ultraviolence

*** церковь звенит тишиной и цикадным треском: он ждет её у разбитого алтаря, курит тонкую сигарету, облокотившись на нагретые солнцем развалины, и наконец видит её тоненькую фигуру у входа, в белом шелке, под прозрачной фантомной фатой. она останавливается на мгновение, медленно поднимает голову, поворачивается — посмотреть последний раз на свободу снаружи, на открытую рощу, на монастырь, на обрыв, на бескрайний простор моря внизу, на розово-золотистый рассвет. затем разворачивается и тихо шагает вперед, к джону — он видит, как она вздрагивает от каждого звука, от того, как стучат ее каблучки, как нервно она дышит под укрытием фаты. и там, в тени руин алтаря, между ядовитого плюща и мерцающих белых роз, он окончательно присваивает её себе, когда они обмениваются кольцами в тишине пустой церкви, когда он нетерпеливо откидывает её фату, поцеловав, прижимает к себе настойчиво и бескомпромиссно, скользит широкими смуглыми ладонями по её спине, обтянутой белым шелком; она лишь вздыхает один раз громко — звук, словно крик, разносится эхом под сводами, — и он заглушает её, проведя грубым пальцем по ее белой, как у покойной, щеке. он держит её дрожащую руку, когда они выходят из церкви, и осыпающиеся лепестки акации служат рисом для молодожёнов — она запрокидывает голову к ласточкам, перекликающимся в высоте, и смеется хрупким, сломанным смехом, сжимая в пальцах деревянный крестик, болтающийся на ее шее. джон вновь целует её; они замирают перед дубовыми дверями церкви, она в обрамлении белой невинности, он — в оттенках холода. а потом она берет холодной ладонью его за руку и ведет к обрыву. cвадебное платье развевается на жарком летнем ветру, фата едва держится на копне темных густых волос; по всему ободку у неё прикреплены маленькие бежевые цветы, раскрывающиеся под лучами июльского солнца. она поправляет изящной тонкой кистью выбившуюся кудрявую прядь; ее длинные бордовые ногти на секунду блестят огоньком лака. джону слепит глаза океан внизу, переливающийся пепельным, ярко-зеленым и глубокой синевой — он стоит рядом с элайзой, и если он протянет руку, он дотронется до ее молочной кожи, усыпанной темно-фиолетовыми пятнами, переходящими в розово-фиолетовое клеймо ушиба, сможет коснуться темных ссадин на её тонкой шее. ее шея так подходила его рукам. элайза вдыхает глубоко, на секунду смыкает веки; её длинные ресницы подрагивают, пухлые губы приоткрыты. она опускает хрупкие руки, расправляет узкие плечи, как голубка расправляет тяжелые крылья; в воздухе пахнет оливами и цветами, когда она поднимает взгляд светло-голубых глаз к призрачно легким облакам, росчерками делящим высоту пронзительного неба на осколки. ее черные туфли в нескольких сантиметрах от края — если немного толкнуть её, на обрыве останется стоять только джон, а внизу будут поджидать острые камни и глубины бездонного калифорнийского побережья. джон не толкает. у элайзы на лице тщательно замазанный след, вытатуированный на её бледной щеке рукой джона; он любил её в первый раз, любил в последний, любил так сильно, что оставлял удары раз за разом, начертал навек свои душащие руки на её горле. он зажимает между длинных пальцев сигарету, щелкает бесшумно черной блестящей зажигалкой — огонек беспомощно подергивается, и он выдыхает терпкий дым, отворачиваясь от элайзы, её серебряных ресниц и пустого взгляда. на ее безымянном пальце красуется изящное обручальное колечко. элайза не дышит — замирает, прижав к часто вздымающейся груди руки, подол развевается на бризе. джон снова смотрит на неё; на свою, законно, очевидно и бесповоротно его — его шестнадцатилетняя красота, которую он своими руками убил и похоронил, его присцилла, его принцесса кока-колы и электрогитар, его девушка, жена, его яд и излечение, рожденное умереть — его нежная элизабет делает всего один шаг. ***