О том, что люди называют любовью

      — Александр Петрович, хватит баловаться. — Хихикает Екатеринбург, когда травинка, едва касаясь бархатной кожи, щекочет щеку, невесомо огибая полуоткрытые губы. — Что Вы в самом деле? Уже ведь не маленький… — Бубнит себе под нос, смущенно отводя взгляд куда-то в сторону, где тонкоствольные березы шумят благоухающей зеленой листвой, а у самого в предательски широкой улыбке растягиваются губы. Вдыхает полную грудь свежего воздуха, пропитанного запахами травы и полевых цветов, чтобы успокоить гулко бьющееся в груди сердце, придержать необъятную любовь к миру еще хоть на секундочку, чтобы потом отдать все свое счастье без остатка одному-единственному человеку, чьи руки так нежно перебирают его волосы, играючи заплетая в тонкие косицы.       — Мне кажется, ты совсем не против. Просто почему-то хочешь казаться толстокожим, суровым, как всякий среднестатистический город Сибири. И все-таки, Костя, ты совсем не такой: ты живой, настоящий, понимаешь? — Словно испугавшись собственного напора, Романов продолжает уже шепотом, — Ты, пожалуйста, всегда таким будь…       Костя ничего не отвечает: молчать он готов, говорить — совсем нет, но сердце его колотится бешеной птицей, что бьется об стенки тяжело вздымающейся груди, рвется на волю, чтобы спеть душераздирающую песню о вечной любви, горящей в сердце адским пламенем. Он искренне считает, что Саша — самый живой, по-настоящему великий человек, из десятков тысяч которых Уралов видел, знал, чувствовал. Человек, который вечно мокрый из-за никогда не прекращающихся дождей и вечно бушующей Невы, от которого странно-знакомо пахнет летом и домом. Смотрит на растянувшиеся в полуулыбке покусанные губы, где в самых уголках уже начали заживать мелкие трещинки, поднимает взгляд чуть выше, где в серых глазах отражаются сотни-тысяч мелких звезд, любуется тем, как в слегка вьющихся волосах застревают солнечные лучи.       Когда Санкт-Петербург поднимает голову кверху, чтобы дать нежным теплым лучам погладить бледное лицо, невольно жмурится и забавно морщит нос, и почему-то именно сейчас Косте кажется, что над ним нависает настоящий бог, что неумело, по-детски наивно флиртует и сам же смущается, стараясь скрыть налившиеся кровью щеки неловкими движениями рук в тщетных попытках прикрыть порозовевшее лицо. Екатеринбург тихо хмыкает, подавляя смешок: сам он совсем недавно прочитал одну очень интересную книгу, привезенную Сашей из столицы, о том, что люди обычно называют любовью, — что-то в поведении Романова напомнило ему о ней, и на сердце стало подозрительно легко и спокойно.       — Почему ты вдруг заулыбался? — Интересуется Саша, и только сейчас Костя понял, что не в силах контролировать мышцы собственного лица, словно какая-то неведомая сила заставила его ощутить на мгновение настоящее счастье. На секунду он задумался: действительно ли боги существуют? Если нет — то кто это перед ним улыбается не умение глупо, запуская длинные теплые пальцы в разноцветные волосы? Их взгляды на секунду встретились, и в янтаре радужки глаз Уралова опасно сверкнула искра интереса, почти ощутимо теплый взгляд, словно водоворот, затянул в себя все самое светлое, вынуждая Сашу двинуться ближе. Улыбка медленно сползает с его лица, будто Санкт-Петербург о чем-то крепко задумывается, глазами бегло пробегает по вытинувшемся в легком удивлении лицу Кости, как будто ищя что-то важно, закрытое от чужих глаз, но в то же время открытое лишь ему одному.       — Когда я смотрю на тебя, Александр Петрович, не улыбаться просто невозможно, — шепчет Уралов, обжигая горячим дыханием задумчивое лицо непозволительно близко склонившегося к нему молодого человека. Неуверенно покусывает нижнюю губу — привычка с детства, как говорили люди, от нервов — размышляет над ответом, но ничего дельного выдавить из себя не может, только отдельные звуки, настолько тихие, что ветер уносит их вдаль, к белоствольным березам и спутывает во вьющихся волосах Саши. — Ты, словно первый теплый лучик, приносишь счастье. И я, наверное, просто невообразимый глупец, круглый дурак и эгоист раз присваиваю все это счастье себе. Александр Петр… — Хочет продолжить Екатеринбург, но вдруг теплая ладонь накрывает его губы с легким нажимом, вынуждая замолчать.       — Я столько раз просил тебя называть меня просто «Саша», Кость, мы ведь люди не чужие, но ты даже не можешь смелости набраться, чтобы говорить со мной на равных! Мы ведь друзья, верно? Ты дороже мне всего на свете, Константин Петрович, но иногда твои слова ставят меня в тупик.       Что-то в речи молодой столицы Уралову не понравилось, и едко брошенное в лицо «друзья» отзывается в груди чем-то неприятным, словно внутренней душе-птахе отрубили крылья на царской кухне. Но самый конец этой пламенной спонтанной речи поставил самого Костю в тупик. Романов медленно убирает ладонь с чужих губ, и приятное тепло еще ненадолго остается на вытинувшемся в легком недоумении лице. Они молча смотрят друг на друга, потому что оба обдумывают сказанное. Серые глаза смазно скользят по порозовевшему от бури эмоций лицу, с хитрым прищуром наблюдают, изучают. Костя шикоро раскрывает глаза и в глубине их янтаря проскальзывает осознание — почти слово в слово также писалось в той самой книге!       — Александр Петрович, неужели вы… — Вновь начинает Екатеринбург, не прекращая попыток. Резко умолкает, чувствуя, как кровь хлынет к лицу рекой. Теплые искусанные губы, в уголках которых только начали заживать мелкие трещинки, неловко мазнули, слегка прикасаясь к его собственным всего на секунду. Секунду, которая переросла в маленькую вечность.              — Не называй меня полным именем, Костя. Не надо.       — Но Алекса…       Следующий поцелуй вышел несколько развязным, даже пошлым, но он только подпитывал незнакомым ранее интересом пытливый юношеский ум. Чувство чего-то непозволительного исчезло, детская невинность — тоже, и всякое новое прикосновение губ друг к другу рождало в груди желание, вожделение.       Иногда некоторые люди, признаваясь друг другу в любви, говорят: «Ты мне дороже всего на свете» — так было написано в одной старой книге о том, что люди называют любовью. Костя не мог понять, как может один человек затмить весь мир, пока однажды сам не услышал эти слова, заставившие его сердце беспокойно трепетать в груди. Саша, кажется, такого еще никогда никому не говорил, поэтому сейчас они оба смущенные смотрят друг на друга, молча перебирая под пальцами зелёную траву, гадая.       В это время Уралов параллельно размышляет о существовании бога, потому что если не он, то кто?