Хочешь войны, готовься к миру

— Хочешь войны, готовься к миру. Умей радоваться мелочам, Исаак, — Каин по обыкновению безмятежен и насмешлив, когда бросается крылатыми латинскими выражениями, под предсказуемую изменчивость мира изуродованными своим прагматичным умом. Этими устами говорят античные полководцы ушедших эпох, умеющие разделять отдых и битву. Какой смысл во власти, если не можешь ею насладиться? Во все времена на земле властвовали цари и философы. Водой из серебряного кувшина Исаак омывает руки, даже сквозь стерильные накрахмаленные перчатки пропахшие формальдегидом и кровью покойников, и в знак согласия опускается на колени перед ломающимся от фруктов мраморным столом. Длинные смолянисто-черные волосы, прямые настолько, что в них не вдеваются и крохотные шпильки, устилаются в хорошо сохранившийся мягкий персидский ковер под его ногами, который, вероятно, старше их обоих. Исаак не смог себе отказать в приобретении еще в самом начале, поставив размашистую петлистую подпись на купчей. Абсолютная мелочь, на которую Каин вроде как не обратит внимания, а потом лукаво сощурит свои льдисто-голубые глаза с намерением то ли выпотрошить всю душу, то ли одним стратегически выверенным шагом впиться в рот Исаака. Всё остальное — лишь плата Ватикана и Империи Истинного Человечества, страдающих от себя самих и своего невежества. Им ничего и делать не приходится, в самом-то деле, но, прежде чем восстановить из праха новый мир, нужно столько всего, и желательно в самые рекордные сроки, разрушить, — разлагающегося и гнилого, будто давно переспевшие бурые плоды мелких гнусностей и гигантских предательств, что неизбежно ломают ветви. Исаак открывает откупоренную бутылку и разливает новофиникийское вино по резным кубкам с инкрустациями из сапфира — то довольно журчит, спеша наполнить серебряную полость. Господин, грубо не одергивая, предупредительно дотрагивается до бледно-бронзовых кистей, чтобы отобрать кубок и испить первым; Исааку не удастся отравиться, даже если таковым будет его заветнейшее желание. «Лучше служить на небесах, чем царствовать в аду», — Авель во власти рабского искупления побирается перед теми, кого на Марсе любил казнить забавы ради, не подозревая о его, Каина, воскресении. Иерусалим, за который сложили кости христиане и мусульмане, стоил всего, и в то же самое время ничего. Впереди у них праздная полуденная сиеста, к которой Исаак, работая на износ, долго привыкал в Карфагене, нововозведенном из руин городе мечты, и мир подождет, покуда карфагенское ленное солнце проникает в штаб-квартиру Розенцкрейзеров, заволакивая всё пыльной дремой. Братец со своими неугомонными вспышками напускного благодушия, разумеется, тоже. Каину, получающему рапорты о тайных операциях АХ, не удается не приподнять в иронии уголок нитевидных темных губ; Авель не уходил из его поля зрения никогда, и, кажется, будет целовать землю, по которой ступают остальные, отмаливать грехи и играть в юродивого до конца времен. В низшего из низших. — В чем дело, Исаак? Ты сидишь так, будто под тобой не ковер, а доска с гвоздями, — Исаак напряжен со своей безукоризненной осанкой, в нем взведены тысячи кифарских струн; он очищает гранат, и липкий сок струится по изящным холодным пальцам в подобии быстрой крови, живой воды, еще не ведающей, но ускользающей из тела умирающего. Исаак знает, что на всей земле лишь идентичный близнец воскресшего Лазаря способен хоть как-то тому навредить. — Вам так кажется, господин, — нисколько не утаивая, уклончиво отвечает он, внутри тлея от нетерпения перед грядущей встречей с Крусником 02. — Скоро вы явите себя миру, и, согласно плану, он будет всецело не готов. Крусник, первый по праву и по рождению, в ответ безоблачно смеется, ведь боги, обладая свойством изменять всё вокруг себя, не умеют ошибаться. Каин в мгновение ока оказывается над Исааком (дрогнет ли?), не давая выбраться и изучая хаотичные росчерки лица как в первый раз — ангельски красивый, что эта красота способна убить смотрящего с легкостью. На его воистину по-гречески сухом теле обворочен мелово-белый хитон. Теплое ароматное вино, стекающее с языка господина, горячит сердце и заставляет то лихорадочно биться, когда ниспадающие черные и золотистые пряди сливаются, и Исаак действительно умирает, в дурмане момента отстегивая латунную пряжку на плече совершеннейшего из своих творений.