I
Стах заглядывает в зал, где сидят бабушка с дедушкой, после обеда и говорит, что к Тиму. Говорит: если что — звоните. Ждет, что ему ответят. Может, возмутятся. Может, не отпустят. Но Стах обещал исправиться — исправляется. Всё проходит на удивление спокойно. В зале повисает тишина и всё еще сквозящее «дело твое», «делай что хочешь». Это наказывает Стаха больше криков. Разрешение идти — из осознания, что он уйдет и так. Стаху не важно в сущности, что они скажут. Он всё равно сорвется к Тиму. Нет никакого смысла притворяться, что их слова на что-нибудь повлияют. Нет никакого смысла ссориться… Стах включает геолокацию — и становится легче. Потому что Тим тут же прилипает к экрану в ожидании. Он лежит на животе и болтает ногами в воздухе. Пишет Стаху, что очень ждет. И, смутившись, улыбается в камеру. Так улыбается, что Стах забывает, как идти. Особенно по сугробам.II
Тим срывается с места, едва Стах заходит во двор. Зацеловывает прям с порога, чуть не сносит. А Стах пытается закрыть дверь и срезать сквозняк. Ну что Тим такое делает? Холодно же на улице… У Тима шкодливый вид, он тянет Стаха подольше от двери, тянет вниз молнию на куртке и, раскрыв ее, очень довольно прижимается к теплу. Стах обнимает его сначала курткой, потом — крепко сцепляя на нем руки. Тим сразу размякает, даже не особо держится: весь подался вперед, схватившись за Стаха, — и стоит на одной ноге, уложив свод стопы второй себе на щиколотку. Стах зарывается носом в чернильные волосы и просто дышит. Ему тоскливо и больно. Из-за всего. Он стискивает пальцы. И Тим что-то такое чувствует… неизъяснимое, глухое… Он встает на обе ноги и медленно отстраняется. Он выглядит обеспокоенным. Он словно спрашивает взглядом: что случилось? Ничего особенного. Стах усмехается и обходит. Тим ловит его за руку. — Да всё нормально, кот, не надо. Не надо утешать и волноваться. Стах в порядке. Стах раздевается — и снова ему некуда повеситься. Он говорит: — Может, сделать тебе всё-таки крючки?III
«Крючки» — это теперь такое кодовое слово. По нему можно определить, насколько Стах загнал себя в угол — мыслями и чувствами. Тим уселся на кровати, беспокойно за ним наблюдая. Написал: «Хочешь поговорить?» Но Стах сказал, что не о чем. Как будто всё в порядке. Как будто у него нет никаких эмоций, только факты. Бабушка с дедушкой узнали, что он ночевал не дома. Вышло плохо, но без ругани. И еще бабушка, похоже, догадалась, что Стах с Тимом вместе. Она заверила, что никому не скажет, но Стах ощущает себя раскрытым… «Арис, мне жаль…» — Да пустяки. Не бери в голову. Тим говорит, что «это не звучит как пустяки…» Стах решил провести его. Самого близкого своего друга. А Тим к тому же телепатит… — Слушай, а ты мысли не читаешь? — Стах усмехается. Тим серьезный. Качает головой отрицательно. И словно отсутствует в разговоре. А может, и присутствует — вне шуток. Он пишет: «Я только вижу образы… не часто, я не знаю, как это работает…» — Я этого с детства боюсь. Что кто-то прочитает. Узнает, что я думаю. Дома — больше, чем где-либо. Этот страх вернулся и усилился, когда Тим появился в жизни Стаха, когда переписки одолели первый километр, когда всё стало слишком личным, слишком… намекающим и говорящим прямо — обо всём, что между ними. Тим совершает преступление против Стаха — влезает в голову и под кожу, когда тот всю жизнь прячется. Игнорирует его шутки, огибает баррикады, разгадывает оборону. Лишает всякой защиты. Тим просит: «Хочешь, пойдем поплаваем?» — вместо «Я успокою и утешу». И предлагает: «Или, может, полежим…» — вместо «Я знаю, как тебе забыться». Стах смотрит на скворечник, и все маски с него слетают, как шелуха. И вдруг он выносит из себя то, что по-настоящему было важно, то, что по-настоящему его парит сейчас, заставляет сидеть в отдалении, когда логичнее было бы касаться Тима каждую минуту, каждую минуту целовать, каждую минуту держать крепко так, как будто не отпустит… Стах говорит: — Я послезавтра уезжаю. Надо его закончить… И всё становится холодным и соленым. Как дурацкий Тихий океан… с разоренной, разворованной, растерзанной Новой Зеландией, с одинокими китами и птицами. Стах сказал, насколько приедет — и больше они это не обсуждали. Может, потому что было слишком страшно. Но теперь — приходится. Тим опускает голову. Потом — ноги с кровати. Оседает на колени рядом — и вроде порывается к Стаху… но вместо этого спрашивает: «Я могу помочь?» Тим не держит Стаха. А тот не может — попросить остановить всё это и обнять. Стах не сумеет сам. Тим мог бы… он мог бы, но дает Стаху всю свободу мирового океана. Можно захлебнуться в ней, можно топиться, можно плыть на все четыре стороны и… кричать на частоте в пятьдесят два Герца. Это верней для Стаха, чем для Тима: оставаться неуслышанным. Такой вот он бракованный. Шутка природы. Ирония на уровне глубоководной драмы.IV
Аккуратный деревянный домик Стах ставит рядом с кораблем, к Тиму на стол, под лампу, понуро склонившую голову. Стах вырезает из белого листа тонкие руки — протянутые. Клеит на лампу. Грустная лампа говорит: «Иди ко мне». Она очень хочет себе корабль. — Или дом? — Стах спрашивает Тима. Стаху от этого смешно. Тим грустно тянет уголок губ. Берет лампу за бумажную руку. Как поздороваться. У нее такие слабые кривые пальцы… она ничего не может удержать. И Стах с опозданием осознает, что это вовсе не смешно… Тим поднимает взгляд и останавливает Стаху сердце, потому что в этих глазах — цвета волны — и понимание, и сожаление, и непроизнесенное «Я не могу просить тебя остаться». Но он бы мог просить вернуться? Это честно. Это важно. Стах усмехается и отлипает от стола, но Тим ловит его за предплечье. Обнимает. И просвечивает — река, окруженная зеленью. Оборванный берег под высокими деревьями. Берег, с которого Стах прыгал в тихий омут Тима… Стах отшатывается, как будто этого не хочет. Чтобы Тим увидел. Но Тим просит, спрашивает, заглядывает в глаза. Сжимает пальцы. «Объясни мне» вместо «Покажи мне». Это страшно — показать… Потому что Стах сегодня представил, как Тима увидит… спустя пять месяцев тоски, в июне. У реки. Когда дорога наконец-то кончится и перестанет наматывать рельсы, асфальт и душу на кулак. Стах часто об этом фантазировал, еще до того, как первый раз после всех переписок с ним встретился. А сегодня с самого утра это видение преследует его навязчивой идеей. Он думал, что сорвется с места, стиснет Тима. Или схватит и бросится с ним в воду. Что-нибудь сделает — чтобы после пяти месяцев разлуки выжить. С помощью адреналиновой инъекции. Но даже в своих мыслях он только и может, что застыть напротив. Он уверен: его остановит взгляд бездонно синих глаз. Заморозит в пространстве — снаружи, выжжет — изнутри. Стах прирастет к земле. Не сможет ни пошевелиться, ни произнести хотя бы слово. Тим просит в таком сознаться. Но он Стаху не позволит — так его любить. Он напишет: «Мы знакомы всего четыре месяца». Он скажет: «За следующие пять всё может измениться». Он испугается: «Я всё-таки тебя поймал…» И он не вынесет, когда Стах ответит: «Это уже не важно». Он не вынесет, если Стах вслух произнесет: «Я по тебе уже скучаю» и «Я без тебя теперь свихнусь». И как же ему повезло, что Стах молчит… Стах пытается снять с себя холодные руки. Но Тим останавливает рядом и пытается понять… Что он теперь цепляется? Что же он вдруг цепляется? И почему такой испуганный… Стах отступает… С мыслью: «Я даже шаг к тебе не сделаю…» — и Тим делает сам. Обнимает и пускает ток по венам. И Стах, не выдержав, срывается на него за собственное бессилие. Впечатывает в стол — до вздрогнувшего корабля. Сжимает на Тиме пальцы. Кусает ему губы. Пусть он смотрит. В воду они не падают… До несуществующей воды несуществующим летом через несуществующие еще пять месяцев они даже не доходят, а валятся в траву, переплетаясь руками и ногами; сцепившись в клубок из нервов и чувств. И Тим, смазав поцелуй, у самого уха Стаха делает такой вдох, как перед погружением. Подается навстречу, выгибается навстречу, хватается, прижимается, прижимает к себе. Стискивает Стаха, больно сжимает волосы на его затылке у самых корней; стискивает на нем пальцы. И сердце Тима колотится в ребра так, как будто вот-вот выпрыгнет. Стах бы закусал его всего… белую тонкую кожу, которая так легко краснеет от любого давления, на которой после вчерашнего проступили синяки… Стах прикусывает Тиму мочку, спускается губами ниже, под самое ухо, и еще ниже на шею… И Тим весь — наэлектризованный: то подставляется, то пытается отстраниться. Надсадно дышит, стискивает зубы, через стиснутые зубы шипит как от боли. Стах проходится ладонями по напряженной спине. Чуть отстраняется, зацеловывая молочно-белую кожу, возвращаясь к губам, кусая эти губы… и резко двигает ближе к себе, а Тим, не ожидав, роняет тихий стон… . . . И оба замирают. Распахиваются синие глаза — почти в ужасе. У Стаха сердце запнулось, но он просит: — Всё равно… Пытается поцеловать еще раз, но Тим уворачивается. Толкает в грудь. И Стах пытается поймать ломкие руки. — Это не страшно, всё в порядке. Тиша… Тим вырывается, почти дерется с ним. Глаза у него влажнеют, и ему внезапно, оглушительно заливает беззвучными слезами всё лицо. Тим зажимает себе рот и нос рукой, пытаясь унять всхлипы. И Стаху надо обнять его, чтобы утешить. Надо — успокоить. А Тим порывается сбежать. И, рванув в сторону, сбивает на пол корабль… и тот влетает носом, бушприт — пополам, слетает такелаж… и отлетает колесо штурвала… Ну… Оно и так держалось на соплях и честном слове. Тим закрывается рукой, чуть не осев — перед разбитым, сломанным. Но тут же ускользает, оставляя это — Стаху.V
Стах не идет следом… Просто потому, что Тиму сейчас нужно побыть одному. Обдумать и прийти в себя. И для того чтобы он убедился: голос всё еще не пленил Стаха… И Стах может отдать время и пространство. Сидит и клеит бушприт. Натягивает заново «канаты». Возвращает на место штурвал. И усмехается… Самолеты полетали с восьмого этажа — и гравитация их поборола. Корабль еще хрупче. Тоже полетал… Но вернувшемуся Тиму Стах говорит: — Подумаешь, на мель сел… Лицо Тима сухое, взгляд — пустой. Он медленно проходит в комнату, берет с кровати телефон. Стах вздыхает, подходит за ним к постели, садится не рядом, а снизу. Почти на колени. Он говорит: — Я починил… И Тим расстраивается. Опять — почти до слез. Стах ловит тонкую руку, прежде чем Тим закроет ей лицо. Обнимает пальцами, целует. — Ну что ты разревелся, Тиша? Услышу — и чего? Теперь без разницы. Тим мотает головой — отрицая. Есть разница. Стах — дурак. Стах говорит: — Я ведь и так уже не денусь никуда… Но Тиму от этого плохо. И Стах шутит, почти язвит: — Не хочешь провести со мной вечность? Тим отпихивает его. И снова плачет. Толкает прочь. Толкает на пол. Срывается к шкафу, бросает Стаху куртку. И всё становится серьезным. Потому что этого Стах, черт возьми, не понимает. — Ну перестань. Тим выходит из комнаты — в дом. Хлопает дверью. Так, что по Стаху ползет трещина — не хуже, чем по кораблю. Отлично «встретились через пять месяцев»…