Каждый день в году

      Би-Хань замученно выдыхает, трогательно смаргивает слёзы — не двигается уже почти; руки едва не соскальзывают со взопревших плеч — ему едва хватает сил, чтобы вцепиться в последний момент. — Куай, — шепчет на грани слышимости, — не могу больше.       Он разморенный, мягкий и податливый; брать его таким — особенное удовольствие как для него, так и для Куай Ляна. Брат дрейфует на волнах накатывающего наслаждения, не прилагая никаких усилий; Куаю же только в радость довести старшего до такой усталости, что тот забудет обо всём на свете — расслабится, смягчится неизбежно, потеряет свой фасад грозности и неприступности.       Посмотрит, как сейчас — обожающе и умоляюще; с любовью, которую почему-то так любит прятать.       Куай Лян длинно толкается ещё раз, упиваясь захлебнувшимся вздохом, клонится и ведёт языком по распахнутым покусанным губам — Би-Хань отвечает лениво и практически неуклюже, и всё же рефлекторно стонет в поцелуй, обхватывая его шею.       Стабильно прохладный, Саб-Зиро нагрелся до неузнаваемости — утонул в его тепле, отдался беззастенчиво, но своенравно — так, как может лишь он. Злобный, высокомерный, суровый и холодный, точно его магический лёд — таким грандмастер Лин Куэй кажется на первый взгляд, но Куай Ляну удалось старательностью и аккуратностью вскрыть ледяной панцирь и обнаружить Би-Ханя настоящего; его и только его.       Отзывчивого, страстного, на удивление громкого и жадного до ласк, столь порицаемых кланом. Любимого и любящего, как бы он ни старался отрицать. — Куай, — снова просит-зовёт, восхитительно сжимается и подаётся навстречу, — Куай, пожалуйста. — Что, любовь моя? — ласково отзывается он, с щенячьим восторгом подмечая, как Би-Хань жмурится и стыдливо мотает головой — до сих пор стесняется. — Сильнее. Прошу тебя. — Потерпи немного, — увещевает Куай Лян, примыкая к уязвимо открытому горлу.       Брат частенько журит за оставляемые — как намеренно, так и не очень — следы, поднимая воротник аж до подбородка, но если бы ему действительно не нравилось, то он бы без труда нашёл способ прекратить.       Би-Хань вообще не признаёт нежностей — всякий раз, когда им удаётся урвать немного времени наедине, требует не щадить. Насаживается ртом по самую глотку, скачет на нём так, что у Куай Ляна потом ноют бёдра, со злобным прищуром просит придушить посильнее — до закатившихся глаз и следов пальцев на шее.       Но иногда — совсем редко — когда никуда спешить не надо, когда их никто не будет искать, не в силах ничего решить без грандмастера или его заместителя — Куай Лян позволяет себе не слушаться брата. Не торопясь исследовать его снова, восторгаясь скульптурным телом и восхитительными формами, покрывать любовными поцелуями каждый сантиметр прохладной кожи и ласкать затёкшие мышцы, медленно, но неумолимо вытаскивая Би-Ханя из скорлупы гнева и отчуждённости.       Он осторожно прикусывает кадык, ведёт языком вплоть до подбородка и оставляет смазанный поцелуй на щеке — и эти незатейливые жесты, это открытое принятие Би-Ханя, одобрительно выстанывающего его имя — видятся ему даже лучше секса. Старший сжимается, чувствительно подрагивает и умоляет теперь одним лишь взглядом — утомился до полусмерти, пока Куай Лян чувствует себя готовым продолжать до бесконечности. Забавно — у них относительно небольшая разница в возрасте, но и она даёт о себе знать. Или, быть может, дело в том, что Куай Лян попросту физически выносливее (Би-Хань скорее умрёт, чем признает).       Но как можно удержаться от такого Би-Ханя! Покорного, разнеженного, обнажившегося душою и телом — Куай Лян не хочет заканчивать так скоро. Неважно, что он весь взмок, пропотел и тоже практически выдохся — рядом со старшим он по-настоящему волшебным образом забывает всякую усталость.       Это всегда так было — что в детстве, когда Куай Лян изо всех сил старался впечатлить невероятно сильного, мудрого и красивого будущего грандмастера, что сейчас, когда всё его существо разрывает жаждой причинения удовольствия — всё такому же сильному и красивому, и теперь официально грандмастеру.       Желание зиждилось и ширилось в нём с далёкого юношества — и, естественно, получило реализацию, стоило лишь разглядеть намёк на взаимность. Би-Хань, верно, долго отрицал его перед собой, снедаемый стыдом и виной, но в их любви Куай Лян не видел ничего грязного и противоестественного, кто бы что ни говорил. Всего лишь закономерное продолжение их тянущейся сквозь года близости — связи сильнее, чем у кого-либо, преобладающей над кровными узами.       Он делал первые шаги, невзирая на сопротивление — выжигал неприятие, прижимаясь покрепче к холодному боку, улыбался в ответ звериному оскалу и нежно касался губами окровавленных кончиков пальцев, исполненный бесконечной любви и уважения. И вскоре сопротивление пало — Би-Хань позволил взять себя грубо, топорно и неумело, стискивая от боли зубы и не давая себя касаться лишний раз. Куай Лян тогда поклялся исправиться — и научился выбивать из брата крики исключительно удовольствия.       Научил и его не оглядываться ни на что — они ведь всё делают вместе. Не иначе, предначертаны друг другу судьбой.       Би-Хань в судьбу не верит, но Куай Ляну и не нужно — он ведь остаётся рядом, он ведь смотрит уязвимо из-под ресниц только на него и не на кого другого, не отталкивает больше и не отрицает ничего.       Он снова целует, вжимается-втискивается полностью, беспорядочно кусает за губы и за язык, не в силах сдержаться, и резко ускоряется, ловя хрипливые стоны ртом. У Би-Ханя стекленеют глаза и течёт с уголков губ слюна, и всё же в его бессвязных призвуках Куай Лян улавливает своё имя — мольбу и приказ одновременно; и не может не подчиниться.       Вбивается с резко усилившимся напором, пыхтит паром и едва сдерживает рвущееся из-под подушечек пламя, взрыкивает и опаляет жаром алеющее лицо старшего — прекрасного настолько, что аж смотреть больно, его слепит ярким сиянием и безотчётным величием, источаемым им всем даже в подобном положении. Невозможно оторваться. Невозможно не хотеть. — Хань, — зовёт надтреснуто, — я люблю тебя, Хань.       Сквозь дурман похоти Би-Хань отчётливо его слышит — и весь вздрагивает; щурится и смотрит в ответ неожиданно печально — точь-в-точь оленёнок. — Я тоже, — отвечает он дрожаще, — тоже люблю тебя, Лян.       Этого хватает, чтобы его перекрыло — оно прокатывается от макушки до пят, взрывается тысячью фейерверков в груди и оседает щемящей благодарностью под рёбрами. Куай Лян обхватывает текущий член Би-Ханя и доводит его парой движений, пока сам изливается глубоко внутри. Под его ласковым восторженным взглядом старший отворачивается, но Куай Лян чмокает его в подставленную щёку, в висок — да везде, куда дотянется, пока Би-Хань не начинает шипеть и отнекиваться. — Хуже собаки, — ворчит он недовольно, повернувшись обратно — и тут-то Куай Лян его и подлавливает, обхватив ладонью мокрый затылок и притянув брата для полноценного поцелуя. Тот фыркает, но всё-таки отвечает — необычайно мягко и игриво, вылизываясь и несильно стукаясь зубами.       Он побудет таким ещё совсем немного — а затем ему придётся одеться и вернуться к себе, натянуть маску и вернуть привычный надменный взгляд, но в размышлениях Куай Лян совсем не расстраивается — ведь всего-то надо дождаться подходящего момента, как и всегда. И Би-Хань опять забудется, опять раздвинет покорно ноги и прижмётся посильнее в ответной жажде.       И, может быть, снова скажет, что любит.