В час, когда веки короля смежены

Сквозь полузакрытые веки Аттикус смотрел, как по обнаженным бедрам скользят черные щупальца. По их форме Аттикус различал Двойняшек. У одной они напоминали листья, а у другой – кулачки, способные как раскрываться, так и сжиматься. У первой был спокойный и созерцательный нрав, зато вторая оказалась властолюбивой развратницей. Но обе не желали уступать друг другу право поразвлечься с хозяином. Стоило одной потянуться к человеку – тут же рядом оказывалась и вторая. Аттикус закрыл глаза. Своими мускулистыми щупальцами Двойняшки с легкостью подняли его, распиная на весу. Двойняшки были даром Аттикусу от одного военачальника с чужой планеты. Когда он только обзавелся этими существами, они с интересом ощупали его, но движения эти были хаотичными и бестолковыми. Аттикус бесцеремонно поймал одно щупальце, сжал, раскрывая присоску, похожую на зев пиявки, и приставил к соску. Так, используя собственное тело в качестве пособия, он и обучил своих новых и теперь уже единственных партнерш. Двойняшки умели одновременно быть везде – ничего странного, учитывая количество щупалец. Они удерживали Аттикуса за руки и ноги, нежно ласкали бедра и скользили по груди, задевая соски. Нежность эта была обманчивой: Двойняшки могли до предела развести ему ноги или согнуть в дугу, чтобы, обильно источая слизь, хорошенько разработать задницу Аттикуса и вторгнуться в его тело сразу целым клубком из щупалец. Он показал им эту забаву уже после того, как научил простым командам: «стоп», «глубже», «быстрее», «жестче». Но Двойняшки обладали и собственными способами определения настроения хозяина, непостижимыми для человека. Иногда Аттикусу казалось, что они умеют читать мысли. После посещения вшивой фермерской планетки ему особенно остро хотелось предаться удовольствиям, о которых большая часть населения той дыры даже не подозревала. Щупальца Двойняшек ринулись вверх, обвили его торс и начали поигрывать с возбужденным членом и яичками. От прикосновений по телу расходились приятные мурашки, микроскопические ворсинки беспрестанно танцевали на коже, щекотали, впивались, порождая боль, подобную касанию полосы раскаленного металла, и тут же покрывали потревоженное место прохладной слизью. Все тело Аттикуса, чрезвычайно чувствительное после приема наркотика, пробудилось и звенело как струна. Он недовольно застонал и забился в путах щупалец, не пытаясь освободиться, лишь демонстрируя свое нетерпение. Более дерзкая из Двойняшек воздела над ним щупальце, похожее на готовую к атаке змею, и всосала им член сразу до основания. Аттикус выгнулся в предоргазменной судороге, но наркотик не позволял кончить быстро. Если бы не особые умения и неутомимость Двойняшек, этот эффект грозил бы превратиться в муку. Щупальце не двигалось вверх-вниз, лишь пульсировало, обнимая его член. Это было как… Аттикус зажмурился. Нет, было, разумеется, гораздо лучше. Он бы не променял Двойняшек на нее. В отличие от нее, Двойняшки не имели возможности сбежать: у всего экипажа «Взора короля» имелись указания на этот предмет, хотя о том, для чего на корабле находятся некие опасные существа, знала только группа вышестоящих офицеров, у которых были свои скелеты в шкафу. Если бы Двойняшки вдруг отвергли Аттикуса, он тут же придумал бы для них множество наказаний. Ее же он наказать не смог бы – у нее был могущественный отец, который вряд ли позволил бы адмиралу, одному из многих, истязать свою единственную дочь. Они встретились, когда регент Балисарий был еще сенатором. Ветеран многих кампаний, Балисарий считал, что любовь – это слабость. И, хотя солдат Империума поощряли вступать в отношения друг с другом, Балисарию не понравилось, что его приемная дочь Артелая полюбила своего однокурсника по военной академии. Когда тот погиб, сенатор испытал облегчение, но слабость, которую он заметил в душе Артелаи, не давала ему покоя. И он нашел выход – во всяком случае, думал, что нашел. Балисарий представил свою дочь королю, и тот согласился, что никто не защитит принцессу лучше отважной Артелаи, принимавшей участие в завоевании нескольких миров. А потом он познакомил ее с Аттикусом Ноублом – подающим надежды капитаном имперского разрушителя. Аттикус прекрасно понял, чего хотел от него сенатор. Привязать дочь к дому, королевскому двору, и усмирить ее. А еще лучше – зачать детей, которых Балисарий смог бы воспитать не знающими другой жизни, в отличие от Артелаи, помнившей своих настоящих родителей и родную планету, разрушенную Империумом. Щупальца скользнули между ягодиц Аттикуса. Порой ему хотелось, чтобы Кассий увидел его таким – распяленным и по собственной воле безвольным. Но Кассий уже приходил, когда Аттикус даже не успел раздеться. Он доложил обстановку, стараясь смотреть только в глаза своему адмиралу, а не на шевелящуюся черную массу, и ретировался. А иногда Аттикус хотел показаться в таком состоянии своему отцу. Пожалуй, это было бы ответом на все отцовские ожидания. Ноубл-старший наконец понял бы, что его сын не политик, что он куда лучше приспособлен к тому, чтобы служить мечом Империума, что он, честно говоря, боится становиться на ступень ближе к регенту. Боится настолько, что хватается за возможность отдать контроль негуманоидным тварям. Приближаться к Балисарию было опаснее, чем взлетать с планеты, подвергающейся орбитальной бомбардировке, и чем зачищать логовища мятежников. Но отец, как и Балисарий, отказы не принимал. У Аттикуса были только краткие мгновения блаженства в компании Двойняшек. Щупальце уже ввинтилось ему в зад, и поглаживания внутри дополняли пульсацию на члене. Аттикусу нравилось играть. Он играл капитана, дипломата, палача. Наедине с собой он иногда играл сенатора, зная, что от него ожидают именно этого. И теперь, с Артелаей, ему не составило труда сыграть учтивого кавалера. Она в ответ была с ним вежлива, но холодна, и Аттикус понимал, что должен пробудить в ней интерес. Он был уверен, что это возможно, ведь равнодушие – это все же не отвращение. Как и все военные, Артелая не была скромницей. Но ее пристрастия и желания оказались простыми, можно даже сказать, невинными. Их первый раз был странным и неловким, второй – немногим лучше. Неудивительно – кто сумел бы научить ее тонкостям? Да и было ли у нее время для таких изысков в бесконечных экспедициях, где сложно урвать возможность для чего-то, кроме быстрых примитивных случек в укромных местечках на кораблях и планетах? Это было не то, чего хотелось Аттикусу. Он чувствовал, что Артелая могла дать ему больше, и готов был рискнуть. В третий раз после пары дежурных поцелуев он вероломно схватил ее за горло. Черные глаза вспыхнули – словно огонь взметнулся над тлеющими углями, – и она ударила его в солнечное сплетение. Белая слепящая боль окатила все тело Аттикуса. Едва отдышавшись, он прохрипел: - Еще… И, уже чуть более уверенно: - Еще раз… Презрение на лице Артелаи смешалось с болезненным любопытством. Ее густые смоляные брови гневно сдвинулись, но губы были зовуще приоткрыты. Просить больше не пришлось: раскрытой ладонью она влепила ему звонкую пощечину, потом еще одну, и еще. Аттикус не позволил ей продолжать. Он поймал Артелаю в объятия, и в следующее мгновение они уже целовались – отчаянно и зло. Потом Артелая объезжала его, как строптивого бенну, и под блестящей от испарины кожей на ее животе и руках перекатывались стальные мускулы. Внутри они были не менее крепкими, и она сжимала и отпускала член Аттикуса, заставляя его ощущать то желанное бессилие, которое могли подарить ему далеко не все партнеры. Так преграда между ними пала, и Артелая внимала его фантазиям, хотя порой и колебалась. Она не сразу поверила, что мужчина может отдаваться женщине: на ее родной планете роли полов были четко определены, и женщины не носили мужскую одежду. Этот обычай она давно нарушила, но цепкие предрассудки все еще держались за ее сознание. Аттикус решил, что лучше просто показать, как это делается. Лежа перед Артелаей с раздвинутыми ногами и вгоняя в себя любимую игрушку, он на мгновение подумал, что совершил непоправимую ошибку. Выражение лица Артелаи было бесстрастным и совершенно нечитаемым. Аттикус закрыл глаза, чтобы не видеть своего поражения, направил игрушку выше, точно в цель, и застонал от удовольствия – даже пальцы ног невольно поджались. И тут к его губам прижались горячие губы Артелаи, а на член легла маленькая твердая рука. Артелая была над ним, на нем, она жадно целовала его и неумело двигала в нем игрушку – по совпадению такую же черную и блестящую, как щупальце, что сейчас склизко елозило внутри. К этому щупальцу присоединилось другое, а третье, ублажающее член, наконец начало ходить вверх-вниз. Аттикус постанывал, совершенно расслабленно покачиваясь в гамаке из щупалец. Пожалуй, ему не хватало поцелуев. Любая из Двойняшек могла заткнуть его, трахая своим отростком его рот, но поцелуй был слишком многообразным, непредсказуемым, человеческим процессом, чтобы научить ему инопланетных тварей. Артелая увлеклась верхней ролью, и какое-то время Аттикусу казалось, что ей это нравится больше, чем некоторым мужчинам. Во всяком случае, его помощник Кассий, с которым он сошелся в военной академии, предпочитал быть снизу. Из-за этого они и расстались, хотя отношения продлились довольно долго, и Кассий продолжал служить вместе с ним, всегда держась на шаг позади. С надетой на бедра сбруей Артелая склонялась к Аттикусу – худощавая и стриженая, как мальчишка, но искусственный член между ног лишь подчеркивал ее женскую анатомию. Аттикус брал в ладони ее маленькие упругие груди и приникал губами к смуглой коже над сердцем. Детей иметь ему не хотелось, но было немного интересно, какой станет Артелая, когда забеременеет – потяжелеют ли ее узкие бедра, сделаются ли неожиданно бледные соски темнее? А пока женаты они не были, она принимала контрацептивы и трахала его чуть ли не чаще, чем он ее. Должно быть, ей нравилось это – брать верх над «летуном», разрушителем планет, подобных ее собственной. Аттикус начал догадываться об этом после ее побега. Он понял, что в душе Артелая осталась дикаркой с той далекой планеты. Она так и не прониклась почти чувственным влечением к власти, к безраздельному могуществу Империума, которое испытывал Аттикус. План Балисария провалился: его дочь привязалась к семье короля. Когда люди Балисария совершили переворот, Артелая не вынесла этого. Аттикус заскрипел зубами. Вспышки наслаждения чередовались с приступами легкой ноющей боли. Двойняшки раскачивали его и насаживали на толстое подобие фаллоса из плотно свитых щупалец. Приподняв голову, он мог наблюдать за тем, как в низу живота появляется и пропадает выпуклость. Это зрелище больше не пугало его, а лишь подстегивало возбуждение. Он парил, обнаженный, как во время сеанса нейросвязи с регентом. Но отключение нейросвязи было всегда болезненным, а обслугу нейротрансмиттера волновала только исправность портов на теле Аттикуса. Двойняшки все же имели дело с отверстиями, предусмотренными самой природой, поэтому взаимодействие с ними было стократ приятнее. Тем временем Аттикусу перестали выворачивать внутренности и сосредоточились на простате. Щупальца щекотали ему соски и обвивали шею – это почему-то особенно нравилось Двойняшкам. Должно быть, они чувствовали, что удушение – самый легкий для них способ убить человека. Аттикус знал, что опасности нет, но страх где-то в подсознании помимо воли будоражил нервы. Щупальце снялось с его онемевшего от постоянной стимуляции члена и, стянувшись в узкую трубку, начало втискиваться в уретру. Аттикус заорал, но из сдавленного горла вырвался только странный всхлип. Он начал кончать, а щупальца трахали его уретру и обрабатывали простату в такт сокращениям члена, безжалостно выжимая из него все до последней капли. …Аттикус больше не висел в воздухе, а возлежал на шезлонге из черных отростков, словно патриций на лектусе. Двойняшки игриво пощипывали ему пальцы. На животе и бедрах подсыхала сперма и прозрачный секрет Двойняшек. Жаль, они не могли отнести Аттикуса в душ. Но мыться он не торопился – порог душа был для него границей между собой-адмиралом и собой-никем. Ему хотелось еще немного побыть никем – голым, уставшим, затраханным. Свободным.