Последняя формальность

Кисть скользит по лицу, возвращая живость коже, побледневшей за долгие дни кабинетного заточения. Для Тиори макияж — оружие, повышающее эффективность кадра и завершающее образ, а для Аято — защита, скрывающая мельчайшие детали облика, способные выложить тропку к закулисью комиссии Ясиро. Тональный крем сглаживает морщины возле глаз, которых стало ещё больше с их последней встречи, а мягкие тени смягчают взгляд. Выглядело бы совсем невинно, если бы не расчётливый огонёк в глубине, изжить который невозможно. Он взращён годами, проведёнными под общественным гнётом и лишь тягчащим изо дня в день бременем, зажжён горьким опытом собственной юности, растраченной в подчинении у сёгуна, и он давно стал такой же неотъемлемой частью комиссара Ясиро, как и нейтральная улыбка, играющая на его губах, и его повседневное кимоно. Когда она склонялась над ним, работая над макияжем, их лица находились в опасной близости друг от друга. Тиори знала, что он наблюдает за ней, ищет изменения в её облике, стремясь пробиться сквозь все выстроенные ею барьеры. Она солгала бы, если бы сказала, что не скучала по этому проницательному взгляду, понимающему всё без слов, по расчётливости Аято, когда-то подливавшей масло в огонь их споров, а сейчас избавляющей их от лишних объяснений и формальностей. Быть может, только с ним, вовлечённая в маленькие игры комиссии Ясиро, она по-настоящему раскрывала себя и давала волю блестящим рассуждениям, во владениях Камисато всегда находящим своего слушателя. Но сейчас всё это было в прошлом. На площадке госпожи Фурины было место только для страстей, предписанных сценарием, в истории "Двух мушкетёров" не было места дешёвой любовной интриге, которая умерла в зародыше, так и не показав себя. Не было ей места и в жизни Тиори — особенно сейчас, когда она окрепла, встала на ноги и снискала себе известность, сумев найти место в процветающем обществе Фонтейна. Нельзя было отрицать, что опыт пребывания в Инадзуме и общения с кланом Камисато отточил её умения достаточно, чтобы в стране драмы, любящей хлеб и зрелища, отыскать хорошие связи и способы карьерного роста, и всё-таки она не была склонна впускать призраков дней минувших в горизонт собственного будущего. Но они пришли: приехали на аквабусе, обступили её, приветствуя радостными восклицаниями и тёплыми объятиями, ворвались ураганом, растрясшим весь порядок старого существования. Они принесли с собой солёный ветер инадзумских морей, свежесть гроз и нежность сакуры, контраст почти забытой красоты родных земель, воплотившейся в знакомом крое чужих кимоно, и её опасного и удушающего величия, средоточие которого при тщательном рассмотрении обнаруживалось в комиссаре. Тиори не любила ностальгировать, растрачивая время на пустые сожаления, и всё же её рука, наносящая тени на уголки глаз Аято, слегка дрогнула. Его чувства — незыблемая водная гладь, под толщей которой похоронены все волнения и страсти, и маска извечного спокойствия, кажется, срослась с его лицом, будто и не было вовсе всего того, что обрывками всплывало в её памяти, будто не был способен пылать его взгляд, а глаза — грустить, улыбаться, злиться, чувствовать. Будто вся искренность осталась далеко в прошлом — туда, путь куда был закрыт, чего, быть может, не существовало вовсе. Она не могла ручаться, что всё, испытанное ею, не было фантомным воспоминанием, обманом её собственной памяти, собственных чувств, впечатлительных в то время, когда юная Тиори связала собственную жизнь с именем Камисато. Может, это было игрой её воображения: их взгляды, их встречи, их соприкосновения, их разговоры за закрытыми дверьми, их мысли, невысказанные друг другу, но волновавшие их обоих. Они никогда не признавались друг другу в любви, связь между ними, кажется, и не рождалась вовсе, не существовало переплетения их судеб, и всё-таки они умудрились ухватить друг у друга что-то важное и невосполнимое — что-то, что было живо даже сейчас, после стольких лет, спрятано под плотью и костями от любопытных взглядов. Давно прошли времена, когда они утоляли пустоты в собственных сердцах близостью своих тел, давно высохли следы поцелуев и укусов на их ключицах и шеях, погасла горячность молодости и иссяк жар страсти, но где-то внутри разрастались ещё обрывки проросших когда-то корней. Они просто существовали, как досадные сорняки, слишком глубокие, чтобы их вырвать, слишком незначительные, чтобы дать новую жизнь. Это был путь в никуда, бессмысленный и глупый, уже не дающий ни удовлетворения, ни боли, бесцельное блуждание на пепелище собственных чувств и мыслей. Тиори не понимала его, да и не надеялась понять. Он был далёк и неприступен, а она была не из тех, кто бездумно бьётся лбом о стену, сокрушая любое препятствие и наступая на грабли прежних ошибок. Он изворотлив, он не даст прямого ответа, мир для него — арена политических интриг и хитросплетения нескончаемых интеллектуальных игр, он слишком увяз в другой стороне жизни, слишком связан долгом и обязательствами, выстроенными собственноручно, чтобы шагнуть ей навстречу и впустить её в свою жизнь. Тиори не получит от него того, что хочет, в конце концов, это было её собственным решением — сжечь все мосты и разорвать все связи, забыть всё случившееся и неслучившееся, как зыбкий сон, оказавшийся то ли несбыточной мечтой, то ли страшным кошмаром. Она сама решила, что ей нужно и важно, сама вырвала страницы опрометчивого романа из летописи собственной жизни, начиная всё с чистого листа здесь, в Фонтейне. Ей нужно было уйти — и она оставила позади грустные взгляды Аяки, цепляющейся за неё, как за глоток свежего воздуха и воплощение недоступной свободы, ускользнула от разносимых болтливыми ртами сплетнях о интриге комиссара, существование которой так и не было по-настоящему доказано, а суть — раскрыта. Пусть говорят, что она укусила руку, которая её кормила, что она пренебрегла гостеприимством имения Камисато и оставила родину, увядающую в пламени разгорающейся войны. Бежать без оглядки, спасая себя, оставляя позади взгляд голубых глаз, скрывающий так и неразгаданные загадки, опьяняющий запах чужого парфюма, ненавязчиво сладкого и дурманящего, забывать обжигающие прикосновения — ради себя, ради будущего, ради своей жизни, которую она отказалась похоронить в четырёх стенах инадзумского особняка, ставшего и её темницей, и вместилищем самых глубинных переживаний её молодости. Я скажу себе спасибо, думала она, заметая за собой следы, оставляя после себя растворяющиеся в течение времени воспоминания да кимоно на телах инадзумцев, когда-то ставших свидетелями расцвета её искусства. И сказала, действительно сказала. Их роман остался быстрым наброском, так и не ставшим чем-то большим, чем эскизом, невзошедшим ростком, искрой, не разгоревшейся в пламя. Своей трагичностью достойный экранизации на больших экранах Фонтейна, не имеющий чёткого начала и завершённого конца, он так и не стал полноценной историей любви, и тем было лучше для них обоих. *** Тиори наблюдает за танцем механических кукол на фонтейновской площади. Чёткость их движений и безупречная ритмичность их танца, в полной мере раскрывающая мастерство их создателя, приводила Ёимию и Аяку в восторг, но у Тиори она вызывала другие чувства. В любовниках, неспособных разойтись и зависимых от существования друг друга, она видела отражение чего-то почти забытого. Это была давняя история, старая, как мир, не несущая в себе никакого смысла, рождённая импульсами сердец, на короткое мгновение нашедших друг в друге то, чего они не могли найти в окружающем их мире. Сосуществование двух одиноких душ, всё недополученное и недопрочувствованное пытающихся заместить друг другом, с самого начала было обречено на провал. — Поистине впечатляющее произведение искусства, — раздаётся знакомый голос за её спиной, и девушка оглядывается. Аято, сошедший со сцены, ускользнувший от всех и вся в самый последний момент и полностью перекроивший задуманные съёмки, теперь стоит здесь, скрестив руки на груди. Не то чтобы Тиори надеялась, что Камисато раскроет козыри, спрятанные у него в рукавах, но внутри всё равно остался какой-то осадок, словно она, как и прежде, пыталась дотянуться до чего-то, что в комиссаре было недостижимо её пониманию. Аяка стала яркой обёрткой, отвлекающей внимание фонтейновских зевак, а истинная суть и потаённые загадки далёкой Инадзумы так и остались скрыты от чужих глаз, оберегаемые самим Аято. Время идёт, а его методы остаются прежними. — Да. Впечатляюще. — соглашается она, не зная, о чём именно говорит — о том, как ловко он увёл фокус от себя, смещая его на Аяку, и улизнул с афиши фильма, или о том, как замерли в последнем объятии Коппелиус и Коппелия. — Тиори, я... — начинает было Аято, собираясь нарушить затянувшуюся тишину, но Тиори качает головой. — Молчи. Ничего не говори. Они молчат, наблюдая за танцем Коппелии и Коппелиуса. Не существует слов, в которые способны были бы воплотиться их чувства, и даже всё изящество Камисатовских формулировок неспособно подыскать объяснения, которые могли бы помочь им понять друг друга. Всё между ними с самого начала было безнадёжным: и горячность прямолинейной юной Тиори, из крайности бросающейся в крайность, и сдержанность Аято, не позволяющего себе разобраться в собственных чувствах. Надо отдать ему должное, его покровительство позволило Тиори стать хладнокровнее, но оно же и сделало глубже пропасть, разверзшуюся между ними много лет назад и не подпускающую их друг к другу. Возможно, был способ разъясниться, может, могло ещё взойти солнце над безжизненными руинами, в которые они обратили собственные чувства, была дорога, не ведущая в тупик, но ни один из них не искал её. И всё оставалось прежним — барьеры и препятствия, недосказанности и бессмысленное оттягивание неизбежного. Аято протягивает ей руку, все ещё молча, и она принимает её. Их пальцы переплетаются, ощущение ткани соприкоснувшихся перчаток посылает стайку мурашек по спине и будто бы наэлектризовывает кончики пальцев. ...Они не разговаривают, просто танцуют, и в соприкосновении их тел выражается всё то, что не могло принять форму слов. Аято устал от пустых учтивых улыбок и бессодержательных светских разговоров, а Тиори давно поняла, что ни одно из его взвешенных изящных слов ни на йоту не приблизит её к пониманию его истинных чувств. У них другие пути друг к другу, другие способы пробиться сквозь выстроенные баррикады и балансировать на лезвии, неизменно тянущемся вдоль всех их чувств. Они не связывают себя обязательствами, и всё-таки у обоих есть чувство, будто они друг у друга в неоплатном долгу, будто их тела — их души, — заклеймены друг другом. Время идёт, стирая их существование из памяти друг друга, выжигая чувства, прежде насыщавшие их духовно, всё, что прежде было так важно, становится незначительным, а собственные душевные терзания кажутся мелочными и смешными, но клеймо всё-таки остаётся и болезненно ноет, когда они сходятся в танце. Тиори сталкивается с Аято взглядом, и она не знает, кто именно смотрит на неё из глубины бездонных голубых омутов, так и не ставших для неё безопасным мелководьем. Она повзрослела, наметив новые цели в своей жизни, и проскальзывание за занавес чужой больше не представляет для неё интереса. Аято отвечает ей тем же. Полная идиллия, взаимное безразличие, обрывки ничего не значащих слов, недосказанность и холодность, пока под раскалённой от чужих прикосновений кожей взрываются искры. Тиори сосредотачивается на ощущении сильных рук, лежащих у неё на талии, направляющих и подталкивающих её вперёд, в неизвестность — туда, где стираются все границы, как прежде, где они становятся хранителями общей тайны и соучастниками одного преступления, вредящего их собственным жизням. Может быть, влияние Фонтейна слишком сильно исказило её восприятие внешнего мира, замутнило её взгляд, заставляя видеть вещи, не имеющие под собой подтекста, в особом драматичном свете. Но разве что-то, связанное с Аято Камисато, может быть однозначным? Она вдыхает аромат его духов, всё тех же пьяняще-сладких, она ненавидит его: от него кружится голова, от него свербит в носу, он преследовал её столько лет, неспособный отстать от её волос и шеи и стойкий перед самыми сильными ветрами. Он въелся в подкорку её сознания, стал её собственным запахом, и теперь он снова здесь — и ей всё равно, абсолютно всё равно, и всё-таки её предает собственное тело и обманывают собственные чувства, и Тиори снова загнана в угол, как прежде, и хочется бежать — нужно бежать, — но она не может выскользнуть из его цепкой хватки. В небе брезжит белесый рассвет, проливающий свет на фонтейновскую площадь и прорезающий нависший над ними купол ночи. Новый день расставляет новые границы, и они снова становятся случайными прохожими, дальними знакомыми, связанными лишь общей отчиной да именем "Аяка Камисато". Бессмысленные слова и долгие прощания витают в воздухе, пока аквабус готовится снова разлучить их судьбы и пресечь ненужные встречи. Они не объяснились, даже не поговорили толком, танец стал отчаянной кульминацией обречённого на провал спектакля, и всё-таки всё ощущается так, словно всё это — горячные бредни их молодости, единство их чувств, побег от самих себя и друг друга, — было прожито и прочувствовано заново. Тиори закрывает глаза, глубоко вздыхая. — Было бы здорово, если бы ты тоже вновь приехала к нам в Инадзуму когда-нибудь, — говорит Аято. Пустая формальность. Слова без особого смысла — просто так, заполнить тишину, распрощаться по-светски, прилично, без... ...без драмы. Она не улыбается. Смотрит на небо, молочно-белое и необъятное, на рябь волн, вместе с отбывающими гостями уносящую воспоминания и обрывающую последнюю зыбкую тропку в прошлое. Что ж, пусть будет так. Она давно сделала свой выбор. Она ни о чём не жалеет.