Тепло зимней ночи

Среди поручений, которые приходилось исполнять подданным его величества Людовика XIV, были как ясные и понятные, так и настолько деликатные, что даже обсуждать их надо было с осторожностью, памятуя, что в Лувре у стен есть уши, да и за его пределами могут найтись не в меру любопытные слушатели. Детям четверых мушкетёров, чьи имена некогда гремели на всю Францию, да и теперь не окончательно изгладились из памяти народа и некоторых знатных особ, хоть и стали покрываться туманом забвения, такие опасные поручения были не впервой. В Париже с недавних пор завелись разбойники, которые поздним вечером выплывали из сумерек, вооружённые короткими ножами, и запоздалые путники, встретившие их, лишались своих кошельков, а с путницами могло случиться и кое-что похуже. Именно этих неуловимых негодяев было поручено изловить сыновьям Арамиса и Портоса, Анри д’Эрбле и Леону дю Валлону. Они вцепились в дело, как молодые гончие, почуявшие добычу, за последние несколько недель обыскали едва ли не весь Париж и приобрели множество ценных сведений. Из разговоров с трактирщиками и хозяевами постоялых дворов, слугами знатных господ и нищими, бродящими по улицам, местными торговцами и приезжими крестьянами Анри и Леон выяснили, где чаще всего происходят нападения, и узнали хотя бы примерно, как выглядят преступники. Поняли они также, что жертвами грабителей стали в том числе некоторые влиятельные люди при дворе, поэтому-то это дело и относилось к разряду деликатных, и его не следовало предавать огласке. Как бы то ни было, однажды сыновья мушкетёров подобрались слишком близко, и разбойники, узнав, что на них ведётся серьёзная охота, решили бить первыми. И хотя обычно они не нападали на группы из нескольких мужчин, тем более вооружённых, однажды вечером Анри и Леон, возвращавшиеся из закоулков, неподалёку от которых случались ограбления, увидели, что перед ними в туманном зимнем мареве нарисовались две фигуры. Увиденное и обрадовало, и насторожило их. Обрадовало — потому что противник не превосходил их числом (а ведь, по слухам, в шайке разбойников состояло едва ли не десять человек!); насторожило — потому что эти люди явно были опытными и опасными, раз вдвоём держали в страхе чуть ли не весь город. Был холодный зимний вечер, на ветвях чахлых деревьев поблёскивал иней, а дыхание клубами вырывалось изо рта, и в такое время нестерпимо хотелось согреться, поэтому возможность вступить в бой даже обрадовала Леона. Анри, в отличие от своего спутника, попытался договориться с разбойниками, но те явно предпочитали смерть от клинка заточению в Бастилии, пыткам и мучительной казни, и всё красноречие сына Арамиса было растрачено впустую. Помимо кинжалов, оба грабителя были вооружены шпагами, и вскоре все четверо сошлись в короткой, но яростной схватке. Звенели шпаги, похрустывал лёд под сапогами сражающихся, клубы пара вырывались чаще, в морозном воздухе то и дело слышались короткие хриплые ругательства. Разбойники оказались умелыми фехтовальщиками — более умелыми, чем ожидали дети мушкетёров, — и Леон с досадой вспомнил наставления де Жюссака, который учил никогда не недооценивать противника. Анри д’Эрбле почти танцевал на промёрзшей земле, выписывая шпагой восьмёрки в воздухе, но грабитель, с которым он сражался, неумолимо теснил его к боку дома. Леон, стремясь прийти на помощь сыну Арамиса, чересчур резко перешёл в атаку, пропустил удар, и грудь его с левой стороны будто обожгло раскалённым железом. Он пошатнулся, чудом удержался на ногах и вскинул шпагу, успев отбить новый удар. Насколько Леон мог понять, ничего серьёзного задето не было, но грудь нестерпимо жгло, а одежда вмиг стала мокрой от крови. Заметив, что противник дал слабину, бородатый грабитель ринулся вперёд, и от его щербатой ухмылки у Леона кровь закипела в жилах. Перед глазами полыхнуло красным, в ушах зашумело, и он атаковал с такой яростью, какой давно уже не испытывал. «Учитесь драться хладнокровно, а то рубитесь, как мясник», — не раз говаривал ему де Жюссак. «Этот дьявольский блеск в ваших глазах способен напугать разве что новичка, опытный противник сразу поймёт, что вы разгневаны, и использует этот гнев против вас. Никогда не показывайте ваших чувств, Леон. Направьте всю вашу ярость в шпагу, а сами оставайтесь холодны, как сталь». Это был один из немногих уроков, которые Леон так и не усвоил. Да, он научился искусно прикидываться сдержанным, хранил на лице маску холодной сосредоточенности, но огонь, неугасимо пылавший внутри, требовал выхода, и чаще всего он вспыхивал во время сражений. Так и теперь Леон, забыв все наставления, бросился в бой, не думая о жгучей боли в груди, об Анри, которому требовалась помощь, о том, что из тёмных провалов дверей на помощь разбойникам могли выползти обитатели местных трущоб, — не думая ни о чём, кроме переполнявшей его ярости. Разбойник, видимо, был не из тех, кого пугает дьявольский блеск в глазах противника, но и использовать гнев Леона против него он не смог. Ещё десяток-другой скрещиванья шпаг, ударов металла о металл, пара гневных ругательств, несколько царапин, треск разорванной ткани, а потом — остриё шпаги Леона, вонзившееся грабителю прямо в сердце, и тело, тяжело оседающее на землю. Покончив со своим врагом, сын Портоса развернулся в сторону Анри и развернулся, видимо, слишком быстро — перед глазами всё поплыло, а земля на миг качнулась под ногами. Придя в себя, Леон кинулся на помощь, но оказалось, что Анри справился и сам — его противник полулежал, прислонившись спиной к стене дома и глядя широко открытыми глазами в пустоту, а сын Арамиса стоял над ним, отирая от крови шпагу. — Чёрт знает что, — негромко пожаловался он. — Новый камзол уже весь в пятнах крови, и рукав порван... — он потрогал щёку, на которой виднелась царапина от шпаги, потом перевёл взгляд на Леона и нахмурился. — А вы похоже, пострадали сильнее, чем я! — Пустяки, — прохрипел Леон, зажимая рану рукой. Грудь по-прежнему жгло, и он почувствовал, что перчатка быстро становится мокрой. — Просто царапина, не страшнее вашей. Анри недоверчиво покачал головой, а затем обеспокоенно оглядел место сражения. — Надо уходить отсюда. Мы избавились от двух главных преступников, но у них могут найтись и сообщники. Я заскочу в Лувр, сообщу о сегодняшней схватке, а вам лучше сразу к лекарю. — Не стоит, — Леон, забывшись, дёрнул левым плечом и тут же поморщился от боли. — Я справлюсь сам, у меня дома есть всё необходимое. Анри посмотрел на него ещё более недоверчиво, чем раньше, но говорить ничего не стал. Они поспешно покинули проулок и зашагали к дому Леона. Оба шли молча, не переговариваясь, только Анри всё с большей и большей тревогой во взгляде косился на спутника, а у того все силы уходили на то, чтобы переставлять ноги. Голова кружилась, мир перед глазами то и дело терял чёткость, во рту пересохло, Леона начало трясти, вдобавок внезапно налетел холодный порыв ветра, заставив его содрогнуться всем телом. К тому времени, как они вышли на улицу, ведущую к дому Леона, он думал только о том, чтобы не свалиться в обморок прямо на глазах у д’Эрбле. Тот же мрачнел с каждой минутой, а когда они, проходя мимо трактира, ступили в полосу света, бросил взгляд на своего спутника и охнул: — Чёрт, Леон, вы бледны, как привидение! Если кто-нибудь увидит вас, то примет за беспокойного духа, одного из тех, что бродят по земле в зимние ночи, и смертельно перепугается! — И поделом, — Леон был удивлён, что ещё способен связно говорить. — Порядочные люди в такое время не шатаются по улицам. Уже на самом подходе к дому его качнуло — он сам не понял, что было причиной этому, скользкая земля или слабость. Анри вскинул руку, намереваясь поддержать его, но Леон отступил. — Я в порядке, — сквозь зубы процедил он. — Даже те два мертвеца, что лежат сейчас неподалёку от Сены, в большем порядке, чем вы, — возразил Анри. — Вы уверены, что вам не нужно к лекарю? — Я справлюсь сам, — Леону чудилась насмешка, скрытая за показной заботой д’Эрбле, и это выводило его из себя. Пожалуй, только злость и помогала ему оставаться на ногах. — Ступайте, у вас ведь впереди ещё куча дел. — Ваше упрямство убьёт вас вернее, чем шпага или свинец, — покачал головой Анри. — Ступайте, — сквозь стиснутые зубы повторил Леон. Анри бросил на него ещё один тревожный взгляд, кивнул головой и скрылся в подступающем мраке. Леон, войдя в дом, первым делом запер дверь и, привалившись к ней, бессильно съехал вниз. Ему потребовалось несколько минут, чтобы заставить себя подняться и взяться за дело — избавиться от верхней одежды, разжечь камин, нагреть воды, достать необходимые мази и снадобья. Всё приходилось делать самому — прежний слуга не так давно покинул Леона, вернувшись в родную деревню, нового же капитан ещё не нашёл. Поль всё твердил, что скопил достаточно денег и теперь сможет жениться на своей возлюбленной Маргарите. Леон тогда даже сумел изобразить радость и поздравить слугу, теперь он же шёпотом ругался, жалея, что тот не задержался хотя бы на неделю. Среди запасов оставалось вино и кое-какая снедь, но при одной мысли о еде Леон почувствовал, что его желудок сжимается, да и от одного запаха вина начинало тошнить. Единственное, что он смог выпить, так это простая вода. Не то чтобы она придала сил, но хотя бы противная сухость в горле исчезла. Леон стащил мокрую от крови рубашку, морщась и кусая губы, промыл рану тёплой водой, осмотрел её, убедился, что она и впрямь неглубока, смазал целебной мазью, наложил повязку, натянул сверху чистую рубашку и, напоследок глотнув настойки, сбивающей жар, обессиленно повалился на кровать. Зимняя ночь охотно приняла его в свои объятия, закружила вихрем, подхватила и понесла прочь от дома, в какие-то неведомые миры, а может, вглубь разума самого капитана. Время от времени он просыпался, чтобы сделать несколько глотков целебного настоя, один раз даже смог переменить повязку, убедившись, что рана, по крайней мере, не становится хуже, но потом повалился обратно на постель. Голова невыносимо кружилась даже тогда, когда он лежал с закрытыми глазами, тело бросало то в жар, то в холод, рассечённую ударом шпаги грудь теперь уже не жгло, а щипало от мази, в ушах звенело, и Леон был счастлив, когда все эти мучения ненадолго отступили, и он погрузился в глубокий тяжёлый сон, подобный обмороку. В этом сне смешались явь и фантазия, события прошлого и настоящего, кошмарные видения и сладостные мечты. Леон видел себя ещё ребёнком, которому другие мальчишки из приюта рассказывали страшные истории о призраке, что ночами бродит по коридорам и похищает детей. Они тогда подначивали его не спать всю ночь и выследить призрака, и Леон согласился. Во сне он видел, как к худенькому светловолосому мальчишке из темноты выплывает нечто огромное и бесформенное, укутанное белой тканью, как мальчишка запускает в это нечто камнем, и оно с громким криком разваливается. Это были трое приютских, которые взбирались друг на друга, кутались в простыню и пугали новичков. После того случая Леона мало кто осмеливался задевать — слухи о том, как он вступил в схватку с «призраком», разнеслись среди всех мальчишек, и его стали уважать, а то и побаиваться. В ту ночь им удалось скрыть произошедшее от воспитателей, а нос одного из мальчишек, разбитый метко брошенным камнем, он объяснил падением с лестницы, так что все сумели избежать наказания. Этот сон сменился другим, из более позднего времени. Леон видел себя шестнадцатилетним юношей, купающимся в реке, видел молодую, ненамного старше себя, девушку, которая подглядывала за ним из-за кустов. Её звали Роза, она была местной крестьянкой и первой возлюбленной Леона. В тот день на берегу, когда он обнаружил, что за ним кто-то наблюдает, Роза не стала прятаться, а смело вышла, смеясь одними глазами, распустила шнуровку на платье и поманила Леона за кусты. И он пошёл в её объятия столь же решительно, как в приюте шёл на поиски неведомого призрака. Не просыпаясь, он застонал сквозь зубы. Приятный сон сменился другим, где Леон впервые убивал человека, и лезвие прекрасной старинной шпаги окрашивалось кровью, а Вакх скалился с эфеса, как живой. Во сне он и впрямь был живым, наставлял на Леона свои острые рожки и смеялся, глумливо хохотал над совершённым убийством. Дальше сны полетели один за другим, словно сухие листья, уносимые ветром. Сверкание виноградной лозы на эфесе шпаги, кисловатый вкус трактирного вина, ненавистная служба Кольберу, убитые враги, смеющиеся гвардейцы, любимые женщины, морская соль, хрустящий на зубах песок, запах пороха и грохот пушечных залпов... И надо всем этим вечный вопрос, не дающий покоя, вопрос, на который Леон так и не смог найти ответа: кто был его отец? От кого он унаследовал свою шпагу и свой вспыльчивый безудержный нрав? Когда во сне перед ним поплыли картины совсем уж недавнего прошлого, Леон снова застонал и затряс головой, пытаясь пробудиться. Какой-то частью своего сознания он понимал, что спит, и не хотел видеть сны, повторявшиеся едва ли не каждую ночь: взрыв в пещере, бледного, истекающего кровью Арамиса, бесконечную погоню за детьми мушкетёров, бесчисленные неудачи, проигрыши, поражения, сумасшедшую поездку в Англию, Луизу де Круаль с её зелёными глазами-омутами и медовыми губами, ларец, полный сокровищ, внезапное открытие правды об отце... Леон тряхнул головой сильнее, и его сознание сумело найти выход из запутанного лабиринта сновидений. Он резко очнулся, вдруг ясно осознав, что лежит у себя в комнате, что его рубашка вся промокла от пота, а голова кружится значительно меньше, да и звон в ушах вроде бы утих. Вместо звона ему теперь слышались голоса, хотя звучали они не в его голове, а как будто бы в соседней комнате. Повернув голову, Леон вздрогнул, увидев, что на столе и на окне стоят подсвечники с ярко горящими свечами. Помнится, он зажигал только одну, да и ту потушил... Проклятье, в его доме кто-то есть? Он нашёл взглядом шпагу, сел на постели и прикрыл глаза, пережидая новый приступ головокружения. Подняться Леон не успел — дверь распахнулась, и в комнату влетела его сестра Анжелика. — Очнулся! — она размашисто перекрестилась. — Слава богу! Леон при её виде испытал странную смесь облегчения и раздражения. С одной стороны, он был рад, что в доме оказалась сестра, а не какой-нибудь вор или, того хуже, сообщник недавно убитых разбойников; с другой, он злился, что Анжелика застала его в таком виде. Она же времени даром не теряла и, подлетев к столу, принялась расставлять на нём разные баночки и склянки — некоторые были позаимствованы из запасов Леона, другие были ему незнакомы. Рядом Анжелика пристроила кувшин с остро пахнущей жидкостью — похоже, это был настой от жара, вроде того, который Леон пил несколько часов назад. Закончив с приготовлениями, Анжелика опустилась на кровать возле брата, поставила рядом миску с отваром и с решительным видом принялась вытирать его лицо влажной тряпицей, от которой пахло травами. — Что ты здесь делаешь? — он мотнул головой, вяло сопротивляясь её заботе. — Как ты вообще сюда попала? — Ты сам дал мне запасной ключ от своего дома, забыл? — Анжелика мягко придержала его голову, продолжая орудовать тряпицей. — Ах да... — вспомнил Леон и поморщился. — Зря я это сделал. Не хочу, чтобы ты видела меня таким... — Вот ещё, что за глупости! — похоже, Анжелика всерьёз рассердилась, голубые глаза её засверкали опасным портосовским блеском. — Думаешь, если бы даже у меня не было ключа, меня бы остановила запертая дверь? Да ни в жизнь! Ты лежишь тут раненый, возможно, при смерти, а я должна сидеть сложа руки? — Это Анри тебе сказал, что меня ранили? — Леон снова поморщился. — Чёрт бы его побрал... Я же говорил ему, что со мной всё в порядке! — Вижу я твоё «в порядке», — Анжелика опустила глаза ниже, на перевязанную грудь брата, и нахмурилась. — Тебе чуть сердце не проткнули! Снимай рубашку, я осмотрю твою рану! — Ещё чего! — вскинулся Леон. — Не стану я перед тобой раздеваться! — Что я, голых мужчин не видела? — воскликнула она. Леон от изумления даже забыл о боли и уставился на сестру так, словно видел её впервые. — Это где ты их могла видеть? — Когда нас отпускали из монастыря, мы иногда ходили на реку и подглядывали за купающимися юношами из ближайшей деревни, — Анжелика покраснела и опустила глаза. — А сестра Анна как-то раз тайком принесла книжку со всякими срамными рисунками, — она ещё сильнее залилась краской. — Вижу, нескучно тебе жилось в монастыре, — Леон усмехнулся, и боль в груди сразу дала о себе знать. — Но я не хочу, чтобы ты смотрела на меня. Не станешь выходить из комнаты, так хоть отвернись! — Глупости, — пробормотала она, обиженно надув губы, но всё-таки отвернулась и всё время, пока Леон возился со своей раной, ворчала через плечо. — Я могла бы помочь тебе, а тут тебе придётся возиться самому, а затягивать повязку в одиночку ой как неудобно! Я так испугалась за тебя, притащила из дома кучу целебных мазей, сварила отвар, а ты... — Где это ты научилась искусству врачевания? — Леон, то и дело косясь на сестру, стащил мокрую от пота рубашку, отбросил в сторону, размотал бинт и принялся промывать рану жидкостью из принесённой Анжеликой миски. — В монастыре нас немного учили этому, — ответила она. — Не всё же мы бегали на речку подглядывать за мальчишками! Леон снова усмехнулся и тут же сжал зубы, сдерживая болезненный стон. Рана выглядела уже не так страшно, как в начале ночи, но он тщательно смазал её мазью, сделал свежую повязку, затянул её при помощи рук и зубов, с трудом добрался до шкафа, натянул чистую рубашку и только тогда позволил сестре обернуться. — Кто там в соседней комнате? — спросил он, сквозь полуприкрытые веки наблюдая за Анжеликой, которая ходила туда-сюда, собирая бинты и обрывки ткани, вытирая капли воды и тихонько ворча себе под нос. — Анри? — Анри, Жаклин и Рауль. Когда Анри ходил в Лувр докладывать о выполнении вашего задания, там он нашёл Жаклин, вместе они заглянули ко мне, а у меня как раз гостил Рауль, и мы все отправились к тебе домой. — Что же, они проводили тебя до моего дома, а сами не ушли? — прищурился Леон. — Нет, — закончив уборку, Анжелика снова присела рядом с ним и встревоженно заглянула в лицо брата. Леон догадывался, что выглядит не ахти — всё ещё бледен, под глазами наверняка залегли круги, волосы превратились в воронье гнездо... Он отвёл взгляд, не желая видеть скорбно поднятые брови сестры и жалость в её больших голубых глазах. — У тебя нет жара? — обеспокоенно спросила она. — Не чувствую, — Леон неосторожно дёрнул левым плечом и зашипел от боли. Анжелику этот ответ, судя по всему, не удовлетворил. Она подвинулась ближе, потрогала ладонью лоб Леона — ладонь была сухой и тёплой, потом потянулась вперёд и осторожно коснулась его лба губами. Леон вздрогнул, и внезапно ему в голову пришло, что в лоб его последний раз целовали, пожалуй, в раннем детстве, и делала это мать, безвременно умершая Корантина. По телу пробежала дрожь, но вызвана она была не холодом и не болью. Пока Леон боролся с охватившим его непривычным чувством, Анжелика, явно не заметившая странного состояния брата, отодвинулась и кивнула. — Похоже, жара и правда нет, — она чуть успокоилась. — Ты же не будешь возражать, если я возьму кое-что из твоих запасов? Умираю с голоду! — Пожалуйста, — он пожал плечами и мысленно обругал себя последними словами, когда грудь снова пронзило болью. Анжелика тут же выскользнула из комнаты, за дверью послышался её звонкий голос, потом дверь широко распахнулась, и на пороге появились остальные дети мушкетёров. — Вы уже меньше похожи на привидение, чем пару часов назад, когда мы с вами расстались! — поприветствовал его Анри. Жаклин, неизменно прекрасная в своём тёмно-синем костюме для верховой езды, оттенявшем бледность её кожи, только холодно кивнула, а на лице Рауля появилось привычное выражение, с которым он отчитывал своих друзей, влезавших в очередную авантюру. — Можно ли так относиться к своему здоровью? — он покачал головой, укоризненно глядя на Леона. — Ваша сестра так боится за вас, капитан, а вы совершенно себя не щадите! — Вам-то что до этого? — огрызнулся Леон, вовремя удержавшись от очередного пожатия плечами. Он прекрасно знал, в чём дело: Рауль давно уже был влюблён в Анжелику, и любое её несчастье воспринимал как своё собственное, поэтому и переживания баронессы за брата принял близко к сердцу. Тут и сама Анжелика вернулась в комнату с огромным куском хлеба, на котором лежал толстый ломоть ветчины. Глядя, как она с наслаждением впивается зубами в еду, Леон неожиданно ощутил прилив голода. Это порадовало его — пару часов назад он на еду смотреть не мог. — Вижу, ваша жизнь вне опасности, — Анри прошёлся по комнате, посмотрел в окно, за которым слабо завывал ветер, и поёжился. — Да, ну и ночка! В такие дни не позавидуешь тем, у кого нет тёплого камина! — Зачем вы пришли? — Леон постарался сесть как можно более прямо, досадуя, что не может подняться с кровати. — Я привёл к вам баронессу, потому что она очень переживала о вашем здоровье, — Анри то ли не понял скрытого смысла вопроса, то ли притворился, что не понял. — Проводили Анжелику, это понятно, а сами почему не разошлись по своим домам? — Леон сжал зубы, ощутив новый прилив боли. — Захотелось позлорадствовать? Пришли полюбоваться, как я страдаю от ранения? В комнате после этих слов ненадолго повисла тишина, которую нарушил возмущённый голос Рауля: — Не знаю, как было принято у гвардейцев, господин капитан, но у мушкетёров принято навещать раненого или больного друга или хотя бы справляться о его самочувствии! Друзья не оставляют друг друга в беде! — Или вы забыли наш девиз? — добавила Жаклин. — Так я напомню: «Один за всех, и все за одного»! — А... — у Леона уже готово было сорваться с губ язвительное «А разве я вам друг?», но потом он внимательнее пригляделся к окружавшим его людям и умолк, потрясённый внезапно свалившимся на него открытием. Анжелика немного подождала, потом поняла, что брат не продолжит свою фразу, и оживлённо заговорила: — Не только у мушкетёров так принято! У нас в монастыре, когда кто-то из монахинь заболевал, мы все навещали её, молились за её здоровье, иногда даже тайком приносили сладости! — И у фрейлин тоже, — добавила Жаклин. — Мы все приходим к заболевшей, делимся последними новостями и сплетнями о том, что происходит в Лувре. Без свежих новостей фрейлина что рыба без воды! — Когда мне в детстве случалось заболеть, разбить голову, упав с коня, или со мной случалась ещё какая-нибудь неприятность, Луиза, — Рауль запнулся на имени своей первой любви, но сглотнул и твёрдым голосом продолжил, — Луиза де Лавальер всегда очень беспокоилась обо мне. Она бежала навестить меня сразу же, как ей разрешали. — Вижу, среди гвардейцев такое не заведено, — Анри пристально посмотрел на Леона. Тот помотал головой, всё ещё сражённый неожиданным открытием. Конечно, он не раз бывал ранен, получал синяки в потасовках, падал с лошади, подхватывал простуду, травился испорченной едой — да мало ли из-за чего королевский гвардеец может выбыть из строя! Но Леон в такие дни никому не позволял себя навещать, по возможности обходился своими силами, без лекаря, отлёживался пару дней и вновь устремлялся на службу, шутками отвечая на расспросы по поводу своей бледности и скрывая сильное головокружение. Волчонку-бастарду, приютскому мальчишке, капитану королевских гвардейцев, подчинённому Кольбера нельзя показывать свою слабость. Он всегда должен быть сильным и здоровым, готовым в любой миг вскочить в седло и мчаться исполнять очередной приказ, арестовывать преступников, орудовать шпагой, острыми зубами вцепляться в глотки врагов Франции. А теперь он сидел на кровати, бессильно откинувшись, раненый, измученный и утомлённый, и дети мушкетёров не отвернулись от него. Ладно Анжелика, ей, доброй душе, только дай позаботиться о ком-нибудь, но и остальные — вечно насмешливый Анри с его острым языком, Жаклин с её изрядным арсеналом колкостей, Рауль с его занудными нравоучениями — они пришли не посмеяться, не порадоваться слабости поверженного капитана. Они пришли помочь, поддержать в трудную минуту! Значит, это и есть друзья? Те, кто не осудит тебя даже в минуты слабости? Те, кто будет заботиться о тебе? Те, на чьих лицах читается искреннее недоумение после вопроса о цели их визита? Такова настоящая дружба? И у их отцов была точно такая же? Хотя у них, наверное, даже лучше, чем у отцов, потому что в компании Атоса, Портоса, Арамиса и д’Артаньяна не было места женщинам, и некому было позаботиться о них с такой нежностью, с какой Анжелика заботилась о своём брате. Леон, поражённый столь неожиданно открывшимся ему смыслом дружбы, молча переводил взгляд с одного посетителя на другого, силясь сказать хоть что-то. В груди у него кипели невысказанные чувства, хотелось попросить прощения, объяснить, что он привык не доверять людям, что он всегда ждал и ждёт от них худшего... Но слова всё никак не шли на язык, и он бросил отчаянный взгляд на сестру, ожидая от неё помощи, — Анжелика светло улыбнулась ему и отправила в рот остатки мяса. — Что ж, раз уж вы пришли, — собственный голос показался Леону незнакомым, — можете остаться на ночь. Всё равно в такую погоду на улицу не выйдешь. У меня, конечно, тесно, но как-нибудь приспособиться можно. — Вот и славно! — Анри с его чуткостью вмиг уловил невысказанные Леоном извинения и дружески кивнул ему. — Полагаю, вы не станете возражать, если мы немного проредим ваши запасы вина? — Не стану, — качнул головой Леон. Вокруг закипела весёлая суета, забрякали тарелки, зазвенели бокалы, и вскоре трое детей мушкетёров устроились вокруг стола, Анжелика же осталась рядом с Леоном на постели. Заметив голодный блеск в его глазах, она быстро принесла ему немного хлеба, сыра и ветчины, и Леон набросился на еду, радуясь, что это позволит ему не участвовать в разговоре. Анри вспомнил свои слова о неупокоенных духах, бродящих по земле в зимние ночи, и принялся рассказывать длинную жуткую историю, которую он, по его словам, в раннем детстве услышал от няни; впрочем, Леон подозревал, что сын Арамиса выдумывает рассказ на ходу. Огонь в камине трещал всё жарче, языки пламени и огоньки свеч погружали комнату в золотое сияние, а за окном было темно, всё так же жалобно завывал ветер, и очень легко было поверить в призраков из рассказа Анри. Леона после еды и пары глотков вина охватила сонливость, по телу разлилось блаженное тепло, и даже боль в груди немного утихла. Впервые в жизни он ощущал слабость как нечто благословенное, а не как ненужную помеху, вставшую на его пути. Голова снова слегка закружилась, и он смежил веки, погружаясь в дремотное состояние. Анри, заметив это, усмехнулся и чуть понизил голос, Анжелика же осторожно прикрыла брата одеялом. Леон чувствовал это и в тщетных попытках вспомнить вдруг осознал, что о нём никто никогда не заботился, кроме матери, когда он был ещё совсем маленьким, и сестры, которую он встретил совсем недавно. И как же глуп он был, не позволяя Анжелике заботиться о себе, отталкивая её, утверждая, что он со всем справится сам. Он бы, конечно, справился, отлежался денёк-другой, зализал раны и скоро уже готов был бы вновь вступить в строй, но всё же... как одиноко ему было бы лежать здесь одному, без сестры, без друзей, глядя в тёмное небо за окном и слушая завывания ветра! «Хорошо, что д’Эрбле не послушал моих «всё в порядке» и «ступайте» и привёл сюда Анжелику и остальных», — подумал Леон, понемногу проваливаясь в сон. Он откуда-то знал, ощущал полную уверенность в том, что на этот раз сон будет спокойным, что его не будут преследовать кошмары, и его не потревожит ни «призрак» из приюта, обёрнутый в белую простыню, ни мёртвый Арамис на кровавом песке, ни его собственный отец барон дю Валлон де Брасье де Пьерфон.