Так будет лучше для всех

      Мне говорили, я люблю цвет закатного неба. Мне говорили, я люблю спать в любую погоду с открытым окном. Мне говорили, я люблю чай без сахара. Мне говорили, я люблю рисовать. Мне говорили, я люблю печь. Мне говорили, я люблю её больше жизни. Мне говорили, в конце концов, я люблю жизнь больше, чем кто-либо другой.       Действительно ли я это все люблю? Любил? Правда или ложь? Ложь или правда?       Почему я не могу дать никакого ответа на эти вопросы? Почему я не могу понять, кто я, или, скорее, что я такое? Почему я вижу столько жалости в глазах окружающих, знакомых и незнакомых людей? Почему только в глазах врачей я не вижу её? Только их глаза горят желанием, восторгом, интересом… От остальных псевдосочувствующих взглядов меня выворачивает. Для врачей я подопытная крыса и интересный образец, как и тогда. Хочется вернуться обратно. Обратно под землю в заключение белых стен плена Сноу. Там, наверное, было и не приятно находиться, но хотя бы не было всех этих великодушных людей, которые так хотят сказать мне, как им жаль, как они переживают за меня. Смех, да и только. Кто я для них? Никто. Впрочем, как и для себя, я никто, скорее даже ничто. А в тех белых помещениях тогда какое-то время я был ещё личностью, которую в последующем истязали, стерли, уничтожили. Всё это, вероятно, ужасно с точки зрения тех, кто меня бросил. Хех… Они виноваты в этом. Виноваты в моем состоянии и поэтому думают, что их жалость меня сейчас спасет. Спасать некого. Не существует больше победителя 74 Голодных игр, несчастного влюбленного Дистрикта-12.       Меня раздражает их жалость. Хотя она заставляет меня чувствовать раздражение — хоть что-то, кроме зияющей пустоты внутри. В плену Сноу тоже была пустота, но её заполняли болью. Болью физической, болью моральной, болью эстетической. Это было приятно в какой-то мере. Сейчас же мне никакой боли не положено, они ведь спасают меня. Смешно. Спасают меня от чего-то, что мне не мешает. Спасают, не давая даже малейшей возможности ощутить себя живым, ощущающим хоть что-то, а не бездушной сломанной игрушкой.       Я бы лучше вернулся ещё тысячи раз в лапы капитолийских врачей и стал их подопытной зверушкой, которую истязали и не жалели, а не принимал спасение от нынешнего окружения. Вы уже спасли меня из плена. Спасли от смерти. Спасибо, я очень рад, что, несмотря на все причинённые вашим людям несчастья, вы так искренне жалеете меня. Только вот зачем? Зачем вам я? Пытаетесь исправить свои ошибки? Извиниться за свой просчёт? Не за что извиняться. Не перед кем. Что я сейчас из себя представляю? Ничто. Пустую, гнилую и сломанную оболочку, когда-то именуемую Питом Мелларком.       Какой смысл существования пустой оболочки?              Мне говорили, я всегда умел хорошо говорить, формировать мысли и убеждать людей. Мне говорили, что только лгать я не умел хорошо. Мне говорили, как все любили мою искренность.       Сейчас же никто не говорит мне, как хорошо я создаю и ношу маски. Это ведь хорошо? Никто не видит мою искреннюю ложь.       Для Эффи, заглядывающей иногда, предназначена маска улыбчивого мальчишки-художника, который пытается творчески совладать со своим горем и борется за свое прошлое. Ей тоже потрепал капитолийский плен, хотя она уже оправилась. По крайней мере, она всем своим видом демонстрирует, что с ней все хорошо и она справилась со своей болью. Я ей не верю. Это нежное капитолийское создание явно никогда не забудет всех тех ужасов пыток.       Доктору Аврелию, который сейчас помогает всем выжившим победителям, я демонстрирую маску прилежного пациента, выполняющего все его предписания и пытающегося выбраться из глубокой внутренней ямы безумия и страха. Этот мужчина получше всех тех лекарей Дистрикта-13. Я, вероятно, даже благодарен ему за помощь в избавлении от мыслей о Сойке. Китнисс Эвердин… Теперь она для меня ничего не значит: нет ни боли, ни ненависти, ни любви. Я не чувствую к ней ничего. Впрочем, сейчас я ко всем и всему вообще ничего не чувствую.       Выжившие же трибуты имеют дело с маской «своего» человека, внимательного и понимающего слушателя или даже друга. От Джоанны я часто слышу жалобы на ужасного Аврелия, который заставляет ее постоянно принимать очень долгие ванны. Раньше большую часть она выливала Долбанутому, но, увы, в какой-то момент его лечение было закончено. Он оказался самым адекватным из нас и успешно покинул психушку. Энни Креста, правильнее, наверное, Одэйр, победительница с морского Дистрикта, оказалась вполне адекватной и приятной в общении девушкой, несмотря на все те слова про ее безумие. Если я правильно все понимаю, то новость о беременности привела ее в чувства и дала волю к жизни, потерянную после известия о смерти новоиспеченного мужа. Она теперь будет жить и становиться лучше ради их с Финником малыша. Финник… Мне говорили, что он спас меня тогда на арене. Я все еще не понимаю, зачем он это сделал. Было бы для всех лучше, умерев я тогда на арене. Все бы помнили павшего трибута Дистрикта-12 Пита Мелларка, а не капитолийского переродка.       Я все жду, когда мне начнут говорить, как искусно я лгу.              Прощаюсь сначала с Энни, которая будет продолжать общение с Аврелием из своего Дистрикта. Там, по словам врача, беременность должна проходить лучше — меньше причин для волнений. Я не понимаю этого, ведь там все пропитано старыми воспоминаниями. Хотя, возможно, они счастливые. Во всяком случае, Энни сильная, я бы даже сказал, сильнее нас всех, и она справится со всем.       Через какое-то время Джоанна убеждает Аврелия отпустить ее. Она, вроде бы, поборола частично страх перед водой, и продолжать держать ее в психушке уже не было особого смысла. Уезжая, она обещала, что будет звонить, чтобы я тут «совсем не рехнулся в окружении ебанутых врачей, которым надо самим лечиться, а не нами заниматься».       Став единственным пациентом в психушке, я в какой-то мере вздохнул с облегчением — минус одна маска. Дни шли один за другим, все было как прежде: беседы с Аврелием, встречи с Эффи, игра в прилежного пациента. Джоанна звонила стабильно и жаловалась на все, что ее раздражало, а Энни во время своих звонков делилась всем, чем могла: какого прекрасного цвета вода на берегу, какие закаты видит из окна своего дома и как она боится стать плохой матерью для будущего сына. Во время этих телефонных разговоров я часто задумывался, что ношение маски перед этими двумя было лишь моим личным обманом сознания.       В какой-то момент я начал проваливаться в небытие — Аврелий назвал это приступами. Первое время я не помнил ничего из этих приступов, которые, оказывается, длились часами. Это были будто часы потери сознания без снов и ведений. Только спустя время я начал видеть ужасы прошлого Пита Мелларка: жутких переродков арены, мертвую семью и её — Китнисс. Доктор говорил, что эти приступы, хоть и неприятны, но являются хорошим показателем — лечение проходит успешно. Меня это ни капли не радовало. Лучше оставаться пустой оболочкой с желанием смерти, чем ощущать, что что-то непонятное заполняет тебя. Что-то, чего ты не желаешь.       Я перестал принимать лекарства и слушать наставления врача, хотя все ещё играл роль прилежного пациента. Я мысленно усмехался тому, что все продолжаю играть какую-то роль, как делал это настоящий Пит Мелларк, наивный влюбленный мальчишка. Приступы опять перешли в фазу простого беспамятства, без ненужных мне моментов. Аврелий про это не знал.       Одним летним днем мне сообщили, что человек, именуемый Питом Мелларком, может покинуть сие великолепное лечебное заведение. Даже учитывая условия этого события, для меня оно было свободой.       Наконец, капитолийский переродок сможет избавить прекрасный мир от себя.              Путь в Дистрикт-12 прошёл сначала через Энни, которая была несказанно рада видеть меня. Она показала мне прекрасную воду на берегу и алые закаты в Четвертом. Меня наполнило чувство умиротворения лёгких морских волн. Вода внушала какое-то необычное спокойствие.       Джоанна встретила меня с лёгкой улыбкой. Она заметно изменилась с нашей последней встречи. Передо мной стоял призрак когда-то сильного и подлого трибута. Я понимал причину. Морфлинг. Плен Сноу её сломал настолько, что она решила избавляться от боли таким способом. Я её не виню и не осуждаю. Не имею права. Если ей так легче, то пусть губит себя постепенно. Джоанна выбрала путь долгой смерти. Это сложнее.       На подъезде к родному Дистрикту я не чувствую ничего. Аврелий говорил о таких приятных ощущениях родной местности. Ничего подобного. Как было пусто, так и осталось. То же море вызвало во мне хоть что-то, а родные просторы ничего.       На вокзале меня встречает бывший ментор. Хеймитч все еще чувствует какую-то ответственность за своих трибутов. Смешно.       — Парень, не трать силы на притворство. Я не Эффи или Аврелий, — единственное, что он мне сказал.       Путь до Деревни победителей прошёл в тишине. Я остановился перед фонтаном. Хеймитч, ничего не сказав, кивнул на дом, вероятно мой, и поплелся в сторону своего жилища. Атмосфера, витающая в воздухе, казалась ещё хуже той, что была в капитолийской лечебнице. Всё было заросшим и мрачным — будто тут и не жил никто.       Деревня сломанных людей не должна одаривать окружение теплом и счастьем. А людей ли? Это место — роскошная клетка, среди руин, для переродков и убийц.       Место, называемое моим домом, не вызывает во мне ни малейших чувств. Сыро, пыльно, угрюмо и холодно. Самое оно для последнего пристанища капитолийского переродка. Я тут ненадолго.       Дом, напротив, оказывается домом Сойки. Узнаю об этом от Сэй, которая ответственна за питание и поддержание хоть какого-то вида жизни в «Психушке». Как же чётко новое название выражает суть Деревни победителей.       Звонки Аврелию — условие свободы и время лжи. Звонки Джоанны и Энни — спокойствие и понимание. Звонок Эффи — поток разной информации, большая из которой несущественна.       Иногда я впадаю в беспамятство. Радуюсь, что приступы именно такие. Не хочу бороться с кошмарами и страхами бывшего Мелларка.              По настоянию Аврелия, ментор сопровождает меня к месту бывшей пекарни. Не препятствую, не возмущаюсь, просто слушаюсь приказа. На пепелище я не чувствую ничего. Нет ни воспоминаний, ни ностальгии, ни даже легкой боли в сердце. Ничего. В какой-то момент ощущаю, что погружаюсь в пустоту.       Прихожу в себя уже не на руинах жизни пекарей. Дурно пахнущее и захламленное помещение оказывается домом Хеймитча. Даже его жилище, почему-то, лучше моего временного пристанища. Ментор сидит в кресле напротив меня, потягивая что-то с бутылки.       — Что это было? — спрашивает с какой-то серьезностью он.       — Ничего.       — Не хочешь говорить — не надо, — делает глоток, — Жалкий ментор не достоен твоего внимания. За что же на меня скинули еще один живой труп? Ладно она отгородилась ото всех, но ты, парень, — еще один глоток, — Я всегда считал тебя умнее. Я верил, что ты сможешь выбраться из того ада. Что же с вами не так? Что же вы прикажете мне делать? — кладет свободную руку на лицо.       — Ты мог дать умереть этому телу еще давно, — тихо говорю я.       — Ха… Повтори громче.       — Ты мог не спасать это тело еще тогда, 2 года назад. Всем было бы проще.       — Парень, что за ересь ты несешь, — повышая голос, резко убирает руку с лица, — Кому было бы проще? Ей? Тебе? В конце концов мне? Эффи или твоей семье?       — Всем, — я отвечаю резко и грубо, поднимаюсь с дивана и не слушая дальнейших его криков двигаюсь к двери.       После этого ни я, ни Хеймитч не искали встречи друг с другом. С другим жителем нашей Психушки я за все время так и не встретился. Оно и к лучшему. Каждый из нас существует в своем собственном мире.       Мое истинное желание еще никогда не казалось таким четким; оно наконец превратилось в единственное правильное решение. Только оно сможет помочь мне.       Смерть лучше бесцельного, пустого существования.              Время идет. Приступы стабильны. Я продолжаю общаться по телефону: частые в последнее время звонки Энни, которая постепенно готовится к рождению малыша; бесцельные разговоры Эффи; «лечебные» наставления Аврелия; редкие звонки сломанной Джоанны, ей явно становится все хуже. Интересно, думает ли она так же обо мне? Может, все понимает и так же решает промолчать.       В одном из разговоров Энни упоминает клумбу, которую ей помогли организовать знакомые; говорит про белые ромашки, маленькие лютики, нежные фиалки и голубые примулы, имя которых носила невинная Примроуз. Энни вспоминает про сильную и невероятно добрую малышку Прим. Маленькая девочка, с которой все началось.       Она была просто ребенком. Мы были просто детьми. Она мертва, а мы не живы, но существуем.       В какой-то момент спрашиваю у Сэй не видела ли она где-нибудь кусты примул. Женщина смотрит на меня с недоверием, но отвечает, уточняя место. Тогда я впервые за все время иду на Луговину, которая стала местом, хранящим покой сотен людей. Невинных людей. Где-то тут может быть и семья Мелларк.       Нужные кустики нахожу недалеко от столбов бывшего забора. От бывшей клетки остались только столбы — ничто больше не ставит границ, люди вольны. Такая желанная свобода наконец доступна. Только раны от ее обретения будут заживать еще очень долго.              Выкопанными примулами пытаюсь заполнить клумбу перед домом. Должно выйти красиво. Красиво, но ненадолго. Ухаживать за ними, вероятно, будет некому.       Смотрю на дом напротив. Там все, как и было: никаких изменений, никакой жизни, никого. В голове всплывает данное на автомате обещание Аврелию, что напомню Китнисс о ее лечении. Зачем я дал это обещание?       Внезапно дверь открывается, и я вижу ее. Кем она только не была для Пита Мелларка: подругой, возлюбленной, невестой, союзником и победительницей. Нынешний я лишь помню ее в роли врага или мишени. Сейчас, возможно, я готов ее назвать соседкой.       Выглядит она не очень, хотя я и сам такой же: болезненная худоба, бледная кожа, море шрамов и потухший взгляд.       — Ты вернулся, — почти шепчет она.       — Я уже какое-то время тут. Аврелий просил передать, что не может и дальше притворяться, будто лечит тебя. Бери трубку, когда он звонит, — обещание соблюдено. Аврелию я больше ничего не должен.       — А ты что здесь делаешь?       — Сходил и выкопал их — для нее. Она достойна памяти.       Китнисс быстро разворачивается и залетает обратно в дом. Примулы, наверное, ее сильно потрясли. Каково испытывать потрясение? Какие это чувства? Это больно? Зачем я про это думаю?       Сломанной веще чувства ни к чему.                     Через какое-то время у меня появляется новая маска — друг Китнисс. После случая с примулами она ожила: взялась за себя, начала ходить на охоту, общаться и прямо так радовать Хеймитча. Сначала мы перебрасывались всего парой слов, затем был совместный уход за клумбой, быстрые чаепития, совместные завтраки и походы в лес. Психушка с места одиночных заключений превратилась в странную постановку игры в псевдосемью.       В какой-то момент Китнисс показала мне свое тайное место — красивое глубокое озеро в лесной чаще. Меня вновь расслабляла вода. Мы начали часто ходить туда: она делала вид, что охотится (всю потенциальную добычу распугивал я своими шагами), а я рисовал озеро. Каждый раз оно выходило разным. Странно, выходит, что я не помню, как рисовать, но руки художника, кажется, все помнят.       Пару раз я приходил к озеру и сам. Тихая водная гладь дарила умиротворение и манила в себя.       Кто-то сообщил Аврелию про рисунки, и он заставил меня попробовать взяться за пекарское дело. Все, видимо, решили, что вслед за вернувшейся Китнисс Эвердин постепенно вернется и истинный Пит Мелларк. Наверняка опять думают про несчастных возлюбленных Дистрикта-12. Думают, что великая любовь наивного мальчишки снова всех спасет.       На радость окружающим берусь за выпечку. Я, может быть, и не помню ничего, а вот тело Пита помнит. Руки знаю, как правильно держать кисть или карандаш; разбивать яйца, месить тесто или открывать печь. Все довольны, их жизнь кое-как налаживается.       Я лишь играю свою роль, постоянно лгу и ношу море масок. Мою ложь никто так и не смог распознать.              Энни недавно родила здорового мальчика и с головой ушла в материнство. Она будет прекрасной матерью. Я пытаюсь не тревожить ее своими звонками, ей и так тяжело пока, хоть она и отрицает это.       Эффи все рассказывает о своей сильной занятости, но обещает в ближайшее время навестить нас, говоря что-то про золотую команду. Хеймитч, кажется, необычайно рад возможному скорому приезду сопровождающей. Китнисс тоже находится в довольно приподнятом настроении.       Я долго не мог связаться с Джоанной. Пришлось поинтересоваться у доктора Аврелия. Передозировка. В больнице. Еле откачали. Он задумывается о возобновлении ее лечения в Капитолии. Я только усмехаюсь. Ее не спасет возвращение в капитолийскую психушку.       Ни ее, ни меня уже ничто не спасет.              Заворачиваю картины, на которых прекрасная гладь лесного озера, беру подготовленное печенье с глазурью и запечатанные конверты с письмами. Направляюсь к вокзалу. Отсылаю 3 посылки: в Дистрикт-7 для Джоанны, в Дистрикт-4 для Энни и ее сына, в Капитолий для Аврелия. Я благодарен им за все. Они сделали многое, даже чем-то помогли. Они дали оболочке просуществовать дольше положенного.       К сожалению, я почти полностью уверен, что с Джоанной наша встреча будет слишком скорой. Возвращаюсь обратно. Сегодня должен состояться ужин с приехавшей вчера Эффи. Одетая с иголочки капитолийка была в ужасе как от состояния Психушки, так и от ее обитателей. Как же она причитала своим писклявым голоском, что это просто ужасно, что такого просто быть не может, что Хеймитч идиот, позволивший все это. «Запустил все! Превратил всю Деревню победителей в свою халупу, а моих детей в свои копии», — кричала она на него.       В этот вечер позволяю себе снять маски, не играть. Просто расслабляюсь в окружении людей, которые, кажется, стали дороги мне. Просто мне. Пустой оболочке. Дороги, я уверен, почти настолько, насколько были дороги истинному Питу Мелларку. Это странно и страшно осознавать.       Я точно могу сказать, что во мне что-то даже изменилось. Я уже не такой пустой, как раньше, но моего решения это не изменит. Все должно закончиться. Так будет лучше. Это должно было произойти уже давно.       Попрощавшись со всеми, я направляюсь в свой дом. Замешиваю тесто. Придаю форму. Запекаю. Упаковываю выпечку, письма и рисунки. Для Эффи и Хеймитча — недиетические сладкие пирожные, для Сальной Сэй и ее внучки — обычный хлеб и печенье, а для Китнисс — сырные булочки, кажется, она их любила особо сильно.       Прощальные подарки.              Еще раннее утро, все спят. Даже криков Китнисс не слышно, последнее время кошмары обходят ее стороной, насколько я знаю. Как можно тише передвигаясь, что не очень выходит из-за отсутствующей ноги, разношу подарки под двери домов Китнисс и Хеймитча. Эффи остановилась у него. Для Сэй оставляю на обеденном столе своего дома. Все на месте.       Последний раз оглядываю дом, который так и не стал моим. Вероятно, он так навсегда и останется призраком своего первого и последнего хозяина — наивного мальчишки, художника и пекаря Пита Мелларка.       Покидаю пределы Психушки, Деревни победителей, последнего пристанища, места обитания нашей странной псевдосемьи сумасшедших. Это место обитания раненых, сломленных душ. Тут каждого сумасшедшего считают за своего.       Направляюсь через Луговину в лес. Останавливаюсь возле братской могилы. Прошу у всех прощения и прощаюсь навсегда. Хотя совсем скоро я со всеми ними встречусь.       Иду по лесу, все так же распугиваю мелкую животину, которая только-только начинает просыпаться ото сна. От леса веет свободой. Лес помнит все и несет свои воспоминания шелестом листвы, перешептываниями птиц и уже прохладным ветерком. Лес успокаивает. Наверное, я начинаю понимать своеобразную любовь Сойки к этим ощущениям, к этому лесу.       Уже недалеко виднеются деревья, окружающие мое вечное пристанище. Невероятная голубая водная гладь озера встречает меня извечным спокойствием. Почему все говорят, что мои глаза напоминают им теплое летнее небо? Почему не мирная водная гладь? Все мысли уходят на задний план. Даже не так — мыслей больше нет. Я наконец исполню свое заветное желание. Наконец прекратит свое существование капитолийский переродок. Наконец все будет правильно — так, как должно было быть давно.              Я захожу в воду. Холодная. Смотрю в небо, только начинает светать. Вдыхаю и выдыхаю. Со рта выходят клубни пара. Иду все дальше и дальше. Одежда намокает и тяжелеет — тем лучше, все произойдет быстрее. Мое лицо трогает странная улыбка. Я чувствую, как вода поглощает меня. Протез ощущается все тяжелее и тяжелее. Он тянет меня на дно. Последним, что я вижу, становится белый цветок стрелолиста. Почему-то мне кажется, он всего лишь видением и выдумкой моей больной фантазии. Его время уже прошло.       Холодная вода врывается в меня: заполняет сначала рот, а затем проникает в лёгкие, заставляя последний воздух быстро покидать тело. Я думаю, так лучше. Лучше для всех. Пути назад уже нет. Решение окончательное. Жалеть мне не о чем.       Только почему последние мгновения жизни рождают в голове мысли, что все могло быть иначе: я был бы жив и счастлив, мог чувствовать, встречать закаты и рассветы своего любимого цвета в окружении собственной семьи. Моя любимая темноволосая жена со стальными глазами сидела бы возле этого озера, смотря, как я плескаюсь на мелководье с маленькими детьми, плодами нашей любви: темноволосой девочкой с моими голубыми глазами и сероглазым мальчишкой с белокурыми локонами.       Наверное, это всего лишь мечты истинного Пита Мелларка, не полностью исчезнувшего в глубинах Капитолия…