У войны нет флага

      Каждый шаг вперёд являлся шагом назад. Горы пепла растворялись в воздухе, под моими ногами. Ветер, в этот час спокойствия после боя, колыхал голые обгоревшие деревья. Он не имел глаз и не знал, что происходит. Он лишь подгонял солдат своим тяжёлым настроем, словно воевал вместе с ними. Он думал, все закончилось, но нет, даже не близко.       Я думал так было всегда, но оказалось... Я лишь успел оказаться в плену слабых и скверных... Мыслей... И намерений...       Все начиналось с того, как я впервые становился на ноги с помощью матери, а закончилось подлым предательством своей родины. И все было бы так, если бы причин для этого не было.       Мой отряд разгромили немцы. Каждый пролил литры своей крови, оставил глубокие следы в почве. Запах крови, смешанной с запахом пороха, витал дымом, режущим глаза. В нашем отряде была одна девушка, сколько помню её сладкую улыбку, ярче всех наших вместе взятых. Помню юношей около десятка. У всех было будущее, все умные, добрые. Все шли уверенными в своей победе… Помню ещё старших пять человек. Живых забрали, а потом через пять минут стрельба. Я понял, что далеко их и не увезли… Их всех нет, а я? Почему я жив? Меня и не было бы, если бы меня не прикрыл товарищ. Пока мы шли к лагерю, немцы бросили дымовую шашку и я кинулся на землю. Они начали обстреливать облако дыма и всех, кто оттуда выбегал. Это был тупик. Люди падали и прикрывали меня своими телами. Когда дым рассеялся, они пошли и по трупам. Пуля попала мне в икру, но я молчал…       Тогда мы шли к партизанскому лагерю. И путь должно прошли мы уже далёкий. И меня сразу заколотило. Я валялся под кучей когда-то живых людей. Весь в грязи, я не дышал. Земля отдавала свой холод в мое тело и я не чувствовал той части, что прилегала к ней. Кажется и ноги́ я не ощущал. Я провалился в какой-то временной отрезок, словно в черную дыру. Реальность растягивалась, пытаясь обратиться в более мягкий и благоприятный облик, но все это было лишь в моей голове. "А вдруг это сон?". "Я не верю, что это я. Я здесь. Весь такой побитый и грязный. Вшивый и больной." Но к сожалению мы не способны поверить в свои ошибки, поверить, что именно мы находимся в этой бесконечной заднице. В ушах звенело от выстрелов и чужой речи, которую я отчасти понимал. Все вокруг стало серым, мертвым, но я очнулся, очнулся и понял, что нужно бежать. Но куда... Куда я должен был пойти?! Назад? Мы шли по очищенному пути партизанами, немцев здесь быть не должно, а если они постигли нас, то партизан уже нет. До ближайшего лагеря больше недели на юг. Я на чужой черной земле, здесь я уверен уже не осталось никого из наших!..? Нет ни припасов, ни чистой одежды, все забрали! Воздушной пеленой, в смеси с пылью от снарядов, покрывалась вся земля. Прохладный, уже ранней весны, ветерок колыхал мотки одежды, когда-то чужой. Небесная высь казалась непостижимой. Резко нога начала зудеть. Шум выстрелил мне прямо в душу. Я начал ощущать пульсацию в своей ноге, как кровь приливает к тому месту и отливает. Как она сочится в пространстве между кожей и пулей. Но ничего. Окунувшись в реальный мир, собрав все истерики под ключ, я с трудом смог дотянуться и проверить видок своей ноги со стороны. Пуля застряла в кости, а кровь, которая как казалось сочилась, на самом деле текла широкими, словно горячими как кипяток струйками по моей обмороженной ноге...       Они обстреляли нас и направились вперёд, откуда мы и шли. Пойду назад, наткнусь на немцев, пойду вперед, одно и то же. Мне не было спасения. Я был в замкнутом кругу… Вокруг чужие и ни частички света. Идти в лес тоже не вариант, там опаснее чем в открытом поле и вообще географии этой местности я не знал, абсолютно. Как обезьяна с гранатой. И непонятно когда она выдернет чеку. Странно ощущать себя в своей же неволе, не контролировать свое тело полностью. Буквально минное поле, на этой территории может быть столько немцев, сколько я не видел в своем самом страшном сне.       Но по сути выбора не было. Нужно было двигаться, а не ждать смерти под грудой уже безжизненных тел. Кое-как, изо всех сил стараясь не потерять сознание, я всё-таки сумел выбраться. Я совершенно не чувствую левой ноги, приходится прыгать на правой, при этом расходуя как можно меньше энергии. И вот я чувствую уже знакомый, будто родной запах пыли, с примесью пороха и серы. Это могло значить лишь одно: немцы. Скорее всего подорвали ещё один отряд наших, делающих здесь круг. чем дальше я от места погрома, тем отчётливее слышу неродную речь, выстрелы, смешки, скулежи и крики. И вот наконец, когда я подошёл слишком близко и пыль закрыла мне обзор, я услышал отчетливое «steh!» и я замер. Понимал, чего от меня требуют, поэтому остановился. Далее последовало агрессивное: «Hande hoch!!» и я снова повиновался, дабы не схватить меди ещё куда-нибудь. На вопросительное «bist du Russe?» я крикнул короткое «ja!».       А дальше я не помню. Меня тошнило и рвало. Все стало таким тяжелым и неспособным на сосуществование с людьми, что до боли пронизывало мое девственное сердце. На меня давило пространство, что кажется я еле дышал. С огромным усилиями, я тянул веки, чтобы хоть что-то как-то видеть. Но удача была не на моей стороне.       Смутно припоминаю только людей в сером — так называемых «эсэсовцев» со свастикой на рукаве, какие-то короткие диалоги на немецком, сильную вонь и звон в ушах.       И теперь я здесь — в полицаях. среди тех, кто предал родину и перешёл на другой берег в надежде на жизнь получше. Но я был не таким. У меня просто не было выбора. Куда бы я не пошел — везде были немцы и исход был бы одним и тем же. А нет, ещё был вариант погибнуть от пули-другой. Но я выбрал жизнь, пусть и такую мерзкую. Пусть и такую пустую.       Как здесь относились к прихожим? Никак. По крайней мере там, куда я попал. В некоторых отделах, как я понял, к таким как я относятся хуже чем к врагам. А тут, в охране. Что может быть в охране. Солдат как солдат. Солдат как все здесь. Как немец. Нацепили на меня фашистскую форму с коричневым погонном. А что ещё. Режим один. Завтрак, обед и ужин у всех в одно время и кормят всех одинаково. Встают все в одно время, у всех поочередно ночные смены. И все как в советской армии. Жаловаться можно только на воняющие матрасы, их как будто намочили и оставили в темном теплом месте, что они все воняют тухлятиной и мочой. А ещё… На что можно было жаловаться… Толпами убивали людей. Невинных людей.       Это были по большей части евреи и цыгане. Люди попадали в лагеря представляя ужасное, но настоящий облик был намного ужаснее. Концлагеря делились на группы: для мужчин, для женщин, для детей. В лагерях было много расправ. Людей травили, заражали, морили голодом и жгли. Пепел с крематориев использовали на полях как удобрение… В детских концлагерях было все ещё хуже. Детей использовали для экспериментов. Как ресурс. В день могли уходить сотни. У детей забирали кровь для переливания раненным солдатам, заражали неизученными болезнями. Их состояния усугублял голод. У близнецов друг другу переливали кровь, пересаживали органы. Их оперировали без наркоза и приводили к смерти… Детей грудного возраста держали отдельно. Давали кофе и отравленные каши. После чего выносили в огромных корзинах…и…сжигали…       Но были и подразделения людям в которых повезло больше… Меня как раз туда и перевели охранять. Заключённых там заставляли работать. Работающих и способных кормили около двух раз в день. Им давали жир, крупы, хлеб и воду. Спали они все то в кучу, то все отдельно. Наиногда тех, кто совсем отобьётся от рук могли перевести на верную смерть. Покалеченных больных или старых. Туда где не кормят, где спать негде…       Ну а нас солдат как кормили? Да вроде неплохо. По утрам могли дать кашу: гречку или пшёнку; масло с черным хлебом. На обед суп лёгкий, из овощей наверное, картошку тушёную. На ужин могли дать кусочек хлеба. В основном пили воду или черный чай. Честно я думал, что будут кормить похлебкой из травы, прямо как в страшных рассказах соседей ещё на Родине, но нет, всё было куда лучше. Приняли будто своего. От самих только стен, и без того пропахших дымом и трупным запахом, шел насыщенный запах свежей крови. Всегда. Даже в те «Богом посланные дни», когда пленных оставляли в покое и не трогали, не били, не издевались, не орали и не унижали, не заставляли скулить и молить о пощаде. В остальном немцы только гоготали в голосину, пока исхудалые старики в грязной одежде вылизывали черные лакированные берцы притеснителей в надежде не получить кулаком под дых, а еще хуже того — от своих. От тех, кого также держали. Иногда жерцы устраивали что-то по типу боев: заставляли людей собачиться, вгрызаться друг другу в глотки, царапать кожу отросшими ногтями до кровавых краторов. Победителю наступники кидали что-то из собственного пайка, могли кинуть даже остывший кусок мяса. Вот в такие дни люди подкрепляли свою надежду на выживание и дальнейший побег отсюда. И всё это Фрицам казалось лишь забавой, не больше чем развлечением. Так примерно и проходил каждый день: пытки, кровь, крик, что-то на немецком и из «загона» выходит очередной довольный фашист с пакетом на плече. Сам я лично этого не видел, слышал только рассказы своих «коллег» и выцеплял что-то из диалогов оскорбителей. Ну а я в этом роли не играл. Я не был психически нездоровым, сдвинутым садистом. Страдания людей не приносили мне абсолютно никакого удовольствия, поэтому по своей части я только проводил переклички за приемами пищи, оценивал работу заключённых и записывал все это в подробностях, также я отхаживал ночные смены, следя за порядком в тихой ночи. И будто бы все, но я и ещё несколько ребят из моего округа должны были следить за неравенством среди заключённых. В правилах содержания не было ни слова о запрете физического вреда заключённым, но старший сразу заявил: « Среди заключённых не должно возникать позорных стычек из-за разделения на слабых и сильных. По приказу мы должны содержать их в равных условиях, что были нам указаны. Поскольку никого мы ещё не пугали операционным столом и вскрытием черепа ха-ха, то заключённые конечно будут расставлять свои порядки среди своих соседей. Этого нужно избежать и я не стану говорить, что с вами будет, если я замечу грязные группировки среди евреев и цыган». В тот момент я уже подумал, что устроился охранником в тюрьму для зеков, но я прогадал. Я устроился туда, куда не ступила бы нога порядочного русского парнишки. И впрочем я не сожалел, в Советском Союзе меня не держало больше ничего. Мой отец ушел в военный поход и не вернулся, матери у меня нет, сестер и братьев тоже. Куда идти, кто меня заберёт и кто будет ждать меня? Кто напоит сладким чаем?       Вокруг все всегда удивлялись моей внешности: коротко стриженные, блондинистые волосы; глубокие и холодно голубые глаза; бледная кожа; высокий рост. Мне не раз упоминали о том, что я симпатичен и мил девушкам, но своей я так и не нашел. Или я даже и не искал... Но мне сути не было, я был уж слишком занят собой. Советские, и даже Фрицы спрашивали, откуда такие знания немецкого. Я, не заморачиваясь, коротко отвечал : «Дед научил», пока всё было куда сложнее. Старик в первой мировой попадал в плен к жерцам, старательно слушал каждого, стараясь вникнуть и понять, о чем они говорят. Учил, запоминал, даже купил у какого-то цыганенка тетрадку, записывал туда слова, переводил. Просидев всего год, чудом сбежал и вернулся домой. Как же рады все тогда были... А когда родился я, в двадцать первом году, то так с пелёнок и начал меня учить. Порою казалось, что немецкий — мой второй родной. Обязывался я следить за работой евреев. С ходу мне выдали папку размера А3 с четкой сортировкой. Один лист равнялся дню, таких листов должно было хватить на год. В комплекте к всему шел самый обычный для наших лет карандаш.       Могло показаться, что днём мы бездельничали, но некоторые работали день и ночь непрерывно. Суть работы заключалась в полной фиксации в журнале происходящего. Двоим смотрящим отделяли рабочую территорию, за которую они отвечали. Это мог быть пошивочный цех, шахта и т.п. На одном листе мы фиксировали дату, количество рабочих и отсутствующие на выделенной территории, процент выполненной работы за день и напоследок самая страшная для заключённых часть — последний пункт. Он подразумевал собой тех, кто не выполнил свою работу достойно, так как должен выполнять всегда. В конце рабочего дня всех рабочих с одной территории выстраивали в строй и перечисляли номера тех, кто заслужил наказания и лишается ужина. Их всех собирали и уводили. Главным страхом заключённых было конечно услышать свой номер, и самое интересное, что их наказывали, лишали ужина, но после этого всего могли забрать на ночь и познакомить лицом к лицу с асфальтом или с местным "рингом" как сказано раньше. Но меня это не интересовало. Я предпочитал ночью поспать, чем провести ее в закрытой сырой комнате, наблюдая за пытками лысых безликих людей. С каждым днём я подкреплял свои мысли о жестокости и зверстве этого места. Немцы только ржали, потряхивая за плечо, говоря "ай русский, а каков неженка!". Я не до конца понимал, почему мне должна была нравится жесткость и убийство невинных нищих, которые и без того еле как сводили концы с концами. Вся наша деревня жила в "мире и согласии", а на такого рода вещи и намека не было. До тех пор, пока не пришла война. Тогда я узнал, что мои братья, русские, могут мучить людей хуже любого Фрица. Было не по себе, очень стыдно. Какое-то отвращение от своего рода пыталось вывернуть меня наизнанку, будто даже сделать меня таким же... Но я не сдался и продолжал идти вперёд, а не сесть на плот и плыть по течению. Этим-то я и забавлял нахальных фашистов, что отличался по их представлению от типичного русского. А ещё говорили, что я сильно похож на них — так называемый "ариец". Говорят, мол, белые волосы и кожа, голубые глаза — признак, что я уроженец расы, в разы превосходящей все другие. Я не верил в это никогда, ведь как могло быть такое, что в Советском Союзе делили людей по нациям на превосходящих другие и превозносить кого-то!? Мне такие идеи были незнакомы и с этим явным бредом я сталкивался уж точно впервые. Бывало, что кто-то в "загоне" не спал по утрам, начинал греметь и всячески создавать шум — таким образом бедняки просили хоть чего-то съестного, просили обратить на них внимание. И тогда я всегда примечал его — кудрявого, с веснушками, пытающегося втихую в углу закурить откуда-то украденную, а может и купленную сигарету.       Он был с виду всего лишь мальчишка, лет девятнадцати. Постоянно теплился в уголке, когда их всех собирали в кучу. Не казался он мне что-ли тихим и спокойным, а просто более эрудированным и сложным, как человек. Он постоянно молчал, наблюдая за всеми со стороны, ведь в темной грязной гуще было сложнее разобраться с ситуацией, чем в своем личном уголке. Физиономия всегда скрюченная, уголки губ напряжены и опущены, будто тот только попробовал табак, но ощутил едкость смердящего дыма во всей ее красе. Постоянно разглядывая сигарету в своей юношеской руке, он поглядывал на немецких солдат, не заметил ли кто-нибудь его за такими прескверными делами. Его волосы отливали медью на солнце и берёзовым дегтем в темноте. На свету он словно светился изнутри, а в темноте тушил все свечи. Я ещё никогда не замечал таких тихих заключённых, тем более с таким удовлетворённым своей участью, и одновременно грубым выражением лица. Да и выглядел парнишка не бурлаком. Такой чистый, словно вовсе не знал работы. И меня всегда удивляло, каким раком, имея номер на спине, он стоит здесь и покуривает сигаретку. А самое интересное, мы переглянулись. Он даже глазом не дрогнул, увидев меня, уполномоченного полицая (скажем так, после своего скорейшего восстановления), он просто отвёл взгляд на свое текущее удовольствие и продолжил пыхать ядовитым едким дымом. Он поглядывал то во вшивую гущу, то на солдат, то на меня мельком. Он старался разглядеть меня краем глаза, оставаясь незамеченным, но кажется это у него получалось хуже всего. Наверное, он знал, что я не такой как противные немцы здесь. Знал, что одним только взглядом прощу его за сигарету, как ребенка. Не наору, не изобью до смерти, не сломаю пару ребер лишний раз потому что настроение плохое. Но это лишь взгляд со стороны. Он казался мне особенным, потому я и игнорировал его. Или он считал, что с подбитой ногой я ничтожен. Через пару минут к парнишке подошли пара солдат. Один из них, осмотревшись, взял заключённого под руку, будто очень жёстко ее зажав. Будто его жёсткие, шершавые пальцы вонзались между костей, чтобы лишний раз не вырывался. Еврей же быстро затушил сигарету и молча проследовал за ними. Второй солдат, засунув руки в карманы, замкнул их цепочку сзади, напоследок оглянувшись. Солдаты повели его в старый корпус. Молчание явно нарастало между ними. Ни слова, ни смешка, даже никакой подсечки. Обычно евреев ведут под дулом пистолета, явно боясь до них дотрагиваться, как до грязных свиней. Долбят их со всех сторон, ставят подножки, делают все, чтобы мученики зарылись личиком в грязную почву. Его похоже даже очень хорошо устроили. На этих трёх не обратили никакого внимания. Похоже исчезновение паренька заметил только я.