Безличное пространство

Лу Гуан, если честно, не очень-то и любил касания. Они всегда ощущались какими-то странными, чужеродными, ощущались незаконным вторжением на территории его личного пространства, ощущались захватом с приказом полной капитуляции. Поэтому Лу Гуан сторонился своего окружения. Поэтому их касания всегда хотелось с себя стряхнуть, стереть со своей кожи, будто иначе на ней останется ожог. Потому что касания всегда пекли, пекли неприятно, пекли жутко, словно варили его заживо. Словно варили его замертво. Все его окружение состояло из сплошных знакомых. Знакомые лица, знакомые имена, знакомые голоса. Потому что, как только на его личное пространство совершалось варварское покушение, человека отбрасывало от черты, переступив которую, можно было сократить расстояние между «знакомыми» и «друзьями». Поэтому его окружение — череда знакомств. Череда знакомств, за которыми не идет ничего, кроме корня «знак». Знак того, что он что-то делает не так. Его окружение — штампованные нпс с заготовленным набором слов. И Лу Гуан ощущал себя одним из них. И он ощущал себя не так. И он ощущал себя запертым в неприступной крепости, в который еще никому не удавалось пробраться. Из которого еще никому не удавалось выбраться. Лу Гуан никогда не любил касания, и так было всегда. Так было, пока в его жизни не появился Чэн Сяоши. Пока стены его крепости не начали покрываться трещинами, не начали распадаться на части. Треск. Потому что Чэн Сяоши — великий завоеватель. Великий полководец, за которым тянулся шлейф из чистейших побед. Из побед, выигранных без боя. И это ведь вышло совершенно случайно. Их встреча не была предрешена судьбой. Их встреча была предрешена только банкой с краской, которую Лу Гуан по своей глупости взял в руки. Была предрешена фотоателье, мимо которого Лу Гуан по своей глупости проходил. Была предрешена парой желтых-желтых глаз, которым он не смог отказать. Их встреча точно должна была быть хоть чем-то предрешена, потому что иначе никак нельзя объяснить то, что Лу Гуан остался. Потому что уж очень хочется свалить ответственность за их встречу на какую-то эфемерную судьбу. Ведь Лу Гуан сдался без боя, подписал мир до объявления военных действий. Сам открыл ворота еще до осады. Только вот почему? Этот вопрос мучает Лу Гуана с первого дня их знакомства. Мучает его с особой жестокостью, с особым садизмом. Он в каждом нейроне его мозга, в каждой клеточке тела, медленно вытягивает из него душу. — Лу Гуан, ну ты чего тормозишь! Он останавливается, возвращая себе осознанность. Чэн Сяоши тоже останавливается, подходит к Лу Гуану (потому что он всегда уходит вперед, заговорившись), смотрит пристально, вдумчиво, подозрительно. Сейчас он напоминает карикатуру на какого-то детектива. Эркюль Пуаро, если бы был моложе. Агата Кристи точно что-то знала. — Лу Гуан! — когда чужая рука начинает маячить перед глазами, он одним резким движением перехватывает ее за запястье. — О, ну наконец-то проснулся! — Я и не спал, — отвечает Лу Гуан так спокойно, что все удавы на его фоне могли бы сойти за неуравновешенных. Его спокойствие можно было бы закручивать в банки, продавать целыми партиями, сделать центром мировой экономики. Его спокойствие стало бы панацеей от любых психических заболеваний. Весь мир стал бы пристанищем тибетских монахов. — Я, в отличие от некоторых, сплю нормально, — говорит он спокойно. Так спокойно, словно его рука сейчас не запечется углями от ощущения чужого запястья в пальцах. Словно это касание для него ничего не значит. Словно это касание не стоит ему титанических усилий. Треск. — Эй! — но Чэн Сяоши выдергивает свою руку из хватки, и Лу Гуан наконец может нормально выдохнуть. Легкие сводит судорогой от удушья. — Нормально я сплю! — Сегодня ты лег в четыре утра, — и нет, он за ним не следил. Так, просто не спалось. — Это было один раз! — Это повторяется уже несколько дней. Чэн Сяоши делает долгую паузу. Смотрит зло, колко, готовый вот-вот бросить что-то обидное и в меру компрометирующее. Лу Гуан может видеть, как кипят раздумья в его голове. Но, как и обычно, Сяоши в голову ничего не приходит, поэтому он только фыркает и, проходя вперед, кидает: — Да ну тебя! Лу Гуан только качает головой в ответ. Ничего нового. Теперь Чэн Сяоши идет по улице так, словно все его существо противится этому. Словно идти его заставляют высшие силы, словно на его спине крест, камень, который ему приходится катить в гору. Словно не он вытащил Лу Гуана на улицу, потому посередине дня ему ну очень захотелось мороженого. Треск. До магазина они доходят молча. Чэн Сяоши ходит между стеллажами показательно обособленно, специально отводит взгляд, когда Лу Гуан смотрит на него. Ничего, думает Лу Гуан. Ничего страшного. Ничего нового. Нужно просто немного подождать. Лу Гуан долго над выбором не думает, беря себе самый обычный фруктовый лед. Чэн Сяоши превращает свой выбор в спектакль в нескольких актах. Он минут десять стоит у холодильника с мороженым, пялясь в одну точку, как будто что-то обдумывает. Потом вытягивает из холодильника такой же фруктовый лед и быстрым шагом идет к кассе. На полпути он останавливается. Возвращается, чтобы поменять на ванильный рожок. Зависает над холодильником. Убирает рожок. Снова достает лед. Лу Гуан наблюдает за всем этим действом еще несколько минут. Вздыхает. Если столкновение неизбежно, значит, так тому и быть. Уж кому ли, как не им, знать. Лу Гуан подходит к нему быстро и молча. Достает из холодильника клубничное мороженое. Идет к кассе и оплачивает оба. Потому что он знает. Сяоши бы все равно выбрал клубничное. Он всегда выбирает клубничное. Сколько бы часов он ни метался от холодильника к кассе, он всегда выберет клубничное. Лу Гуан просто это знает. Треск. Из магазина они выходят тоже молча. Чэн Сяоши какое-то время пыхтит, показательно отворачиваясь, но протянутое мороженое он принимает сразу, цокнув языком. И тот момент, когда их пальцы случайно соприкасаются… Когда между их руками расстояние сокращается стремительно, стремится к абсолютному нулю, и тогда бы фруктовый лед не начал таять, и у них было бы так много времени… У них бы хватило времени соприкоснуться не только пальцами. Может, рукой. Может, ладонями. Может, всем телом, сразу, целиком, без остатка и без расстояния, потому что при абсолютном нуле вымораживается все сознание, все осознание… Треск. — Слушай, а что там с тем новым делом? — спрашивает Чэн Сяоши так внезапно, что Лу Гуан почти давится своим льдом. Может, так даже было бы лучше. Может, тогда бы он не покраснел так, словно думал обо всем этом вслух. — Хозяйка сегодня целый день ходила задумчивая и злая. Лу Гуан выдыхает беззвучно. Все внутри медленно оттаивает, идет по восходящему графику, уносясь все дальше от абсолютного нуля. Ожидаемо. Это было ожидаемо. — Клиент попросил найти призрака, — Лу Гуан жмет плечами, как будто эта фраза самая будничная из всех. Чэн Сяоши прыскает в кулак. — Погоди, серьезно? — Нет, я только что придумал. — Лу Гуан! — Цяо Линь прислала фото сегодня утром, — вместо ответа Лу Гуан лезет в телефон. И в этот момент происходит не просто треск. В этот момент его крепость распадается, разлетается в щепки. Разлетается нахер. Потому что Чэн Сяоши — придурок. Придурок, который закидывает руку Лу Гуану на плечо. И Лу Гуан был к этому не готов. Сколько бы лет они ни дружили, сколько бы трещин ни было в стенах его личного пространства, сколько бы раз Чэн Сяоши так ни делал, Лу Гуан никогда не будет к этому готов. Поэтому и сейчас его сердце тошнотворно подскакивает к горлу и с грохотом падает обратно в клетку ребер. Жар тянется от желудка к щекам, плавит тело равномерно, пульсирует внутри. Лу Гуан втягивает носом воздух. Фотография. Он искал фотографию. — Вот, — открыв диалог с Цяо Лин, он наконец доходит до своей цели, путь к которой оказался на редкость непроходимым. — Фото с кладбища. Клиенту показалось, что он в тот день что-то видел. — Мило, — Чэн Сяоши присвистывает, вглядываясь в фотку, отчего в нос только сильнее ударяет запах клубничного мороженого и чего-то особенного, чего-то чэнсяошного, Лу Гуан узнает его из тысячи. Треск. — И что, мы серьезно пойдем проверять, есть ли там призрак? Еще и ночью! — А что, боишься? — С чего бы! — восклицает Сяоши, и все его тело восклицает вслед за ним. Он весь от своего негодования дергается, волнуется, как море перед штормом, и все его колебания импульсами передаются Лу Гуану. — Ничего я не боюсь! Просто ночью видно плохо. Лу Гуан кивает. Делает вид, что поверил. Делает вид, что не знает, как после совместных просмотров ужастиков Чэн Сяоши посреди ночи включает свет в комнате, когда думает, что Лу Гуан уснул. Но у Чэна Сяоши проблемы со всем, что подразумевает мыслительную деятельность. И нет, Лу Гуан за ним не наблюдает. — Ну так что, там можно что-то найти? — спрашивает Чэн Сяоши спустя недолгую паузу, которая растянулась в голове Лу Гуана десятилетиями. — Увидел какую-то паранормальную активность? Лу Гуан ему не отвечает, вместо этого заглядывая в снимок, словно он не делал этого раньше. Словно не проверил его ещё утром, как только получил. Словно он видит этот снимок впервые. Это он так, из-за того, что хочет проверить. Не из-за того, как Чэн Сяоши задерживает дыхание, как приоткрывает рот в изумлении, как распахивает глаза, когда видит способность Лу Гуана. Нет, вовсе не поэтому. — Ничего нет, — говорит он ровным голосом. И эта ровность, эта безукоризненность дается ему с нечеловеческими усилиями, с тяжелым боем, потому что чужая рука все еще лежит на его плече. И это отвлекает. Это очень отвлекает. — Жа-а-а-а-аль, — тянет Чэн Сяоши, пытаясь скрыть рвущееся наружу ликование: Лу Гуан знает, как ему не нравятся бесполезные задания. Сяоши закидывает руки над головой и медленно выскальзывает из касаний, оставив Лу Гуана вариться в своих мыслях одного. Вариться с небывалым облегчением. — Получается, зря сегодня выходили, — говорит Лу Гуан с точной, выверенной долей разочарования, с отмеренной дозой усталости, чтобы Чэн Сяоши ни за что, ни при каких обстоятельствах не подумал, что Лу Гуан этого похода в магазин ждал. — За время, на которое мы закрывали ателье, к нам могли прийти лю- Лу Гуан останавливается, все тело цепенеет, все нейроны прекращают мозговую деятельность. Весь мозг — одна сплошная раскаленная масса. Все происходит за секунду. Чэн Сяоши тянет его руку к себе. Чэн Сяоши откусывает его фруктовый лед. Треск. Этот придурок откусил половину его мороженого. Этот придурок… Он… — Ничего не зря! — говорит он, слегка приоткрыв рот: кусок льда слишком большой и слишком холодный. — Видишь, как удачно сходили! И прогулялись, и за мороженым зашли. В чужих глазах искры фейерверков и пьянящие пузырьки шампанского, раскаленная магма и тягучий мед, янтарное крошево и жидкое солнце. В его глазах — ничего серьезного, ничего зрелого, ничего, что могло бы оставить тебя в живых. В его глазах — пожарище, в его рту — кусочек фруктового льда Лу Гуана. Чэн Сяоши смеется и отбегает спиной, как будто Лу Гуан за ним побежит. Как будто Лу Гуан сейчас способен на такое. Сейчас он способен разве что… Вздох. Ладно. Ладно. Воздух выходит из его легких с надрывным треском. С таким треском ломается фруктовый лед. С таким треском осаждают разваливающиеся на части крепости. Крепости, которые были похожи разве что на хлипкие заборы. Крепости, которых никогда не существовало. Но Лу Гуан выдыхает. Выдыхает, потому что осознает. Он давно сдался. Сдался без сопротивления. Сдался по собственной воле. Потому что Чэн Сяоши — великий завоеватель. Великий полководец, за которым тянется шлейф из чистейших побед. Из побед, выигранных без боя. Потому что крепости никогда не было. Потому что… — Ты придурок. Чэн Сяоши весь дергается. Волнуется весь, как море в шторм. Холод фруктового льда стучит у него на зубах. — Эй! — он слегка притормаживает, но под взглядом Лу Гуана все равно вздыхает, продолжая идти спиной. — Ничего я не придурок. — Придурок. И еще какой. — Да сам ты придурок! — говорит Чэн Сяоши. Лу Гуан ничего ему не отвечает. Ничего ему не отвечает, даже когда на следующем повороте Чэн Сяоши вписывается затылком в фонарный столб. Треск.