Мужняя жена

      Ганс похитил подругу из Остмарка и с великой осторожностью вернулся бы в Европу; но Астрид снилась Норвегия. С её родословной не связанная, но такая привлекательная для её скандинавской души. Пасмурный берег, ветренные и холодные фьорды, необъятное море — край земли. Ганс никогда не отведёт её туда и не усадит на ветхую скамейку, чтобы её не продуло до воспаления лёгких и неподъёмных трат на лечение. Во сне прихоть выше разумной опеки, и они оказываются на желанном плато, топчут зелёную дымку. Порывистый ураган сбивает их с ног, треплет длинную тёмно-рыжую косу — и чёрные локоны Ганса.       Хватило бы терпения сидеть и любоваться горизонтом, волнением тусклой воды, скалами, в этом Астрид не сомневалась. Ганс прижмёт её к себе и не расслабит железные мускулы, накинет на её плечи собственное чёрное пальто. В нём всегда жарко, оно придавливает фрау Хорн к земле — и пахнет Гансом.       Его запах преследует Астрид с весны 45-го. Этого она ждала десять лет невинной дружбы на расстоянии, переписок, обмена мыслями и надеждами. И они вместе, неотвязно. Нареченный муж тянет её за собой на вокзал, в съёмную квартиру; лишь на широкой улице оставляет играть на скрипке, звенеть дрожащей музыкой в сердцах и собирать деньги — и в свободные минуты из-за угла наблюдает за ней. Кто её обидит, низкорослое тихое и безропотное создание, на незнакомой земле, кто прервёт её игру и унесёт футляр с нажитым скромным богатством — тому Ганс сломает обе руки и не ответит за нанесённый ущерб. Лично встретится с тем, кто запретит жене играть или пригласит её на прослушивание в ансамбль, и убедит в своей правоте железным кольцом на безымянном пальце левой руки, тем же, как на пухлой руке Астрид.       Они не торопились регистрировать брак, сливаться в единое целое процедурой более формальной, чем их обоюдная клятва.       Астрид сама пошла за ним, и Ганс её не отверг. "Условно чистопородную", возможно, слишком опрометчивую в выборе спутника жизни, на которую Ганс всего лишь произвёл выгодное впечатление однажды, не озвучив возраста. Астрид для него ребёнок, да Гансу и чужды страсти. Терпимый к проституткам и чьим-то изменщицам, без осуждения, но с непониманием смотрящий на сторонниц женского равноправия и свободы тела — свою Астрид он не доверял ни одному мужчине. Пёкся о соблюдении её клятвы преданности, и страшно было предположить, какая ей уготована кара за неверность слову, — и сам идейно не оставлял потомства. Не желал смешивать её гены со своими "несовершенными", и трудно и неприемлемо было возжелать женщину, которую помнил восьмилетней.       Это не рабство, считала она, это забота.       Когда затрудняется в первый же день добиться ключей от арендованной хижины, квартиры, комнаты, воюет за жилой угол и единственное спальное место на работе. Не боится тяжёлого физического труда от рассвета до заката ради подруги. Бросает маниакальную добычу средств на еду и одежду, как только узнаёт, что в их дом, к Астрид против её воли захаживает сосед, — и после его скорой "пропажи без вести" застёгивает с женой два чемодана и футляр и перемещается туда, где их не было. Гонит от неё собеседников, внушает, что она мужняя жена и следует иметь совесть при обращении с ней. Перебирает волоски в её густой косе, не находит вшей, но заставляет мыть голову шампунем для животных. Зовёт её в рестораны, отчасти чтобы раскритиковать блюда и сервис. Греет её ночами в своих объятиях, одетый одетую, а убегая на работу до зари и до пробуждения Астрид, готовит для неё завтрак. Не захламляет пожитки сувенирами и подарками. Радует жену редкими прогулками — но скорее, пробежками — через неизведанные местности.       Одно из двух: либо палящее солнце, пыль и духота, либо бесконечные дожди и смрад. Вездесущие насекомые: на подушке, на обеденном столе, в кафе и бакалейных лавках, на деревянных стенах, в обуви, за шиворотом, в футляре для скрипки. Щербатые улыбки, оспины на смуглых лицах вокруг, худые руки, тянущиеся к карманам и столь противные Гансу. Мусор, рекламные вывески, крики, шорох повозок и велосипедов, грохот ящиков.       Астрид привыкла к поездкам в другие страны, но не континенты. Ей в тягость было не двигаться с места целыми днями, стоя и играя на координате, известной мужу, — но с другой стороны, лишь с Гансом она забывала страх перед аборигенами-пройдохами, храбро оглядывалась по четырём сторонам, упивалась любым сельским и городским пейзажем. По-детски толкала Ганса и указывала, на что стоит взглянуть, и он безучастно кивал, мчался до пункта назначения. Он озирался почти с завистью, не выбирался с дремучих окраин без веской причины; Астрид казалось, что ему щемит сердце человеческий гомон и кипучая жизнь. Как по-своему пестрят и цветут столицы третьего мира — и как поживает его Дрезден? Взялись расчищать обломки и возводить город на костях погребённых беженцев?.. В газетах в аэропортах, новостях по радио, разговорах в купе поездов миллион превратных вестей из Советского Союза и США и ничего о германских республиках.       Оттого, думалось Астрид, они с Гансом и общались за стенами дома как глухонемые: взмахами рук, кивками, хмурыми оглядками, частым глуповатым морганием, вздохами — будто не знали и общего языка тоже. Их немецкий язык — что баварский, что саксонский — нигде не в почёте благодаря тому, что натворили соотечественники Ганса и, вероятно, он сам. Попытки игриво звать мужа Йенсом — для конспирации — провалились, герр Хорн не оценил старания. Имея в пассивном лексиконе несколько недоученных языков, сбежали в испаноязычные районы и, без устали переезжая, сталкивались с его зубодробительными диалектами. Удобный разговорник днём с огнём не находили, а тем временем управлялись с лингвистическим багажом скандинавки Астрид и вояки-антрополога Ганса. Того заставляли в детстве осваивать итальянский без устных упражнений, "с макаронниками мы дружим", — твердил его отец; английский и французский знал ровно настолько, чтобы кое-как допрашивать пленных в Первую мировую. Где его подводило неумение построить и произнести фразу, выручали познания фрау Хорн в шведском, языке её матери. Хотя нацистский режим забрал её отца-датчанина позже, с фру Йоргенсен она общалась теснее и чаще.       Астрид нравилось засыпать полусидя рядом с Гансом — на вокзале ли, в аэропорту, в осеннем парке, — когда и Ганс клал на её голову свою, пухнущую от испано-английского справочника. При своей способности к языкам слабо овладел и тем, и другим, а английский и вовсе презирал, напоминание о гадких чаехлёбах. На их руках кровь тысяч мирных дрезденцев. Вовек бы Ганс с той злосчастной ночи не связывался с кострами и печами.       В светских республиках Ганс давил на факт светскости, избегал христианских праздников и неукоснительного соблюдения их догм на публике. Рождество отмечали по воле случая, а в дни местных праздников всегда покидали дом, отдалялись от приставучих и болтливых соседей — виновников ревности Ганса, наблюдали за шумными гуляниями; не надеялись провести ночь в покое. Ганс раздражался и ворчал из-за ярких вспышек в небе, Астрид обнимала его руки, пыталась растопить этим бесполезный гнев. Мужа не умиляло её круглое розовое лицо, глаза-бусины орехового цвета, маленький носик; он снисходителен к женщинам любого рода и внешности, и только. Патриархальные убеждения не давали преклонить колено, если только он не застёгивал своё пальто на жене — но он простит женщине то, за что мужчине отомстит по своим меркам. И ни один закон не убавит его фанатизма на годы, Астрид с этим смирилась и нигде не располагалась как в родном Штайре. Дом для Астрид там, где Ганс.       Её подсаживали на ступеньки и каменные преграды, снимали на землю, и Астрид готова была поверить, что её вес — ничто для мужа. Сердце замирало от его глухого "Астрид..." или "Иди сюда", от приглашения выпить чай или кофе. Чаепитие с ним — таинство сродни сочельнику. Астрид присоединялась, когда заставала Ганса за выпечкой, и не упускала случая помочь. Давно вывела, что нет вернее способа доказать Гансу свои нежные чувства, чем помощью в домашней рутине. Одно дело сварить суп к его возвращению, и совсем другое — убраться и полить все растения в подвесных горшках, лишить Ганса занятия на вечер. Впрочем, когда нет никаких занятий, есть чай.       Тени от обожженных листьев, арийский профиль мужа стелились прочь от солнечных лучей, от свечи, керосиновой лампы; на тёплом свету узкое лицо Ганса не казалось таким зловещим. Он по-прежнему не улыбался, вопросительно задирал брови, когда Астрид смотрела на него дольше обычного. Фрау Хорн уже за тридцать, но она не переросла девичью влюблённость, обожала Ганса как прежде, как пятнадцать лет назад, за сотни километров, едва помня его на вид. Живой портрет её не разочаровал, значит, решила Астрид, им по пути.       Ганс говорил ей без намёков, что не испытывает влечения и не собирается создавать его видимость, Астрид не отталкивало и это. Не рассказывая матери о переписке с будущим мужем, своим умом догадалась: безвременная любовь-долг, в отличие от любви-страсти, никогда не остынет.       Астрид грелась на груди Ганса, и тот не перечил — от него не убудет. "Январский снег растает даже на его трупе", — судили его знакомые, с кем он когда-либо стоял вплотную. Сердцебиение не замедлялось, и как часто бы не прерывалась её дрёма, он не спал — читал, осматривался или глубоко и умиротворённо о чём-то думал. Она воображала: во сне он заново сгорит в дрезденской бойне или на Западном фронте, сама Астрид подхватит холеру или грипп, обрушится молот правосудия за нацистские зверства. Однажды он, возможно, об этом поведает.       На вершине фьорда холодало. Кречеты парили и исчезали в белоснежных тучах. Тяжёлые пряди вырвались из косы и развевались рыжей паутиной, лезли в рот и глаза. Ганс стоял поблизости, смотрел в никуда; держал руки за спиной. Снова размышлял обо всём и ни о чём, и так напряжённо, что сводил брови и как будто не замечал жену, ненадолго забыл о ней. И если помнил, не проявил бы чувства, если б его прямо не попросили.       Астрид предложила обняться, и Ганс повиновался. Да, ему нужно особое приглашение, и Астрид любит его именно таким.       Он нарочно расстегнул пальто, чтобы жена согрелась, уткнула нос в его свитер, терпко пахнущий потом и чем-то необъяснимым... это его запах, только его. Его тугой ритм сердца не поколебался; он спокойнее моря. Человек, существовавший много лет до Астрид, много перенёсший, никого допьяна не любивший — и у которого впереди такая же жизнь. В компании Астрид. Их ждёт совместное будущее, их до одержимости целомудренная вечность.