Уже ничего не исправить.
Уже ничего не исправить.
Уже ничего не исправить.
Уже ничего не исправить.
Уже ничего не исправить.
Глаза тускнеют. Звёзды из-под решёток на окнах под потолком мнимый свет пропускают в помещение сырое. Откуда пятно темное в глазах взялось? Оттуда ли? Откуда темнота затмившая отражение своё мерзкое? Куда руки девать? Как на ногах тело свое разваливающиеся держать? Плохо ему плохо ему очень плохо ему холодно жарко, он впадает в припадок, лихорадку мерзкое отвратительное чувство. Ещё секунда до небытия. Ещё секунда и все будет хорошо. Ещё секунда и все закончится. Ещё секунда и перестанет портрет его везде мелькать. Забудет лик его его забудет забудет не будет ждать не вспомнит не вспомнит не вспомнит все хорошо все будет хорошо все уже хорошо ещё немного ещё секунда тепло тепло тепло жарко ему хорошо немного совсем потерпи Никита скоро все будет хорошо скоро скоро скоро скоро скоро скоро... – Все тихо-тихо, ну куда же ты собрался. Тихо! Аккуратно давай, – голос взволнованный над самым ухом. Сиплый, разочарованный. Волнуется, чувствует Кащей руки сильные под боком. Как пальцы сжимают бока его, не давая упасть и разбиться. Он держит, не давит, спасает. Спасение. Оно не закончилось, оно продолжается. Бред предсмертный. Это все его бред. Он упал, разбился, голова отлетела на метр второй, а на ковре его лужа кровавая. Тепло чужого тела возвращает в реальность. – Ну куда ж ты, голова дырявая, деть себя пытался. – Родненьки... – Зяблый, мертвый голос. Мертвый тон. Мертвый тон полуживого человека. Он мертв, он умирает. Никита хочет вновь почувствовать приятную волну тепла. Голос сзади не содрогает. Нежданный гость не боится. Он терпит, ждёт, подминает тело тяжкое под себя. Под ногами пропала земля. Кащей резко раскрывает глаза, боится, бьётся в конвульсиях, пытается сбежать, пока не приземляется на мягкую поверхность старого разваливающегося дивана. Теперь он не кажется ему таким мерзким. – Родненький твой, родненький... Ты только отдохни, Никита, ты только потерпи. Ну я ж с тобой, чего ты творишь, румяный мой. Тихо-тихо, спи. Тебе это нужно, – Руки у него как мамины, нежные, такие измотанные, но оторваться от них невозможно. Кащей не хочет возвращаться в реальность, он хочет остаться в этом моменте навсегда. Хочет вновь и вновь чувствовать всплеск распадающегося пламени, чтоб языки его обхватывали гниющее тело. Чтоб было тепло. И он засыпает. Или теряет сознание. Не знает. Знает, что Вовка рядом, что Вова пришел, Вова не оставил его умирать. Вова знает, Вова подавлен не меньше, Вова разочарован. Но Вова здесь, Вова с ним, Вова никуда не уйдет. Не простит себе, если уйдет. И на руке красными чернилами напишешь ты заветную молитву, что каждый день будешь читать перед сном, пока не пропадёшь в яму бездонную. Пока мир с ног на голову не перевернется, и кровь в артериях фонтаном не хлынет из шеи. Продерешь острым лезвием ножа-бабочкой мой кадык, будто скрывая свиную тушу. А ты видел когда-нибудь, как на самом деле разделяют кожу людей от тела их? – Никита, ну, вставай давай. Никита, давай, не оставляй же меня одного, – Суворов легко трясёт спящего, возвращая его в чувство. На лбу выступают капли пота. Вова держит калеку под боком, нервно вздрагивая при каждом его тяжёлом вздохе. Боится. Боится за душу его поганую. Нельзя ж так. Сам в курсе. Суворов знал, знал обо всем. И пришел как раз вовремя, как всегда приходил. Приходил и останавливал. Кричал, волновался, просил прекратить, остановиться. И Кащей прекращал. До следующей ломки. Вова знал, что так получится. Вова знал, что универсамовский вновь взялся за шприц. Знал, знал, пришёл и увидел все своими глазами. Чего, собственно, он ещё ждал? Кащей себе все бормотал что-то под нос, пока дремал. Если он спал вообще, а не без сознания валялся на груди товарища своего. Бред какой-то, не удалось Вове ход мыслей его разобрать. Все это в целом сходило на бред сумасшедшего, но как оказалось у двоих давно крыша поехала. – Да блять, Вов, что нахуй. – Никита говорит в полтона, приходит постепенно в себя. Он пытается перевернуться, осмотреться, понять где находится, но тут же шипит, кривясь в лице. Больно же. И голова трещит, и тело изнывает, мышцы так совсем откажут скоро. Один Вовка, как курочка-наседка, заволновался, принял друга своего родного усаживать, проснулся все же. Но Никита не слушал, Никита сопротивлялся, пытался спрятаться в колючем свитере Вовы, который он так не любил. И как Суворов его только носил? Открывать глаза не хочется, не хочет встречаться с грустными глазами ангела. Хочет уткнуться носом в его колючий, мерзкий, неудобный свитер и забыться. Проспать часок второй, чтоб все это забылось, чтоб только Никите хорошо было. Но у Адидаса были другие планы. Мужчина слегка бьёт бедолагу по щекам, меняясь в лице с озабоченного на нервное. Никита понимает, Вова на взводе. Вова разочарован, Вова недоволен. Никите не стыдно, от этого тревожно вдвойне. Он вновь его подвёл. – Никита, я сейчас уйду и брошу тебя. Покажу всем какой ты на самом деле. Я знаю, ты не спишь, не тяни время. Ладони теплые больше не прикасаются к его прогнившему липкому телу, его руки больше не согревают. Он отстранился, он отказался, он ушёл. Кащей распахивает глаза, так широко, что те дыры безвольно скоро заполнятся кровью по сами края. Он смотрит по сторонам, кидается направо и лево. Куда угодно, куда угодно. Не в чёрные глаза, не в глаза его чернющие, темные, пугающие. На столике у дивана показательно лежит шприц. Шприц, который своим остриём оставлял на руках Никиты новые синяки раз за разом. Машинально тощий мужчина пытается спрятаться, деть куда-то свои руки, деться самому. Убежать. В шаткие доски впитались капли крови. – Ну что ты заладил, Вовка, нашёл чему шуму поднимать. Я ж завязал уже, поклялся тебе, просто выбросить забыл. Не знаю куда деть, а ты завелся так. – Хрен ты мне лапшу на уши вешать ещё будешь. Вставай, по-пацански щас разбираться будем. Ты мне слово пацана давал, или затмила черняшка все мозги тебе? По-пацански. Давно ли Вовка так говорить начал? Или совесть за собственную лояльность в заднице заиграла? Ну так уж никуда не годится. Не будет он ему уступать. Хочет по-пацански? Будет ему по-пацански. И все же Кащей встаёт. Встаёт, поправляет упавшую лямку майки. Волосы к коже прилипли, вспотел он весь. Под таким освещением Никита казался ещё тоще и бледнее, а глаза Вовины злее. Суворов стоит напротив, он ждёт, даже стойку не принял. Оба знают к чему все ведёт. Оба смотрят в глаза друг другу, поджимая тонкие губы. Кащей не знает другого исхода. Кащей устал. Кащею нужна ещё доза. Шприц с иглой манит. Дурманит. – Да ну тебя, Вова, слово пацана же ничего не значит на самом деле. Ну подумаешь правду утаил, а что ещё ты делать будешь? Избивать щас калеку собрался? Этот твой Афган из тебя зверя сделал. Поди не узнал тебя, – Никита сдается первым. Он подходит ближе. На расстоянии вытянутой руки. Не хочет, не может, не готов. Или просто не в силах. Или совсем ослаб. Что угодно впихнет, только сам не поймет, что от наркотиков своих он так ослаб совсем. Комарик цапнет и уже труп. – Я брошу. Все происходит резко и неожиданно. Суворов замахивается, цепляя Кащея прям в челюсть. Остаётся незримый шлейф крови. Никита реагирует с задержкой, не успевает, слишком слабо, слишком хаотично. Вова удар перехватывает молниеносно, ударяя по морде Кащеева уже снизу. Прямой удар вырубил бы ослабленного бедолагу, но даже это показалось бы Никите наилучшим решением. По инерции тело его падает назад, разбивая собой зеркало на стене. Осколки впиваются в кожу, падают на пол, разлетаются. Никита шипит, хватаясь за голову. Прикрывает глаза и уши. Вова ошарашенно косится назад. Не хотел, не мог, он случайно, он не знал. Губы дрожат. Руки хватают шокированного Никиту, притягивая его в свои горькие объятия. Не знает что делать, не знает, просто не знает. Разум в тумане. Никита не сопротивляется. Никита ничего не понимает. Боль ощутимая. Боль резкая, точная, но объятия Вовины снимают разом все напряжение. А на ухо Суворов шепчет тихое: «прости». – Прости меня, прости, не хотел, Никита, Никиточка, скажи ж мне что-нибудь. Ты только не злись на меня, хорошо? Только не злись, это я же виноват, я на тебя первым полез. Все, сейчас все хорошо будет, сейчас я помогу тебе, обязательно помогу, потерпи лишь немного. Что ж ты со мной как с бабой. Все пройдет. Боль уляжет. Вова в который раз утверждает это ему. Слово сам не держит. Стыд и позор, хоть поплатишься раскаянием своим. Петушара. – А я когда колюсь о тебе думаю. О глазах твоих. Кащей садится на тахту и влюблёнными потускневшими глазами смотрит на разбитое стекло . Будто разбилось сейчас не только оно, а всякая грань между возможным и бредом его. Может все происходящее лишь эффект побочек той дряни? – Хрен ты ещё раз ту дрянь в руки возьмёшь. Я тебе устрою. – Адидас злится. Разочарование нет смысла скрывать. Никита клялся, плакал, на колени вставал, говорил, что бросит, что завяжет, что за километр шмаль обходить будет. Что в жизни к ней не притронется, что только с мужиками по праздникам выпивать немного будет. Суворов поверил. Он наивен, оптимистичен. Настоящий романтик. И другу своему поверил, и все грехи простил. И в последствии все грехи ему прощать будет. Вова неисправим, а Никита давно потонул в этой каше дерьма. Руки тёплые нежно волосы на затылке перебирают. Кащей расслабляется, спину не держит, позволяя вуалью взять себя в свои нежные объятия. Суворов осматривает затылок на наличие осколков. На Афгане и не в таких условиях ему жизнь товарищей спасать приходилось. Это лишь полбеды. Никита молчит, вслушиваясь в приятную тишину. На фоне шорохи и тихие звуки создаются Адидасом. Кончиками пальцев он гладит шею, спину, смазывает ваткой спиртом пропитанной пострадавшие участки тела. Вынимает осколки. Больно, Никита шипит, дёргается. Как ребенок малый убежать пытается от уколов страшных врачей, а Вова его придерживает и на место возвращает. – Колоться ему не страшно, а тут, когда я тебе жизнь спасаю, сопротивляться думаешь, – Суворов показательно вздыхает, возвращаясь к бинтам. Швы накладывать не думает, себе не доверяет. Лучше сперва перевяжет, а потом обратятся к доктору знакомому, чтоб Кащей серьезно не прогнил. Аптечка с первостепенным у них всегда под рукой. Молчать приходится долго. Тишина пугает. То ли грозный взгляд позади его так насквозь пилит, то ли запах спирта вызывает ломающий судрог. Оставшееся время Никита лежал без движения и ему хотелось содрать с себя скальп: из-под протекающего потолка, как из крана, капала вода, и это было так громко и больно, словно молотком били по барабанным перепонкам; ветер на улице завывал, ударяясь волнами в небольшое окошко, и сейчас свист стоял в ушах. Судорогой дрожи по-прежнему сводило всё тело, температура держалась, болело горло — и той частью рассудка, что ещё была в состоянии здраво мыслить, он понимал, что приближается самое худшее время. К счастью, Вова был рядом. Вовка рядом, он его никогда не бросал. Свет мерцает, диван продавливается под весом двух тел. Две сущности, как неживые, смотрят в даль, устремляя свое внимание на запачканные руки друг друга. У Адидаса руки в крови, костяшки разбиты, пальцы грубые, истерзанные. У Кащея не лучше, шероховатые, сухие, белые-белые, дрожат от любого прикосновения. Суворов ничего не говорил: затянулся поглубже, не открывая глаз, выдохнул дым. Глаза Вовы были потеряны. Кащей всегда их боялся. Боялся его скорби, боялся увидеть потухший свет. Они у Суворова никогда не светились, но только когда Никита подолгу смотрел в них – можно было увидеть, как они разгораются при пристальном взгляде на Кащея. Никита находил в этом что-то приятное. Но со временем взгляд прижился, он пытался от него избавиться. Наблюдал он за наркозависимостью Кащея не первый месяц и не считал, что возможно уговорить его остановиться. У того всегда была главная отговорка: цветной мир ярких эмоций, в котором он оказывается благодаря приходу, ему приятнее, чем реальный. И поэтому отказываться от веществ он не собирается. Но Вова терпеть это не мог. Он не мог наблюдать, как такой человек себя губит, с каждым днём зарываясь в могилу свою глубже и глубже. Чего-то боялся, а чего – не в курсе. Было страшно за него, холодно, горько. Он пытался это подавить. Пытался огородить. Сделал только хуже. Теперь для Кащея это как запретный плод. Вова в очередной раз проебался. Вова его не огородил, не спас. Теперь Никита себя погубит, погубит всех, чтоб обидно и горестно не было. Вслед за Никитой умирает и Вова. Вова, как кот, льется первым. Тянется, ожидая удара, плевка, всплеска яда, но ничего не происходит. Тонкие губы накрывают уста его товарища. Как же забавно это звучало. Суворов оставляет на его лице мягкий поцелуй. Совсем невесомый, почти что святой. Никита замлел, в сердце его льдинка растаяла. Момент такой растяжимый, так медленно тянется, словно резина. Машинально происходит то, что должно было произойти. Никита ударяет Вову по щам, оставляя на бледном лице красный след от звонкой пощёчины. Почему-то подсознательно Адидас этого ждал, но признаться, что подобное произойдет, не хотел. Не хотел. Но так вышло, так получилось. На удивление Кащей не злится. Кащей взволнован, напуган, огорчён. Он не понимает, не понимает. Теряется. Но Вову не отталкивает, не держит, не кричит. И смотрит, как смотрел бы на свою смерть. Суворов руки опускает. Он все для себя понял, сделал вывод. Но уйти не удается, Кащей хватает друга за край свитера колючего, притягивая к себе поближе. Целует страстно, слащаво, как никогда не целовался. Как в последний раз. Никита потом с жадностью раскромсает усты Вовины, и с остервенением сожрет, лакомясь его плотью, облизывая пухлые губы, смотря на муки его своими роскошными раскосыми глазами с длинными ресничками. Они цепляют один одного. Кусают, с языком завладевают небу. Делают это так, как фильмах на кассетах им недоступных. Глаза Суворова, черные, как ночь. Душа его ледяная, как дымка зимняя. А губы его горячи, как пожар в сердце металлическом у Кащея. Теперь глаза Вовины кажутся Никите самым сладким и желанным наркотиком.