Носсон

      Иоакиму подумалось, если он младший сын, это значит, ему придется когда-нибудь похоронить маму и папу. Так реб Шмуэль недавно хоронил своего отца, а он был самый молодой мужчина в семье. Если Иоаким младший, наверняка он увидит, как все умрут — мама, папа, его братья и сестра. От этих мыслей страх, чудовищный мрак охватил его, и он заплакал.       У многих друзей Иоакима были еще совсем молодые родители, такие, которые часто смеются и еще не забыли, как целовать друг друга. Отец говорит, Господь благословил его третьим сыном, и в таком возрасте, когда об этом уже нельзя просить. Значит, от третьего сына он отстроится.       Адам, старший из братьев Иоакима, взял себе болезную жену. Они хотят детей, но она никак не понесет. Беньямин уехал на фронт. Он возвращается в отпуска, каждый раз все больше худеет и сереет лицом, но и все-таки они почти не видят его. Сестре девятнадцатый год… Дом точно опустел, притих. Он издает еще едва слышные стоны, как всякий старый дом; из кухонь в столовую, треща и повизгивая, исправно ходят вверх-вниз два крошечных лифта. Внизу, в гостиных робко разговаривают — трепыхаются, как тонкое пламя свечи, человечьи голоса. Теперь, посреди ночи, это мама с отцом. У отца очень густой, низкий голос, какой ему как раз впору, потому что он рослый и могучий человек. Рядом с ним мама как птичка — тоненькая, маленькая женщина. Иоаким спускается к ним. Мама видит, что у него заплаканные глаза, усаживает к себе, пока он рассказывает ей про смерть, про уход души и про страх, который замучал его. Тогда она переводит взгляд на отца. Спрашивает его шепотом:       — Моше… Моше, ты что, читал ему о погребении?       — Ему уже одиннадцать лет, — выговаривает отец спокойно. — Конечно, он должен знать мишну. Он сам читает все книги.       У отца такие же черные, как у Иоакима самого, радужки глаз, и в них пляшет печной огонь. Ночи становятся очень длинными. Отец стареет на глазах; так и каждый, кто ждет ребенка с войны. Он полагает, когда-нибудь у них будет другая родина, и живет, как супостат. Многим в Берлине отец не по нутру из-за своих убеждений, но с ним считаются. Про него говорят: Моше Гольдхирш с улицы Инвалидов богатый человек, почти миллионер — так вы знаете, он торгует с нами! Его сын Беньямин пошел добровольцем, воевать за Германию…       Остальные дела тоже давно известны.       Так дотянули до зимы. А ранней зимой Иоаким заметил молодого пса, вчерашнего щенка, отощалого и взъерошенного. Он обретался недалеко от их дома и в соседних дворах, был похож на овчарку: чепрачный, с темненькой спинкой, с черной маской на морде. Много их, диких, бегало, а тот пес жался к людям. Так, он увязывался за Иоакимом, когда тот возвращался из школы домой.       Все детство Иоаким хотел какое-нибудь животное. Они с псом как-то глянулись друг другу, и тогда Иоаким вошел к отцу, чтобы его просить.       Отец разложил кожу на полу и кроил. Он воспротивился.       — Не следует дома держать собак; своим лаем они отпугивают тех, кто хочет прийти к тебе за помощью или испытать твое гостеприимство. Чему учит нас Писание?       Отец мог бы пристыдить Иоакима, что тот не знает такие простые вещи, и он признал:       — Когда Аврагаму явились три ангела от Всевышнего, тот воскликнул: «Господь мой! Если я нашел милость в глазах Твоих, не проходи мимо раба Твоего». Потому что он просил Господа подождать, пока он сбегает за путниками и пригласит их к себе в дом.       — И что же ты сделаешь, если в твоем доме будет собака? — отец слегка приподнял уголки губ. Обычно он был куда суровее; теперь, значит, он не воспринимал Иоакима всерьез.       — Я научу собаку так, чтобы она не укусила и не лаяла.       — Во времена Первого Храма было повеление, — на этот раз строго произнес отец, — чтобы не вносили в Храм заработанного продажной женщиной и выручку за пса, потому что оба они мерзки перед Господом, нашим Богом.       Иоаким сжал опущенные ладони в кулаки. Он подумал, разве собака — плохое животное? Разве собака не «келев», то есть ке-лев, а значит нечто, подобное сердцу? Вообще, разве в общине так уж не любят собак, как говорится в Писании?       — Но в мишне сказано: не живи в городе, где не слышно лая собак, — вспомнил Иоаким.       — Где — в мишне?       — В Песахим, — негромко, но твердо ответил он и посмотрел на отца очень серьезно. — Разве плохо, если я хочу взять себе другом живое существо, о котором буду заботиться?       — Ты думаешь поверхностно, — возразил отец.       Даже не задержав взгляд, он снова опустился на колени, к своим кожам, и продолжил разрезать их. Если Иоаким хотел собаку, он должен был придумать что-нибудь поинтереснее, что-то не слишком очевидное, что отцу понравилось бы услышать.       Вдруг отец снова отвлекся.       — Я напомню тебе еще, о чем написано: мясо животного, растерзанного в поле хищником, не ешьте — псам бросайте его.       — Разве в этом есть что-нибудь против собак?       — Мы будем для Всевышнего святыми людьми, и не осквернимся мясом, полученным от неправильной шхиты. Так, значит, собака не может жить в еврейском доме.       — А реб Элиэзер ходит в немецкую лавку, и покупает сало, чтобы в мороз кормить птиц. Они зацепляются лапками за сало и ходят по нему, чтобы не мерзли. А иначе они погибают.       — То-то у реба Элиэзера голубятня...       — Но голубь — чистое животное! Так в Песни Песней: время пения настало и голос горлицы слышен в стране нашей. И Аврагам на жертвеннике Святому, благословен Он, рассекает животных, которым уподоблены народы мира, а птиц не рассекает, ибо они — Израиль. Вот реб Элиэзер говорит, что птица тварь Божья и как-нибудь разберется. И собака…       Страх перед отцом, невозможность поспорить с ним, тем не менее, привили Иоакиму привычку к чтению. Что говорить о собаке! С отцом приходилось спорить за всякую мелочь. Он всегда помнил что-нибудь, чего Иоаким не помнил, да еще выворачивал это пузом наружу, как ему оно было надо.       — Собаки как дикие звери в поле, — отец вздохнул, и воздухи начали ходить туда-сюда в его широкой груди. — Ты знаешь, когда они лают? Около полуночи, когда почувствуют приближение демонов.       И на этом он начал выстраивать какое-то сложное рассуждение, точно из Каббалы, пока Иоаким не мог найти простого.       — А я знаю, папа! — Иоаким вдруг воскликнул. — Бросая собакам мясо, мы только благодарим их за то, что они не выдали нас в ночь исхода. Про это говорится: по всей земле египетской будет великий вопль, а на сынов Израиля пес не осмелится залаять, ни на человека, ни на скот. Они поэтому лают теперь, чтобы мы вспоминали добро, сделанное нашему народу, и законы, которые нам даны.       — Это хорошо, — подумав, согласился отец.       В тот день у Иоакима появился пес. Он назвал его Носсон, просто так, безо всякого смысла, потому что это имя показалось ему достаточно хорошим, чтобы дать его псу. Едва ли отец одобрил бы такое: он считал, что все должно иметь смысл, пардес, подчиняться гематрии и быть частью заведенного порядка вещей.       Уход Беньямина на фронт не был в порядке вещей. И Носсон не был. Иногда он оставался на пороге их синагоги, когда Иоаким оставлял его там, прятал голову между скрещенных передних лап, то и дело поднимая на входящих тоскливый взгляд, как будто он, родившись щенком, прожил гораздо больше обыкновенной собачьей жизни.       Раввин отца был строгий, задумчивый старик. Своими глазами он видел весь мир, и все в этом мире казались ему детьми, осиротевшими оттого, что над ними нет Бога. Изредка дети, кажется, размягчали его сердце. В одну из суббот он как бы изневесть заметил Иоакиму:       — Ребе Абдон считал, тот человек, который заводит собаку, подобен тому, кто держит дома свинью.       Иоаким вкрадчиво поинтересовался:       — И вы, значит, так считаете?       Потом они разговаривали про это. Иоаким уверенно зачитал стихи, которые излагал отцу накануне, и даже кое-что прибавил. В конце-концов, раввин медленно кивнул ему.       — Сразу видно, что ты сын Моше, — произнес он как-то отстраненно и умолк.       Это Моше Гольдхирш с улицы Инвалидов не отпускал своего второго сына на фронт. Иоаким знал, так говорят. Никто не осмеливался обвинить его отца в лицо, и всякая жена плакала о своем муже, всякая сестра — о своем брате, когда долго не получала от него писем. Но Иоаким все равно чувствовал, как густится воздух, и как начинают в нем летать бесы.       В это же время отец как-то разжалобился по отношению к псу.       — Бестолковый он, но ласковый, — как-то улыбнулся он. — Хорошо, он никого обидеть не может. Слышал, про тебя хозяин сказал, что ты можешь охранить дом? Но куда уж тебе, дурачку…       Носсон жил в их доме год или чуть больше. Но если бы Иоакима спросили потом, какой собакой был Носсон, он не стал бы рассказывать. Да и что можно было рассказать?.. Носсон пропал, а потом его принесли на порог их дома. Застрелили и вымазали дверь его кровью. Поэтому той ночью Иоаким слышал какой-то шум. Их дверь и порог выпущенной кровью обливали.       Один человек сказал Иоакиму, он видел: какой-то ненормальный фелькише убил его пса, потому что это была собака еврейского мальчика. Знакомый парень постарше, из еврейских детей, тот пробормотал:       — Ты знаешь, они сами сделали это, потому что не любят твоего отца. Я почти уверен, там был Натанс.       Ему поддакнули.       — Натанс мог такое придумать.       Еще кто-то втихую утверждал, что Носсона застрелил Патзак; якобы до этого пес чуть не набросился на его маленькую дочь, и ему пришлось принять меры. Это точно не было правдой. Иоакиму казалось, люди вокруг все знают, и наверняка знают убийцу, но специально не выдают, или рассказывают каждый свою выдумку, чтобы сбить его с толку. Все равно, он уже не мог ничего сделать кроме того, чтобы похоронить Носсона.       Земля промерзла. Отец помогал копать. Он проронил сквозь потрескавшиеся тонкие губы:       — Теперь ты видел смерть.       И кровь его на нем, подумал Иоаким. Тот, кто убил собаку своего ближнего ради развлечения, неужели с него не взыщут за грехи его? Кровь его на нем, кровь его на нем!..