёнку. — Я тебя нашёл, — произносит почти по слогам, широко и мягко улыбаясь. Тихий голос практически утопал в зимней заснеженной ночи, и казалось, он лишь эхом касается ушей, но Акума слышал, слышал каждую букву, что острым лезвием вырезалась у него на костях, тонкими линиями искусного каллиграфиста. — Что…ты, — парень не знал, что сказать. Он вскочил со скамейки, судорожно задыхаясь в собственных не озвученных мыслях, что создавали вихрь хаоса в голове: как? откуда? почему? неужели такое и правда возможно? И во всей этой суматохе, парень отчаянно пытался дотянуться хотя бы до одной ниточки, цепляясь за нее, как за спасательную верёвку. Он смотрел на парня сверху вниз, и постепенно, маска «Андрея» пошла трещинами, являя наружу совсем другое лицо. — Курсед… Парень сидел перед ним как живой, только ростом был намного выше, черты лица были острее, более выразительные брови, куда глубже казались глаза, а на голове, вместо светлых прядей — союз чёрного и красного, как на колпаке праздничного арлекина. — Я искал, но тебя нигде не было, — он дёрнул Акуму за рукав, заставляя безвольное тело сесть обратно. — Я обошёл все, искал везде, где только можно. Но тебя нигде не было, — Курсед произносил это одними губами, бледными, совсем лишёнными крови. Произносил, как мантру, словно тренировался, заучивал текст, заранее представляя, как скажет его нужному человеку. — Я ждал. Каждый год ждал. Пока мне не исполнилось шестнадцать, — парень замолчал на мгновение, щёлкая пальцами на руках. Он всё ещё улыбался, но сквозь улыбку сквозило то, что прочитать был в силах только Акума — горечь утраты, размазанная на все пролетевшие года. Он помнил, хорошо помнил тот день, и то, с каким рвением просился на ёлку снова, и снова, и снова… Пока мама не сказала, что друг больше не придёт. Как не придёт? Совсем не придёт? Он же обещал… — Кажется, я досчитал больше, чем до десяти, — Курсед прыснул от смеха, слегка ударяя парня в плечо. — Теперь твоя очередь искать. Я даже подружился с тобой заново, всё ради этого момента. Душа вернулась в тело с такой силой, что Акума едва мог выдержать удар — от шока заблестели глаза, наполняющиеся горячей влагой. Он не знал, смеяться ему или плакать, но всё, что мог — глупо всматриваться в глаза напротив, не веря, что это правда. Его пальцы задрожали, а дыхание замерло. Это все в миг могло оказаться неправдой. Но чужая ладонь робко и неуверенно легла сверху, как бы крича, что это реальность. Она лишь слегка коснулась заветренной грубой кожи, что тут же покрывается налётом стыдливого блеска — кровь начинает стучать в висках, разогревая тело, от чего лёгкое дуновение ветра теперь казалось сильнее вьюги, а чужие пальцы ощущались как раскалённые реки, внезапно проснувшейся магмы. Хотелось сжать руку в ответ, так сильно, как только получится, лишь бы убедиться, что всё это — реальность, но на деле Акума мог лишь беспомощно смаргивать горячие капли с ресниц, боясь даже дышать — казалось, будто всё вот-вот рассыплется, превратится в пыль воспоминаний, и одиноко останется лежать пятнами на снегу под ногами. Тонкие белые лапы деревьев дружелюбно заколыхались, потихоньку сбрасывая на парней свою одёжку. В небе загораются фейерверки, бутонами расцветая в черноте неба, окрашивая лица разноцветными блесками — блики скользят по волосам, торчащим из-под шапки, по лбу, по носу, оседая на потрескавшихся приоткрытых губах — они слегка подрагивают, неуверенно дрожа в улыбке. Тёмное полотно запестрило различными узорами, освещающими все вокруг. В воздухе пронёсся еле уловимый запах дыма. Одинокая снежинка, медленно лавируя на ветру, опустилась прямо на нос Акумы, легонько кольнув его кончик своими острыми лучами. За ней прилетела ещё пара хлопьев, расположившись на цветном ворохе волос Курседа. Этот миг, казалось, застыл в тёмных, глубоких глазах, которые блестели, словно звезды в морозную ночь. — С новым годом, — хриплый голос прорвался сквозь сторонний шум, и в тот момент, Акума понял, что навсегда остался там, в пучине тёмных вод, и растворился в нём, увы, без остатка. Сотни мыслей, что терзали голову всё это время, наконец утихли, не оставляя место ни для чего, кроме детского наивного счастья.***
— С мужиками переписываешься, да? — звонкий голос разрезает тот, что доносится из динамиков, заставляя невольно дрогнуть, сжав телефон сильнее. Курсед появляется в проходе, держа полную миску чипсов, направляясь обратно к дивану, где, зарывшись в одеяло, Акума выстукивал пальцами длинное сообщение, скользя ими по экрану. — Я так и знал, что пока меня нет, ты тут с Василием крутишься. — Это Эмили, она поздравляет нас с новым годом,— отвечает, пропуская шутку мимо ушей, слегка ударяя Курседа в плечо, когда тот оказывается рядом. Но того такие объяснения не трогают, поэтому, Акума продолжает, блокируя телефон, оставляя его на подлокотнике. — Она собирается написать о новогоднем чуде, спрашивала подробности про тот день. — Тот день? — Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. — Разве это можно назвать чудом? — лицо Курседа приобретает серьёзные черты, слегка опущенных бровей. Он оставляет полную тарелку снеков на диване, запуская руку в чужие волосы, слегка ероша их. — Я бы в любом случае нашёл тебя, это лишь вопрос времени. Акума ничего не отвечает, лениво качая головой, выпуская её из плена — молчит, лишь поджимая губы, потому что знает, что это чистая правда. Но в сердцах верит, что это — чудо — вот так сидеть вместе, сталкиваясь ладонями, что тянутся к чипсам, смотря стрим Папича на большом экране телевизора в гостиной. Чудо — не их встреча, чудо человек, что находится рядом.Это ли не настоящее новогоднее чудо.
Наступление нового года — это всегда надежда на что-то хорошее. Это мечты о счастье, трепетное ожидание, что наступающий год непременно будет лучше предыдущего, а все беды, разочарования и горести останутся в прошлом. Именно в его канун, как никогда, хочется верить, что все самые сокровенные и безумные желания обязательно сбудутся. Наверно, в этом и есть смысл — получить ещё один шанс, шанс простить, сделать лучше, сделать больше, дать больше, сильнее любить. Новый год — это далеко не про время года. Это про чувства. Чувство трепета, сладостного ожидания, чувство семейной важности и тепла. Новый год — мост между прекрасным завтра и счастливым сегодня. Это время детских чудес для давно уже взрослых обыденностей. Но чудо не приходит само по себе. Иногда нам следует делать его самим, и дарить это чудо не только себе и близким, но и всему миру. И тогда, может, в канун нового года, мы и правда станем чуточку счастливее. Говорят, под новый год, что не пожелается, всё всегда произойдёт, всё всегда сбывается. Но иногда, на исполнение желания требуется чуть больше времени и сил — но это не значит, что нужно перестать верить в новогоднее чудо! С новым годом, дорогие друзья! PS. Спасибо, что были рядом со мной это время! Надеюсь, я была рядом с вами тоже, и, быть может, вот так, на расстоянии, скрасила ваши деньки) Мне не просто даётся всё это, сказать по правде, этот год, в особенности его конец, неплохо так выебал меня. Но надеюсь, следующий год будет лучше :\ Желаю вам всего-всего самого хорошего, мир вашему дому, полную чашу благ. Чтоб если грустно, то стало весело, а если весело — чтоб просто так! Рано или поздно, всё плохое закончится, а мы останемся. Поэтому, давайте все дружно улыбнёмся и скажем «с новым годом!». Вот так хехе Жить нужно настоящим, поэтому, скажем всем хуесосам, из-за которых мы лили слёзы в этом году «вы все здесь больше нахрен не упёрлись, я вас всех отшиваю»! туда их злобных сук С нгшкой всем пакеда лохи хихихи