Тафта

Точным даром увесистой трости долговязый гражданин в темном костюме распахнул слегка покосившуюся калитку. Та приоткрылась, но тут же капризно скрепя водворилась на место. - Вот так вот, да, - заговорил с калиткой гражданин, повторяя попытку отворить ее свободной рукой.  Опираясь на палку, прихрамывая он вошел на территорию и огляделся. Густая растительность услаждала глаз всеми оттенками зеленого. Впечатляло разнообразие деревьев, в том числе редких для средней полосы, и даже не то, что редких, точно не произрастающих в этих широтах ввиду особых климатических требований. Аккурат возле скрюченных елей раскинулось два грецких ореха, по правую руку ива бережно ниспадала своими космами на верхушку карликового дерева с райскими яблочками, уютно шелестела береза, склонивши кудрявую крону к благообразному дубу, и так незатейливо в сторонке, как ни в чем не бывало, каким-то образом уверенно рос инжир, рос и собирался плодоносить. В воздухе вовсю подзуживала сентябрьская мошкара, витая в квинтэссенции сладковатых цветочных благоуханий и ароматов елово-сосновых смол.   - Век бы на те-бя смотррррел сквозь оптичс-кий прррри-цел. Человек, только что не знавший куда девать разухабистую удаль, на долю секунды замер в растерянности, потом замотал головой в поисках источника тирады. Вокруг никого не было. - Гррреби уша-ми в камы-ши, сиди там ти-хо, не шурррррши. Гражданин обернулся на звук. В глубине сада на еловой лапе заседала ярко-красная пернатая тварь, она надувала грудь, топорщила перья и вызывающе таращилась на гостя. И если бы не ее надутость и словесность, птица вполне сошла бы за милый предмет садового интерьера. - Соблаговолите захлопнуть клюв, - деланно отчитал посетитель красного ару. - Чем обязан, гражданин? - к посетителю приближался человек с веслом, на вид лет пятидесяти, в душегрейке, явно не с его плеча, которая визуально делала его гораздо мощнее. - Ваш попугай, с позволения сказать, мне тут угрожал, обескуражил, бестия,похлеще цепного пса… Визитёр полез во внутренний карман пиджака и извлек глянцевый желтушный прямоугольник с эффектом «под золото». Протягивая экземпляр, сухопарый представился: - Кремень….Георгий Самуилович, свободный предприниматель. А вы, насколько мнеизвестно, Баженов Илья Ильич. - Все так, только я не понял, на какой предмет пожаловали, сударь мой? - Это вы верно заметили, Илья Ильич, предмет имеется, но разговор не на пять минут, не на пороге же его разговаривать. Да, и ... Кремень указал тростью ногу: - Не могу долго стоять, нога тянет присесть. - Я не особо жалую гостей, - прямо заявил Баженов. - Это я уже понял, - с налётом упрёка кивнул Кремень в сторону ретивой птицы. - Ладно, но заметьте, я вас не приглашал, - предупредил Баженов, раскрытой ладонью напутствуя предпринимателю проследовать в дом. Георгий Самуилович, сорока пяти лет от роду, происходил из благополучной семьи. Отец – заведующий кафедрой университета, боготворивший точные науки, сумел привить и сыну почтительное к ним отношение. Его отец искренно полагал, что для человека с точным аналитическим складом ума почти нет ничего невозможного, да и перспектив  в век технического прогресса открывается тьма-тьмущая. Маленький Жора с легкостью постигал мир матриц, интегралов и аксиом эвклидовой геометрии. С азартом посещал кружок радиолюбителей, который, по сути, стал трамплином его увлечения компьютерными технологиями. В начале 90-х словосочетание «компьютерные технологии» звучало в некоторой мере помпезно, технологиями они стали немного позже. К тридцати годам он был владельцем компании, в составе которой на тот момент трудились не последние умы в области компьютерной инженерии. Чуть позже Георгий Самуилович, будучи энтузиастом с энергией, бьющей через край, расширил сферу своих интересов и занялся не менее прибыльным делом - недвижимостью. Правда, этот род занятия помимо аналитического ума катастрофически требовал нервы-канаты и зубы из стали. Какое-то время пообтесавшись в среде, он разжился и тем, и другим. Бизнес поглотил его с головой, диктуя свои жесткие потребительские конъюнктуры. Оказавшись в потоке, уже не представляло возможным остановиться, соревновательный дух и азарт взяли вверх.  Кремень  испытывал истинную эйфорию и гормональные подъемы от бешенной гонки, в которой акулы недвижимости так и норовили наступить на пятки, а если сильно повезет, то и воткнуть палки в колеса. Но последнее коллегам по цеху удавалось крайне редко. И он не останавливался, потреблял, развивал, расширял, обходил на поворотах, богател, и снова по злачному кругу. Ему казалось, что умение извлечь максимум из предложенного на старте минимума, успешные воплощения бизнес-проектов, удачные сделки, нажитый авторитет и есть достойное свидетельство того, что в целом он разобрался что к чему, обрёл свой смысл и идёт именно той единственно верно выбранной стезёй. Приятно ласкало самолюбие мысль, что почти не было человека, к которому бы он не нашел подход. И вот тут он много раз сказал папе спасибо, за привитый навык все подвергать анализу и систематизации. Особенно ему нравилась игра: «Скажи, как выглядит твой дом, и я скажу, кто ты, или каким бы ты хотел казаться.» Этот алгоритм практически никогда не подводил. Исключениями стали только те случаи, когда за дело брались дизайнеры, и своими проектами, если не начисто стирали, то порядком разбавляли ощущение индивидуальных черт владельца дома. Эти маленькие психологические хитрости не раз помогали ему выстроить правильную линию поведения на пути к очередной цели. Георгий Самуилович хоть и прихрамывал, старался не отставать, оказалось, вход в дом находился вовсе не с фасадной стороны, как он предполагал. Дом был поживший, но добротный, похожий на терем из Китеж-града, с нарядными наличниками на окнах. Они вошли в темную прихожую и поднялись по лестнице на второй этаж. Георгий Самуилович очутился в очень просторной комнате и  почти сразу ему на ум пришли слова «светлица», «горница», как совершеннейшие антонимы словам «темница» и «землянка». Окинув убранство комнаты, он ощутил, как же сильно устал от доморощенного стиля хайтек или вылизанного ампира. Наверно так мог бы жить павлово-посадский негоциант или купец Ставропольского края, а может, и того пуще, боярин не побрезговал бы отведать осетринку за таким дубовым столом,  опочить на массивной кровати, а спросонья погрузить ноги в толщу медвежьей шкуры, все еще хранящей запах дикого зверя.  «И пусть я не боярин, но чем я не купец», - проникнувшись атмосферой, подумал про себя Кремень и сунул для важности большой палец левой руки за пояс брюк. Баженов молча предложил ему присесть. - Так, с чем пожаловали, Георгий… - Самуилович, - подсказал Кремень. Ему все еще было тяжело определится в каком ключе начать разговор с Баженовым. Его практический анализ в данном случае сильно сбоил, все, что он увидел, оставляло противоречивое впечатление об этом человеке. Содержимое дома и прилегающего сада в равной степени свидетельствовали в пользу того, что владелец сочетает в себе качества то ли исключающие друг друга, либо напротив, волшебным образом уживающиеся в одном человеке. Перед ним могла быть очень творческая личность или шизофреник, а зачастую в определенной среде эти понятия бывают просто синонимичны. К тому же, его немного отвлекали два предмета: сфероидный муляж иглобрюхообразной рыбы-ежа, которая болталась слева от заседающего за столом хозяина дома. Отец когда-то рассказывал, что цианид в сравнении с ядом этой рыбы – сущие пустяки. «Откуда вы знаете, яд это или нет, вы же еще даже не пробовали», - не по делу извлекли весёлую цитатку Кремнёвские мозги. И уж вовсе не располагало к сосредоточению созерцавшее из правого угла как живое чучело филина, следившее за посетителем только одним глазом – правым. - Полагаю, вам известно, Илья Ильич, о федеральной программе освоения этих территорий, - издалека начал Кремень, косясь на одноглазое недоразумение таксидермии. - Впервые слышу, политика и какие-то там федеральные программы -  последнее, чем я буду интересоваться, не до того, - ответил Баженов, откидываясь на резную спинку дубового стула. - Тогда, с вашего позволения, я вкратце изложу суть. А суть состоит в том, что территория, прилегающая к озеру, на которой в том числе располагается и ваше строение, планируется под возведение здесь санаторно-курортного комплекса. - Кем планируется, осмелюсь спросить? Георгию Самуиловичу очень запоздало пришла в голову мысль, что человек, представший перед ним с веслом и в телогрейке, своим внешним видом порядком его дезориентировал. Перед ним отнюдь не рыбак, и не простой работяга. Как было бы хорошо удосужиться и заранее разузнать, кто таков мистер Баженов, чем промышляет и откуда здесь взялся. Но увы, не удосужился. А почему? Потому что в голову не пришло наводить справки про какого-то чувака, проживающего на выселках у озера. Теперь придется определяться по обстоятельствам и лезть в воду, не спросясь броду. - Ваше право переспросить, а моё – переответить. Все вполне законно в рамках целевого распределения средств, - уточнил Георгий Самуилович.  - Тогда я спрошу по-другому. Кто конкретный инициатор проекта, кто источник финансов? Это один человек или два разных? И потрудитесь предоставить копию федеральной программы, где бы конкретно было указано, что Новоколымский район подпадает под этот ваш федеральный план благоустройства одних за счет других. Кремень почувствовал, как сдувается перспектива взять Баженова в оборот тепленьким и быстро. Ему также подумалось, что такое олимпийское спокойствие как у его оппонента и на редкость непроницательное лицо не помешало бы многим любителям в покер из числа его знакомых.   - Не будем ходить вокруг да около, инициирую я, финансирую тоже, и опираюсь на соответствующие законодательные акты, - То, что вы законопослушный гражданин, я понял, - Баженов говорил, не меняя ни тембра голоса, ни позы, - А я вот живу на отшибе, подальше от людей, поближе к природе и ее законам. Здешние законы посуровее будут, и посправедливее. Вот по справедливости, Георгий сын Самуила, пришли вы в мой монастырь со своим уставом, очень скользко писанным, в расчете на мою крайнюю необразованность и одиночество. Баженов полез во внутренний карман телогрейки и достал круглый диск позолоченных часов, напоминающих старинный Breguet, чем снова очень удивил предпринимателя. Обращая на себя внимание, умелые пальцы заметнопривычным движением завращали часы в левой руке: - Ваше эго уверяет вас в вашей уникальности и непогрешимости действий, а, может, вы попросту банальный психопат, повернутый на своих амбициях? Вам не приходило это в голову? Домовладелец излагал тоном профессора, вколачивающего матчасть нерадивому студенту. Вопрос прозвучал неожиданно и по-хамски, но предприниматель, смирившись, плыл по течению, временно передав инициативу в руки принимающей стороны. - Это вы таким образом намекаете, что я засиделся в гостях? –потирая больную ногу, полюбопытствовал Кремень. - А вы действительно засиделись, - пошутил Баженов, - нога, поди, затекла. Последнее время Кремень периодически мучался с ногой, которая повредилась не так давно и прямо-таки на ровном месте, с месяц назад впопыхах просто неудачно встал и что-то хрустнуло. Но в глубине души он знал, что не таким уж и ровным было это место. Всему этому предшествовало одно событие, которому поначалу Георгий Самуилович даже не предал значения. По воскресеньям при сопутствующих погодных условиях он иногда любил прокатиться по еще немноголюдным ухоженным парковым дорожкам и прилегающим окрестностям. Разъезжая по парку в особо ранние часы, он иногда сталкивался с одиноко рыщущими в поисках аудитории любителями продемонстрировать свои прелести. И не столько он натыкался на них, сколько они неожиданно налетали на него из-за кустов. Георгий Самуилович так и не привык к их выходкам, но уже не раздражался, а принимал их существование как неизбежную данность природы. Тем более, что и полицейская гвардия закрывала глаза на их невинные эксгибиционисткие беспределы. Тем утром, съезжая с горки, впереди он увидел человека в плаще и в очередной раз подумал, как изрядно наплодила их природа. А с чем еще может ассоциироваться плащ ранним утром в парковой зоне? И вот, Георгий Самуилович, съезжая с пригорка, как бы невзначай зацепил рулем не торопясь шагающего и бесцеремонно продолжил движение по шуршащему гравию.  - Растерялся, что ли, голубь, не видишь куда летишь? – услыхал Кремень в спину, тембр голоса заставил его остановиться. Негодовал задетый дед, который, судя по древности, вполне мог быть современником Колчака, и никак не тянул на представителя отклонившейся от нормы братии. - Это ты, дедуля, кажется, дорогу спутал, под колеса бросаешься, - попытался отмахнуться не ожидавший такого поворота Кремень. - Вот я и говорю, не уважаешь старость. Растерялся - значит себя растерял, но жизнь тебя угомонит. - Прямо камень с души упал, - огрызнулся Кремень. - Чтоб он тебе на ногу упал, - поставил точку в споре дед и пошел своей дорогой. На следующий день Кремень заковылял. Предприниматель размял затекшее колено, и понял, что вовсе не расположен вступать ни в какие склочные диалоги, а напротив, страсть как захотелось просто поболтать с этим чудаковатым отщепенцем Баженовым о том да о сём. - Ваш враждебный тон мне понятен. А что до моих личностных качеств, тут, кажется, все вполне очевидно. Или вы полагаете, миллиардеры пачками на дороге валяются?, - переминаясь от болезненного дискомфорта с ноги на ногу, разглагольствовал предприниматель, - Я создаю новые рабочие места, возвожу здания, разрабатываю новые компьютерные продукты, не сам, конечно, но пользы от меня, куда больше, чем вам представляется. - Ключевое слово «создаю». Человек создающий также разнится с человеком созидающим как, скажем, австралопитеки с людьми прямоходящими. Созидание – творение в момент вдохновения, - Баженов воспроизвел кистью свободной руки кренделеподобный жест, - Постижение сущего, духовная деятельность, приносящее людям благость, а создавать можно и проблемы, и неприятности.   - Не думал в этом ключе. Ну, если так, созидательного во мне тогда не много, моя деятельность – скорее серия отлаженных алгоритмов. Задушевностями тут и не пахнет. Кремень-аналитик сторонился  бесплодных умствований и поторопился перевести тему из русла неосязаемых материй к вещам более прозаическим: - Вам нравятся инсталляции мертвых животных? – спросил он, махнув рукой на неживой уголок. - Это меморабилия. - Мудреное слово для лесного отшельника, - заметил Кремень и слегка повел бровью. - Ничего мудреного, меморабилия – памятная вещица. Конкретно эта рыба – не столько напоминание, сколько памятка о существующей в природе показательной внешней кровожадности, но абсолютной пустоте внутри, - при этом Баженов  открыл и нарочито громко тут же закрыл свой Breguet, символично подводя черту к сказанному. - Какой вы, однако, забавный персонаж, - щеголевато опираясь на трость, отметил заезжий миллиардер. - Уж, да, забав имею море, вот и сейчас бы не отказал себе в одной, - произнес Илья Ильич с пафосом мракоборца Альбуса Дамблдора и вытянул перед носом гостя покачивающийся на цепи  Breguet: -Закрывает ангел глазки, раз-два-три, - Не расскажет на ночь сказки, раз-два-три, - И Георгий хочет спать, раз-два-три, - Сам кладет себя в кровать, раз-два-три. Георгий Самуилович неволей уперся взглядом в покачивающееся злато коло, властный размеренный голос, липкий как мед, услаждал, убаюкивал, подступая к векам ватными оковами. Неуклюжей походкой, словно передвигаясь впотьмах, Кремень послушно препроводил себя к кровати. Аккуратно оперев трость, смиренно принял полулежачее положение, оставляя при этом ноги стоять на полу. Миллиардер моментально провалился в сон, ему снился дед по маминой линии - Иван Данилович, неторопливо возившийся со снастями, бережно разложенными на перевернутой лодке. Маленький Жора тянул деда за рукав, изо всех сил умоляя взять его завтра на рыбалку. - Ща как дам тебе леща, вот и будет тебе рыбалка. Кто у меня все поплавки потаскал? – ворчал дед в пышные седые усы. - Тогда расскажи, про узоры, ты обещал, - канючил внук, норовя сунуть голову аккурат деду под руку. - Леща я тебе обещал здоровенного, шалопут ты этакий, ну, ладно, расскажу. - Давным-давно на этой земле жили наши предки, очень, надо сказать, толковые люди. Жили они в согласии с природой, в согласии с силами добрыми и злыми. А удавалось им это оттого, что шибко хорошо они разбирались в тайном смысле знаков и орнаментов, и верили в их могущественную силу. А ты знаешь, что каждому по вере воздается? Вот, во что ты веришь? – придирчиво подняв бровь дед и глянул на внука. - Верю, что поймаю щуку один в один как у Емели и будет она мне желания исполнять, - мечтательно рассудил Жора. - Ну, мечтай-мечтай. А мой тебе совет, в чудо верь, а сам не плошай, -  сурово умозаключил Иван Данилыч, - - Так вот, были узоры исцеляющие, силу дающие, от темных сил оберегающие… - И от кикимор болотных? - От кикимор - одни узоры, от леших – другие, а нам с тобой оберег от русалок не помешает, если мы с тобой такие справные рыбаки. - Бабушка Вера говорит, что у тебя и так от русалок отбоя нет, а они потом все кикиморами оказываются. - Много бабушка Вера знает, будет тебе рассуждать, помоги вон лучше червей раздобыть, - повелительно изрек дед Иван, всучивая довольному Жоре жестяную банку. - А что означают узоры на наших окнах? – любопытничал внук. - Это которые Мороз рисует? - Которые вырезаны, дед, ну как ты не понимаешь, - пыхтел парень, недалеко от деда раскапывая ямку. - Эти наличники еще твой прадед вырезал, на них солярные знаки, значит солнечные. В отечественную войну, когда немцы своим дивизионом через деревню-то шли, только наш дом и уцелел. Я так думаю, аккурат непростые прадедовы узоры его и уберегли.  Георгий обернулся взглянуть, как заходящее еще теплое солнце оранжево-розовым лоскутом легло на зыбкую гладь Онгудайского озера. Широко открытый взгляд был прикован к окунающемуся в темные воды диску. Уютно тлел внутри чей-то мерный голос: - Время дало задний ход, - Вспять влечет водоворот, - Аккурат к истоку жизни. И он ощутил, как вместе с дремлющим солнцем погружается в наполненные умиротворением бархатные воды, в следующий момент пришло осознание абсолютного безмятежного счастья, которое отдавалось в ушах уверенным стуком маминого сердца. Вокруг пульсировали красными полнокровными реками вены, вплетаясь в изящные ветки сосудов поменьше, шелестела окутывающая тело живая вода. Еще мгновенье и убаюкивающий колокол большого сердца затих, затишье обеспокоило маленькое сердце, отчего оно застучало вовсю свою пугающую мощь. Он заметался всем телом в желании вдохнуть, но все больше захлёбывался, тревожность сменилась сдавленной безысходностью и отрешенностью. Тающий как эхо голос заунывно подпекал изнутри: - В глубь веков река стремится, -Вовлекая в свой поток, - Силой тянет на восток. Вдруг чья-то сильная рука схватила его за глотку и с силой потянула из воды. Ожидание – увидеть себя со стороны новорожденным малюткой нисколько не оправдалось. Его, здоровенного бугая, тянули из  воды чьи-то уверенные, цепкие руки. Предпринимая сверхусилия тянущий пытался с ним говорить, точнее ругать на непонятном ему языке. Когда вода излилась изо рта и ушей, он обнаружил, что совершенно отчетливо разбирает речь спасителя и удивлялся тому, что понимает незнакомый язык как родной: - Сколько можно, Агелай, тебя просто попросили посмотреть колесо. Ты слышал, что не зная броду, не надо лезть в воду? Кому нужны твои геройства, если ты загнешься на этой мельнице. Молодой человек отгонял от себя осколки памяти, в которых хаотичным калейдоскопом ютились призраки другой жизни, в которой он несметно богат, влиятелен и своеволен.  Теперь же огромным пластом на него навалился тридцатилетний опыт незадачливого  сына, рожденного старшим в семье рядового трапезунтского ткача, потомка греческих колонистов.  Отец, четверо братьев и двое сестер жили в старинном городе, основанном на славных землях Колхиды. За сотни лет Трапезус был вотчиной эллинских поэтов и трагиков, землей Понтийского царства, стратегическим портом великой Римской империи, пережил расцвет Византии и сполна вкусил кровавое Османское владычество. Глава семейства -  Азариас Караяннис, как и бессчетное число его предков, всем своим греческим сердцем был предан православной культуре, чтил свои византийские корни и глубоко уважал убеждения других народов, осевших в Трапезунде с незапамятных времен.  Дети, искренно разделявшие свободолюбивые взгляды отца, воспитывались в скромности и воздержанности от излишеств, доходы ткацкой мануфактуры были таковы, что позволяли вести жизнь исключительно благопристойную во всей ее богоугодности. По замыслу отца дети, и сыновья  в большей степени, должны были стать опорой в вопросах семейного дела.  И так бы оно и было, но на заре XX века Трапезунд - многонациональный портовый город, где на одной улице веками мирно уживались шумный армянин, седой грек и жизнерадостный перс, стал неприветлив к каждому, кто не был правоверным мусульманином. Наступившие времена не жаловали Караяннисов, испокон веку славившими правь, османские власти изрядно тормозили развитие их мануфактуры. Ко всем неурядицам старший любимый, но шибко непутевый сын на свою незадачливую голову умудрился выкинуть папе коленце и влюбиться в дочь османского коннозаводчика, дивной красоты турчанку Эсмигюль. Ее папаша Мустафа-бей, серьезный человек в городе, уже сделал Азариасу первое турецкое предупреждение и сразу дал понять, что второго не будет и Караяннисы всем своим выводком отправятся туда, откуда приплыли их предки. В таком незавидном положении сын не мог найти понимания у отца и подавить своих чувств он тоже не мог. Но он был греком, в жилах которого также текла византийская кровь, Агелай обладал прирожденной изобретательностью и пытливым умом, верил в то, что все ему под силу и каждому воздастся по вере.  Он ни раз слышал от своего отца историю о том, какими знатными мастерами были их византийские предки, какие они ткали первосортные дивной красоты шелка, лучшие на всем черноморском побережье, купцы, как на мед, съезжались отовсюду, откуда только могли приплыть корабли и прибыть караваны. Сказочные картины посещали воображение молодого докумаджи, он грезил о славе, снисходящей на него с его былинных пращуров, о признании и достатке, которые бы качнули унылый маятник в другую сторону. Агелай со школьной скамьи был дружен с Лукасом Демиопулосом, сыном жившего по соседству часовщика, в детстве они на пару кучеряво куролесили, также дружно получали за это на орехи, но от этого еще пуще стали не разлей вода. С возрастом пыл хулиганства угас, но иногда, когда хотелось почудить, они вместе ходили на Колат-гору поохотиться на диких круторогих козлов. Намотавшись за день по покрытой лиственными лесами Колат-Дога, молодые люди устраивались на любимом утесе с видом на раскинувшуюся у подножья горы мечеть Ортахисар, некогда православную церковь, отвоеванную у их предков  Богородицу Златоглавую, и предавались откровенным рассуждениям ни о чем и обо всем, что посещало их умудренные опытом тридцатилетние головы. Однажды без толку протопав пару километров в поисках дичи, они решили перекусить на скорую руку и примостились у старого раскидистого кипариса. Лукас, дожевывая неподатливое вяленное мясо,  обратился к Агелаю с неожиданным вопросом: - Ты знаешь такого Леонардо Да Винчи? Его жующий друг только кивнул в знак утверждения. - Вот гляжу на этот необъятный кипарис и пытаюсь понять, как он смог додуматься до своего «Правила ветвей», какими мыслями надо думать, чтобы до этого дойти. - Что за «Правило ветвей»? – безынтересно спросил Агелай? - Самое обыкновенное «Правило ветвей»: сумма толщин всех ветвей на определенной высоте всегда равна толщине ствола. Ты представляешь! Каждое дерево – это что-то математически непостижимое. А отец говорит, что часы – предел  совершенства. Задрал бы голову да глянул на крону. Вот где скрывается точнейший механизм. - А кто-то проверял это утверждение или мужику все на слово поверили?- скептически уточнил Агелай, отламывая солидный кусок хлеба. - Ну, давай мы проверим, - Лукас задрал голову, окинул мощь и высоту приютившего их кипариса, и добавил, - на каком-нибудь карликовом дереве. Но лично я Да Винчи верю, мужик был не промах. Рассказ об открытии итальянского гения, только укоренил Агелая в мысли, что нет большей истины, чем природная красота во всем ее многообразии. Человек может только выводить ее закономерности и подражать ее пропорциям. Славный потомок греков и византийцев, обладая врожденным художественным вкусом и новой идеей фикс, загорелся отыскать свою заложенную природой совершенную форму. Для себя он не ответил на вопрос «для чего», но с тех пор стал наблюдать. Первое, что он заключил: природе чужды прямые линии, все извито, извилисто, изогнуто.  Криволинейные коты, дельфины, кони и прочие божьи твари восхищали его совершенством контуров и грацией, но не изгибы искала творческая Агелаева душа. Его внутренний голос подсказывал, что то, что он ищет, где-то совсем рядом, только руку протяни и открой глаза пошире. Но неуловимое так и оставалось недоступным. Его мысли часто вытеснял желанный образ той, которая сковала его сердце, терзала его душу и подступала к его разуму. Внутренние метания делали его рассеянным, отец покрикивал, увещевал, пытался занять сверх меры и трудом выбить дурь из любимого старшенького, но все без толку. Наполненный мечтами сентябрь сменился унылым декабрем, Агелай в отцовской артели привычно елозил челноком по светлым мериносовым нитям, хранящим специфический душок  древних тонкорунных овец. Еще пару десятков движений и шерстяное полотно будет готовиться к обретению цвета: флегматичного серого или меланхоличного коричневого,  под стать ветру, завывающему в замочной скважине. К своим годам Агелай стал почти таким же мастерским докуманджи, как отец. В тот день откуда-то снизошло понимание, что первосортный пальтовый драп – вовсе не предел для их мануфактуры. Он уже видел растянутые на станке шелковые волокна, сплетающиеся в благородную глянцевую канву, на которую ложатся сказочной замысловатости узоры. Узоры – вот, что он искал, узор, обладающий божественной пропорцией. Задача почти решена, осталась незначительная мелочь: сотворить узор-колдун, способный зачаровать всякого, кто на него посмотрит. Он шел к Колат-Дога, не ощущая пронизывающего ветра, вдохновленный мечтами, в которых он преподносит в дар упертому отцу возлюбленной Эсмигюль диковинный кафтан из тафты, достойный ниспадать с плеча венценосной особы, и обретает его долгожданное благословение. Он дошел до того самого кипариса, с которого все началось, и застыл подле него.  Ветра, по своему обыкновению зимой сдувающие с горы всех непрошенных, его не трогали. Грек ухватился за пришедшую наобум в голову присказку: «Три дня лесом, три дня полем, а там и рукой подать…» и протянул руку ладонью вверх. На ладонь опустилась снежинка и почти сразу растаяла от избыточного жара его тела. Агелай поднес руку и стал внимательно рассматривать маленьких пришельцев с неба, окутывающих его рукав. Его зоркость определила, что нет двух похожих небожительниц, но каждая по-своему совершенно хороша. И было в них еще что-то, что делало их снежинками, а не верблюдами. Он закинул голову, посмотрел на самую верхушку дремлющего в снежной поволоке дерева и в следующее мгновение словно распластался от тяжести обрушивающегося на него понимания: и дерево, и снежинка созданы одинаково гениально и просто. Всё в целом в точности или приближенно совпадет с частью самого себя, принцип самоподобия. Каждая ветка – миниатюра целого дерева, а большинство приземлившихся на него снежинок – это много раз повторенный треугольник. Мозг Агелая пылал в перевозбуждении от тучи роящихся в голове идей. Он долго возвращался домой, насквозь окоченевший в заледенелом драповом пальтишке и непомнящий себя от переполняющих чувств. Возвратясь, открыл продрогшей рукой дверь, сел в чем был на потрепанный сундук, да так и уснул в прихожей. Ему снилось калейдоскопические узоры, рожденные в божественной математической последовательности, они обладали пространственной бесконечностью, втягивающей его в бездну завитков и спиралей. Над ним давлела многоэтажность причудливых форм и их многообразие, Агелая трясло от переживания, что память бессильна запомнить такую невообразимую красоту, страх сменялся умиротворением, ему не надо запоминать, он знает секрет и в силах воссоздать увиденное. Его снова трясло, как будто всеми недрами под ним содрогалась  земля, он через силу разлепил глаза. Полностью переодетый, он лежал в своей кровати, тело пылало и сводило судорогой. По Трапезундским переулкам бродила костлявая с клюкой, и уж порядком прибрала к рукам жителей неведомой испанкой. Агелай через силу потянулся за тетрадью и карандашом, хотелось незамедлительно доверить бумаге  свое открытие. Но голова напомнила о себе пронизывающей болью и затею пришлось отложить. К вечеру третьего дня старший сын уже пребывал в забытьи, но чувствовал, как отец крепко держал его за руку. Последняя мысль об Эсмигюль горькой слезой скатилась по вспотевшему со вздувшейся жилкой виску. Георгий Самуилович открыл увлажнившиеся глаза, утёршись, уставился в незнакомый потолок. Предприниматель пытался совладать с пережитым, своим или чужим. Превозмогая душевный сумбур, он встал. Баженова за столом не оказалось, но вовсю раскачивался муляж рыбы-ежа, неосторожно задетый ушедшим хозяином. Рыба колебалась маятником и злорадно улыбалась во весь рот иссушенными острыми зубами-огрызками. До машины Георгий Самуилович дошел своими ногами и ни разу про них не вспомнил, он также не вспомнил про забытую в светлице трость. Его волновал фантом тепла чужой ладони, сжимающей его сухопарую руку.