***
Прохладная простыня холодила тело даже через кофту с длинным рукавом. Юра безразлично смотрел на трещины в потолке, периодически сдувая с глаз отросшие черные пряди, иногда меняя позу, чтоб не казаться самому себе совсем уж мертвым. Он постепенно терял счет времени, с каждым мгновением чувствуя, что все больше и больше сходит с ума. Через какие-то промежутки времени, ставшего казаться густой массой, липко капающей на голову, он закуривал, не меняя позы. То ли один день тянулся так долго, то ли их прошло уже несколько, но пачка сигарет, лежащая на кровати вместе с зажигалкой, так близко, что достаточно было протянуть руку, неизбежно закончилась, вынуждая вставать. Еле как приподнимаясь на локтях и пытаясь игнорировать жуткую головную боль, Татищев сел. И лег обратно. На такие действия разоренного запаса его сил предусмотрено не было. В глазах рябило и, попытавшись сделать глубокий и трагичный вздох, он закашлялся, чувствуя во рту металлический привкус. Юре не нужна помощь. Он справляется и сам. Сам, в одиночестве лежа пластом в прокуренной насквозь квартире, не в силах даже приподняться и судорожно, то ли кашляя, то ли задыхаясь в собственных вдохах, захлебывается в крови, затекающей в глотку. Уже не дрожит, а так, изредка подергивается. Наверное, скоро все это кончится. Но вот, через несколько секунд, минут, или может вовсе часов, Татищева отпускает. Все тело ломит, но он героически встает, чуть ли не теряя сознание, чувствуя, как мир вокруг погружается во тьму. Хватается за холодную стену, прислоняясь к ней спиной и сползая вниз, пока черная пелена не спадает с глаз. Шатко и медленно, все ещё держась за стены, продвигается в ванную, засовывая руки под ледяную воду и проводя ими по меловому лицу, которым почти сразу же ныряет в раковину, начиная пить. Жажда взяла свое, и он не без удовольствия смачивает пересохшее горло, проглатывает вместе с водой привкус сигарет и крови. Смывает с покусанных губ запекшиеся бордовые корки, трет глаза, ободряясь. А в ванной сыро и холодно, но он, наверное, ничего не чувствует. Выкурил ещё две, сменил не слишком отличающуюся одежду, выпил противный кофе и, кажется, стал чуть больше похож на человека: можно дальше заниматься сублимацией. Юра слушает какую-то музыку, она ему даже нравится, и звуки электрогитары, вибрирующие в ушах, на полтона заглушают чьи-то мысли, кажущиеся совсем чужими, существуя в собственной голове. Он занимается работой, что-то пишет, щелкая ручкой под ритм ударных, разбирает бумажки. В целом, все идет по обычному плану, но есть значительная проблема: эта схема была неисправимо изменена около месяца назад. В оригинале, в его мерклом сценарии жизни был Костя. Появлялся, делая все менее тусклым, принося с собой нечто хорошее, греющее извечный внутренний мрак Татищева. Он был звеном, что не давало цепи жизни Юры разорваться, окончательно отделяясь от реальности. Был. Татищев сам послал его, в глубине души надеясь, что крупица света в его жизни не померкнет после этого окончательно. Он ведь хотел как лучше. Всепоглощающий, неуправляемый и, наверное, в какой-то степени нелепый страх накатывал волнами отчаяния, когда Юра допускал мысль о том, что делает самому дорогому человеку изо дня в день все больнее. Лучшее, что он мог сделать для Кости — изолировать себя, больше не причиняя вреда. Пусть Уралов скучает, тоскует, делает что угодно. Лишь бы не чувствовал разочарования и отвращения, что по мнению Юры было самым рациональным в такой ситуации. И Костя действительно ушел, оставив Татищева умирать в одиночестве. Заграло нечто меланхолично-размеренное и возвышенное. Юра не разделял одного с музыкой настроения, докуривая ещё одну пачку и завороженно наблюдая за осыпающимся на пол пеплом. Он сидел на кровати, зябко подтянув ноги к груди, уставившись в пустую стену и вслушиваясь в замысловатую мелодию. Ощущал, что опускается все глубже и глубже ко дну, не в силах ничего с этим сделать. Татищев выключил музыку, в этот раз не помогшую отвлечься, и откинулся головой к стенке, вслушиваясь в тишину, нарушаемую только смутным гулом с улицы, где подозрительно темно, как и в неосвещенной квартире: значит, сейчас ночь. Прикрыв глаза, он начал перебирать в голове звуки дома: ненавязчиво и привычно гудит пустой холодильник — если не вслушиваться, то даже не услышишь; непутевые соседи, по видимому, уже второй год не могут завершить ремонт, орудуя дрелью. Где-то этажом выше слышны тихие расплывчатые голоса, которые невозможно расслышать точнее, а в замочной скважине проворачивается ключ. Стоп. В его замочной скважине проворачивается ключ? Первым желанием Юры было сослаться на свое прогрессирующее безумие, поверить в то, что это лишь слуховая галлюцинация, но надежда разбилась о пугающую реальность после того, как хозяин квартиры увидел в коридоре тонкую полосу теплого света подъездной лампочки. Иррациональное желание убежать и спрятаться как можно дальше охватывало разум прямо пропорционально количеству освещения в прихожей. Мысли роились в голове с бешеной скоростью: только не сейчас, не так, не в этом состоянии. Проклятый ключ был лишь у одного человека. — Юра? — тихо, будто задавая вопрос темноте, позвал до боли знакомый и родной голос. Дверь захлопнулась. Татищев замолчал, слыша только свой собственный сбитый пульс, стучащий с бешеной скоростью в висках. Вдохнуть получалось через раз: шею будто бы сводило судорогой, а ком ужаса подкатывал к горлу, удушая. Юра попросту не мог пошевелиться, крупной дрожью отзываясь на каждый услышанный шаг. Наконец, апогей молчаливой паники настал: шаги оказались в нескольких метрах, свет в комнате загорелся. Наверное, в этот момент мозг полностью потерял контроль над телом, а сердце остановилось на несколько мгновений. Вспышка света, будто взрыв сверхновой, ощущается как секундная смерть. Щелчок выключателя оглушил, а яркий свет полоснул огнем по роговице. Но даже напрочь ослепленными резко зажженным светом глазами Татищев увидел, или же попросту по памяти воссоздал в мельчайших подробностях испуганное, даже паническое выражение лица Кости. Юра попытался улыбнуться в попытке заглушить страх, буквально рвущий, пожирающий его изнутри, заставляющий сердце колотиться так, что вот-вот сломаются выпирающие ребра. Всего сейчас было слишком много. Эмоции, запрятанные за умело натянутой ухмылкой, сейчас больно саднящей в поврежденных уголках рта, будто рвались из-под кожи, текли по венам и артериям вместо крови. Тишина нещадно давила, усложняя концепцию зрительного контакта в раз так десять. Первым сдался Костя, переместив взгляд с Юриных черных пустых глаз на него остального, пристально рассматривая, нарушая молчание своим еле слышным: — Юра… Татищев не двигался, под изучающе-обеспокоенным взглядом чувствовал себя намертво пригвожденным к одному месту, слабо ощущал запах алкоголя, несвойственный для Кости, и от этого чувствовал все большее смятение. Уралов был здесь, рядом, но все это казалось сном, после пробуждения от которого в голове останется пустая досада, а на губах привкус недосказанности и отчаяния. И Юра просто смотрел в его бегающие, растерянные глаза, слыша, как собственное имя с примесью других фраз, которых Татищев уже не разбирал, много-много раз произносится объятым страхом шепотом, и выжидал, когда же наступит момент болезненного пробуждения, сопровождающегося разочарованием и мигренью. Наверное Юре показалось, но в глазах Кости, задергивающего полупрозрачные шторы, блеснули слезы. Пройдясь обратно от окна до кровати, Уралов сел рядом с другом, тяжело вздыхая и пряча лицо в ладонях. А Татищев не мог проронить ни слова. Его сковал возрастающий с каждой минутой страх, а в голове гудел белый шум, через определенные интервалы прерывающийся на судорожно прорезающую подкорку сознания мысль: «Просто проснись, проснись, проснись…» Юра мог как минимум бы ущипнуть себя или дать оглушительной пощечины. Либо, привычно, достать лезвие и с новой силой превратить руки, не успевшие зажить после прошлого раза, в кровавое месиво. Но сейчас он никак не мог доказать самому себе что находится в этом мире, существует, а не видит очередной сон, полный призрачных надежд, разбивающихся о суровую действительность. Он был беззащитен перед настигающим его безумием, теряя грань между явью и эфемерной иллюзией, созданной многострадальным мозгом. Костя своим появлением полностью обезоруживал Татищева, ставя в тупик: все пути возвращения к реальности были отрезаны, перекрыты квинтэссенцией отвращения и паники: Уралов не должен был видеть его таким. Ему вообще не следует лицезреть это мерзкое, жалкое зрелище. Но Костя смотрит: пристально так, до костей пробирая неотрывным взглядом своих пронзительно-янтарных глаз. Юра это кожей чувствует, но не видит. Его будто отключили от этой юдоли безвыходности: в глазах темно, только пятна бесформенные расплываются, а от треска и гула в черепной коробке уши закладывает. — Ты меня слышишь вообще? — надломленно, чуть не срываясь на крик спросил Уралов, увидев пустой, направленный в никуда взгляд собеседника и не замечая ни малейшей реакции на свои предыдущие фразы. Голос превращается в нарастающий звон, заполняющий все пространство. Татищева от громкого звука передергивает, будто все мышцы поочередно судорогой сводит, да так, что он, невольно запрокидывая голову, со всего размаха бьется головой об стену, тут же возвращаясь в реальность. Зашипев от резкой боли, Юра инстинктивно тянется рукой к затылку, но почувствовав, что длинный рукав кофты начинает сползать, обнажая руку, тут же одергивает себя, застывая: все же, ткань предательски задралась, заставляя почувствовать на себе не только Костин ошарашенный взгляд, но весь немалый спектр паники и ненависти, смешавшийся в одну энергетическую субстанцию. Мгновение, и Уралов схватил тонкую руку, на давая снова натянуть рукав. От прикосновения к холодному Юре по телу пробегают морозные мурашки, несущие нечто сродни смутной, леденящей душу тоски. Костя поднимает ткань выше, полностью открывая для взора предплечье. Проводит пальцами по глубоким зажившим рубцам, находящимся выше всего, которые в прошлом сам и обрабатывал, заматывая бинтами. Натыкается на совсем свежие раны, почти полностью покрывающие кожу. Стискивает до скрипа зубы, заковывая Юрину руку в свою, до синяков, крепкой хваткой, цепляясь за порезы немигающим взглядом. Проводит рукой по каждому, будто перенимая часть боли, стараясь не смотреть в лицо Татищеву, его распахнутые в ужасе, будто ещё больше почерневшие глаза, плотно сжатые обескровленные губы. Наощупь находит вторую руку: тело у Юры будто ватное, он не сопротивляется, находится в прострации. Присохшую к ранам ткань приходится отдирать, но Татищев не реагирует, а просто поддается на все, что с ним делают. Уралову страшно. На ладони остаются куски запекшейся крови, безобразными разводами и подтеками которой полностью покрыто предплечье, ещё более раскроенное. Порезы тут глубже, до самого мяса, широкие и открытые. Увидев их, Костя отворачивается. Отпускает, встает с кровати и идет к окну, облокачивается на подоконник, и снова смотрит на Юру. Тот, придя в себя, опустил рукава, пряча взгляд за отросшими волосами, спавшими на лицо. — Юр… Юра, — тихо, даже ласково зовет Уралов, — слышишь? — Слышишь. — полушепотом отвечает Татищев, начиная кашлять. — На тебе ведь места живого нет, — начинает Костя, дождавшись, пока собеседник прокашляется, — что ты с собой делаешь..? Риторический вопрос повисает в воздухе, а Юра снова заходится в приступе, задыхаясь, то закрывая лицо руками, то вырывая волосы, царапая шею. Уралов, быстро реагируя, хватает и держит за запястья, стараясь не задевать повреждения, мучительно ждёт. Сейчас он никак не может помочь, и это жрет его изнутри. Он виноват. Не уследил. Не успел вовремя спасти. Татищев вытирает кровь о полотенце, лежащее у кровати и, пытаясь побороть головокружение, валится на подушку. Костя садится рядом с изголовьем. — Почему ты пришел? — слабым и хриплым голосом спросил Юра, прищуриваясь и приподнимаясь на локтях. — Потому что тебя нельзя оставлять одного, — ответил Уралов, вглядываясь в спокойное лицо друга, — я вообще не должен был уходить тогда. — Добавил он чуть погодя. Татищев откинул от лица волосы и, горько усмехнувшись, вздохнул. — Ты мне не поможешь. Я и сам со всем справляюсь. Все нормально. — отрывисто и тихо проговаривает Татищев: слишком уж нагло он врет. — Ты? Справляешься? Посмотри на себя: весь насквозь изувеченный, худой, бледный как труп. Меня от кашля твоего аж до костей пробирает, — вспыхнул Костя, через мгновение утихая, — Юр, ты уже просто… умираешь. Последнюю фразу Уралов сказал, вздрагивая, чуть слышно, но достаточно, чтобы тот, к кому она была обращена, услышал. Юра вновь сел, уставившись куда-то сквозь Костю. — Я не хочу этого. Не хочу умирать. Но не хочу жить так. Я не знаю что мне делать, Катюш. От ласкового прозвища Костю охватили воспоминания. Когда-то все было хорошо. Тогда Татищев мог искренне улыбаться, не от накрывающего волнами безумия и боли, не надрывая саднящих уголков рта. Теперь же это обращение было наполнено не теплом, а рвущим душу отчаянием. Костя не помнит, когда начался этот регресс. Не может отрыть в памяти момент, когда впервые заметил на руках у Юры порезы, когда услышал этот жуткий кашель. Он отдал бы все, чтобы этого никогда не происходило, или хотя бы чтобы это закончилось.***
Хоть утро и официально наступило несколько часов назад, на кухне было не намного светлее чем ночью. Двое сидели за столом друг напротив друга, без энтузиазма потягивая давно остывший кофе. Юра курил одну за другой, нервно постукивая пальцами свободной руки по стенке, а Костя устало и монотонно разглагольствовал. Говорил обо всем происходящем, о проблемах, эмоциях и чем-то очень личном, а Татищев ничего не отвечал и просто слушал его голос, кажущийся бесконечным потоком, молча куря и стыдливо пряча взгляд. — Если тебе настолько наплевать на себя, то подумай хотя бы о том, каково мне. — продолжал Костя, нервно болтая ложкой в полупустой чашке. Уралов всегда казался всем непоколебимым и бесстрашным, стойкой личностью, имеющей железобетонные нервы. Зачастую, так оно и было, но как только дело доходило до Юры — вся его выдержка куда-то улетучивалась. Костя боялся неизвестности, а Татищев, годами ранее казавшийся открытой книгой, выученной наизусть, со временем превратился в одну сплошную загадку. Его лицо не выражало ничего кроме безразличия и выучено спрятанной за натянутой улыбкой боли, а привычка всегда быть честным превратилась в постоянную ложь и трусливо отведенные куда-то вбок глаза. И Костя боялся, даже не представляя, о чем думает Юра, что чувствует, как будет действовать в той или иной ситуации. Страшно осознавать, что медленно, но верно перестаешь узнавать в родном человеке его собственную личность, которую так давно полюбил. До дрожи пугает вариант больше никогда не услышать Юриного искреннего заразительного смеха, его восторженной болтовни о совершенно обыденных вещах, не увидеть контрастного блеска в его цепляющих черных глазах. Депрессия с каждым днем все больше сжирала его, оставляя лишь обглоданные кости, и Уралов больше всего боялся, что когда-нибудь не останется и их. — Думаю. Постоянно думаю, — отвлеченно ответил Татищев, откидываясь на спинку стула и вновь затягиваясь, выпуская сизый дым в потолок, — хватит так переживать обо мне. Я ещё живой, значит, все нормально. — Сам-то в это веришь? — Уралов смерил друга пристальным взглядом, горько усмехаясь. — Честно? Нет. — туша бычок о запястье и расплываясь в болезненной полуулыбке, равнодушно ответил Юра. — Издеваешься надо мной. — заявил Костя, нахмурившись и отворачиваясь, — я пошел, у меня тут ещё дела есть. — Ты вернёшься? — неожиданно беспокойно спросил Юра, резко подняв взгляд и повернувшись корпусом к Косте. — Куда я денусь? — ответил тот, изображая на лице ободряющую полуулыбку. Через пару минут в коридоре слышалось шуршание куртки. Татищев, оперевшись спиной о стену и сложив руки на груди, терпеливо ждал. Наконец собравшись, Костя открыл дверь и, перешагнув порог, повернулся к Юре, вставшему по другую сторону чтобы закрыть дверь. — Пока. — нехотя проговорил Уралов, засовывая руку в карман, чтобы достать телефон. Вслед за вынутым мобильным из кармана выпала пачка сигарет. — Это что? — склонив голову, насмешливо спросил Татищев, — меня попрекаешь, а сам-то что? — Ну ты сравнил, — фыркнул Костя, подбирая с пола предмет, и через мгновенье смиренно наблюдая за тем, как Юра, подойдя ближе, забирает пачку, — куда тебе? — Спасибо за презент, — довольно ухмыльнувшись, бросил Татищев, быстро разворачиваясь и кладя сигареты на тумбочку, — мне нужнее. Сделав шаг вперед и взявшись за ручку двери, Юра почти что обрадовано, но все же слишком неестественно улыбнулся Косте, вроде как находящемуся меньше чем в полуметре от него, но все таки уже за порогом, разделяющим их. — Пока? — спросил Татищев, смотря на Костю снизу вверх. Уралов ничего не ответил, подаваясь вперед, заключая Юру в объятия, кладя голову тому на плечо. Хоть их разница в росте и была небольшой, но Татищев казался хрупкой фарфоровой куклой, безвольно ответившей на жест Кости просто потому что «так надо». И будто не было в этом никакой теплоты и близости: Юра уже не хватался за друга, как за последнюю надежду, не жался к нему, успокаиваясь, как прежде, а лишь без равнодушно сцепил худые руки за широкой спиной, глядя сквозь него. — Прости, что я оставил тебя. — тихо извинился Уралов, чувствуя под своими ладонями выпирающие кости. — Не извиняйся, я тогда сам тебе попросил об этом. — Юра склонил голову, упираясь лбом в теплую шею Кости, тяжело вздохнувшего в ответ. Возможно, он хотел сказать что-то ещё, но не стал нарушать повисшей тишины, отводя взгляд. Уралов, отпуская Татищева, взял последнего за подбородок, заставляя посмотреть себе в глаза. Темная радужка, сливающаяся со зрачком, казалась черной дырой, затягивающей своей бесконечной пустотой, и Косте почти что физически больно было смотреть на это. Юра немного отклонил голову назад, равнодушно всматриваясь в лицо Уралова, а тот очертил костяшками пальцев контур челюсти, заправил черные, до безобразия отросшие волосы за ухо и устроил руку на впалой щеке. Окинул взглядом бледное лицо. Рваным движением коснулся губ Татищева своими, так же неожиданно отстраняясь через мгновенье, но по прежнему держась в паре сантиметров. Костя мог ждать чего угодно: агрессии, озлобленного крика, пощечины или чего-то подобного, но Юре, похоже, совершенно не было дела до произошедшего. Он все также стоял на месте и, даже не изменив выражение лица, смотрел прямо в глаза немигающим взглядом. В голове пронеслась мысль: «терять уже нечего» Спустя пару секунд, не встретив сопротивления, Уралов вновь припал к приоткрытым губам друга, уже более напористо и требовательно. Ощутил в полной мере их привычную шершавость и обветренность. Перебрался рукой на шею Татищева, вторую кладя на талию притягивая ближе к себе. В момент Костю словно прошибло, то ли от неожиданности, то ли от холода: Юрина ледяная рука, поднявшись по спине, сжимает двуцветные волосы, а вторая по-собственнически лежит на плече. Татищев действительно начинает отвечать, и его Катюше будто крышу от этого сносит. Ведомый неизвестным наитием, Юра влажно облизывает чужие припухшие губы, и Уралов чувствует, как по нижней губе, чуть нажимая, мазнул язык, будто дурманящий симбиоз табачного дыма и привкуса крови. И Костя пытался целовать его так, как давно хотел, тысячи раз представляя: по-свойски, медленно и планомерно, растягивая момент. Но все было как во сне, неправдоподобно. Слишком пылко и умопомрачительно. Одно не давало покоя: не было ни капли трепета или чувственности. Мимолетное желание опьяняло обоих, не давая волю ни нежности, ни предрассудкам. С каждым мгновением поцелуй перерастал во все более грубый и несдержанный. Звуки, нарушающие тишину квартиры, становились неприличнее, но никакого стыда никто из них не испытывал. Уралов ощущал лишь неутолимый голод. Чем дальше они заходили, чем дольше длилось это сладостное неистовство, тем большего он желал. Ему было мало Юры. Колени подкашивались, а тело содрогалось в переизбытке этих чувств. Чистой воды безумие. Сколько времени прошло? Татищев прижат к дверному косяку, обвивает шею Кости и тяжело дышит ему в покрасневшие губы, снова и снова нетерпеливо, жадно целуя. Уралов гладит по спине, прижимаясь к раскрасневшемуся телу. Хочется ближе, но ближе некуда. Голова кружилась, а пальцы сжимали одежду. Влажно, жарко, азартно. Но это не то. Но все обрывается слишком резко. Зайди они дальше, Костя бы уже не остановил себя, и это пугало его больше чем что-либо. Он, скрипя сердце, отпускает Юру, такого красивого, сейчас вовсе и не бледного, вытирающего припухшие губы тыльной стороной ладони, часто и громко дыша. С огромным трудом Уралов делает шаг назад, сглатывая. Выброс эндорфина идет на спад. — И зачем это нужно было? — опустившись на пол по другую сторону порога и склонив голову вбок в вопросительном жесте, спросил Татищев. Костя, не смотря в его сторону, осипшим голосом проговорил: — Закрой дверь за мной. Уралов, не обернувшись, на негнущихся ногах пошел вниз по лестнице, смотря в пол и засунув руки в карманы. Вышел из подъезда, быстрым шагом завернул за угол дома и скрылся, желая раствориться в рассветных лучах зимнего солнца, но вспоминая, что тяжелые тучи не дают им пробиться к земле. В голове в гулом роились сотни мыслей: Он только что попросту использовал Юру? Ведь Костя знал: в этой прострации, про которую ему так часто рассказывал Татищев, невозможно трезво оценивать ни одну ситуацию, а такую — тем более. Юра, которого он любит, поступил бы иначе, никогда не допустил такого. Но поступают ли вообще так с теми, кого любят? Совсем не об этом так долго мечтал Костя. Во всяком случае, он понимал, что совершил огромную ошибку. Он лишь навредил. Татищев вовсе не принял его чувств, не выразил в поцелуе ни капли любви или привязанности. Просто поддался низменному желанию и Уралову, идя на поводу у своего нездорового сознания. Ведь Юра не чувствует ничего, и ему больше кислорода нужны даже малейшие крупицы эмоций, за которые он хватается как за спасательный круг. А Уралову нужен Юра. Костя ощущал вину, пожирающую его изнутри. Он снова оставил Татищева одного в таком состоянии, наедине с его собственными неадекватными мозгами. Он просто воспользовался тем, кого так сильно любит, а его собственные чувства так и остались без ответа. Серое небо нависало над головой, нагнетая, а под ногами разваливались комья грязного снега. Когда-нибудь Уралов, заходя в эту квартиру, найдет лишь мертвое, изуродованное тело. От этой мысли хотелось разрыдаться, но после прошедшего месяца не осталось ни капли слез. Такой суровый Костя каждый день погибал внутри себя от бесконечно-безнадежной любви, от того, что Юра никогда не будет прежним, не улыбнется, не ответит на его чувства ничем, кроме сдержанного безразличного кивка. Но Уралов от этого не станет любить его меньше. У них было много шансов на счастье, и каждый они бездарно потеряли. Его Юры больше нет. Лишь тень, оставшаяся после всего пережитого. Но даже этого хватит, чтобы любовь продолжала жить. Вместе с ней в сердце Кости теплится и толика надежды, уменьшающаяся с каждым прожитым днем. Уралов остановился, доставая телефон и набирая выученный наизусть номер. В трубке послышались невыносимо долгие гудки.***
Сигаретный дым взвивался к потолку, оседая в легких и на всех поверхностях квартиры, но даже вкус табака не мог перебить оставшееся на языке напоминание о Костиных губах. Телефон оглушительно завибрировал где-то над головой, и Юра, лежащий на полу, нехотя протянул к нему руку, видя родное имя на экране. — Алло? — дрожащим голосом проговорил в трубку Татищев, — забыл что-то? — Я люблю тебя. Юра выронил телефон из рук, принимая сидячее положение, но тут же поднял, вновь прислоняя к уху. — Что? — спросил он, чувствуя, как ком подкатывает к горлу. — Я все сказал. — рвано выдохнув, ответил Костя. Татищев сбросил вызов, чувствуя, что вязкая боль окутывает его разум терновым одеялом, сковывая мысли и впиваясь в шею. Почему все происходит именно так? Разве они не имеют своего права на счастье? Секунды тянулись невыносимо долго. Шатко поднявшись, изо всех сил хватаясь за утекающее в небытие сознание и привычно прошагав наискосок до нужной, криво прибитой полки, он схватился за нее рукой, сохраняя равновесие, уже выученным движением, не думая, стягивая оттуда запрятанное в дальний угол лезвие, зажимая его между пальцев и задирая рукава. А Костя, как и всегда, был прав: места живого нет. И в целом, будто не осталось ничего живого ни в одной клетке организма. Юра стянул футболку, опускаясь, сползая по стенке на пол, снова и снова методично, на автомате загоняя лезвие в плечо, ощущая, как теплая кровь стекает вниз по руке и судорожно выдыхая. Но больше ничего. Только тупая боль, отдающаяся в висках. Холодный пот и соленые слезы. Вина и страх. Ненависть и отвращение. Все это повторяется раз за разом, будто Татищев застрял в этой мерзкой временной петле, способной разорваться только со смертью. Он изо дня в ходил по кругу, стирая ноги в кровь, удушая и колеча свое тело и душу Кости. Наверное, уже ничего и никогда не изменится, и их история, имевшая когда-то яркое начало, завершится самым отвратительным образом. Из глаз полились слезы, а губы предобморочно прошептали: — И я. Люблю. Кровь льется, огибая тело, капает на пол, смешиваясь со слезами, но он никогда не скажет этого в полный голос, в лицо Косте. Наверное, Юра уже попросту не помнит, что такое счастье, не хочет этого. Он сдается, проигрывая самому себе. А за окном все также темно и сыро, и мглистые, тяжелые тучи закрывают солнце, которого уже слишком давно не было видно. Почерневший, дымчатый смог понимается все выше, заползая в приоткрытое окно. Жуткие порывы ледяного ветра гнут голые деревья, громко ударяющие ветвями по оконным стеклам под завывания шторма. Накрапывает то ли редкий дождь, то ли колкий град, монотонно стуча по подоконнику. И Юра сомневается, что когда-нибудь солнце снова выйдет из-за свинцовых облаков, грузно зависших в грязно-сером небе. Наверное, ничего уже не будет хорошо.