Ахуенно, блядь.
Саша, или все же Шура, шмыгает носом, потирая холодные запястья друг о друга. Чайник неприятно слух невыспавшегося (и, в прочем, не высыпающегося) думского режет до боли в голове.
Нева разбушевалась.
Или это все-таки появление на горизонте в пределах сотни километров Московского? Глаза голубые-голубые, а доверия к ним, увы, никакого.
Саша неприятный звук заглушить собственными мыслями и телепатическими способностями пытается, глаза зажмуривая, пока не натыкается на ощущение, будто свист и правда пропал. Одно веко поднимает и доволен ситуацией остаётся вполное- Москва, с не менее огромными синяками под глазами, глубоко зевает, даже не прикрывая рот горячей -шура уверен, что горячей- рукой и ненавистный чайник, что разбудил его в шесть утра, с плиты снимает. Шура уже в оба глаза наблюдает, одним лишь взглядом насмешливым приказывая кружки с быстрорастворимым кофе залить.
Пьет, не жмурится и в целом горьковатый вкус на языке смакует, словно прекрасней и нет ничего.
Хотя, возможно, будь сейчас Москва чуть чуть подвижней, и,может, самую малость находчивей (куда делась эта его былая хитрость?) рот чужой чем поинтересней занял, да все ещё думает, что Сашенька обиду держит.
Романов зло усмехается. Заслужил. Пускай страдает, как на протяжении века страдал он.
***
Семенить Невскому около плиты долго не дали, за запястья разворачивая и огрубевшими руками фартук в муке сдергивая.
Неприятно.
Не хотелось совсем, ни ласк, ни прикосновений, желал только выпечку доделать, да со спокойной душой в Питер умотать, чтобы московского как можно реже видеть. Только за питанием Михаил-Молох? Саша запнулся уже, не задумываясь — следил, да и за вылазками и притонами в городе на Неве тоже четно уследить пытался, будто Саша выдаст ему что, секретное и непристойное для бывшей столицы, с чего Московский злорадно и счастливо улыбнется.
Да оправдывает Невский не ожидания мишины (имя такое знакомое на устах ощущалось чужим), а жителей своего города, еле отстоявших под натиском голода, холода и смерти.
Миша бы себе не простил, что допустил, а молох зло зубы скалил, клыки на показ выставлял, какое то время после нежно обходился — сейчас кроме животной страсти ничего былого не осталось.
Невскому..много чего хотелось, если честно. Зарыться в длинный, не остриженный по самые корни волос имперского, такого родного Мишеньки, прошептать что то про страшный сон, позволить себя крепко обнять и, возможно, даже поцеловать.
Но получал укусы кровоточащие в шею худую до боли, заведенные за спину запястья и еле сдерживавшегося Молоха.
Зря приехал.
Ничего не менялось.
Невский руку высвободил, от пытки с губами оторвался и пышку горячую в рот ненасытный всунул, Каминг-аут беря и находя силы на вздох-выдох.
Неприятно. Мерзко, домой хотелось.
Но ведь не скажешь пожирающему глазами алыми, возбуждёнными Молоху, что отъехать, уйти,
сбежать
срочно надо.
Давящая тишина больно била Сашу по вискам, пока коротко стриженный блондин пышку дожевывал и хотел к прерванному упоению вернуться. Саша руки перед собой выставляет и голову отворачивает, раззодорив тем ещё больше пылкое, опьянённое худой фигурой сознание.
Его подхватывают, нетерпеливо на стол сажают подле пышек, быстро и рвано с вещами ненужными разбираясь. Не задумываясь, вдалбливаются в пробиваемое мелкой дрожью тело, пока Невский, чудом уцелевшим сознанием за тарелку красочную цеплялся как за спасательный круг. Слёзки текут.
Голубая тарелочка с беленькой оправой, некогда Мишей подаренная, вмещала в себя огромное количество вкусно пахнущих пышек.
Сашина память вмещала слишком много запретного и непристойного, грязного и раздирающего душу на тысячу мелких осколков, что единственным желанием Невского к концу 80-тых было
выпилиться
забыться.
Молох что-то отчаянно хрипит и, кажется, рычит, совсем сашиной незаинтересованности не замечая. Выходит резко, за секунду, успевает на последок в уголок губ чмокнуть, смазанно уходя в ванную.
Саша так сидеть и остаётся, силы искать в себе .сил нет уже. Повторяться Невский не любит, особенно в речи, даже в мыслях, а в действиях почему то прощал и глаза закрывал. То сделает -там простит, это сделает -тут простит.
В какой то момент Саша понимает, что слезы не переставая текут по щекам, стекая к измученной пытками шее, а вытные ноги неприятно подрагивают. По бледному худому берду с внутренней стороны текла алая струйка крови.
Опусташенный, уставший и изрядно замёрзший, Саша пышку в рот засовывает и жует долго, растяжно, еле челюстями двигая. Лишь бы занять себя чем. Руки не держат, спина болит невыносимо, да замечать что либо у Невского уже терпения нет.
Конечно, не просто так же Миша вышел. Время ему дал, себе минутку-другую отвел- да только бестолку. Возвращается, надеясь счастливого от внимания Невского увидеть, выпечку накладывающим и с молоком сгущённым подающим, да застывает в проходе, глаза щуря. Ни радости, ни злости, ни боли -ничего. Глаза у Невского стеклянные, как сами его спасательные очки, ломавшиеся не раз, сейчас покоившиеся в его руках бледных. И, в прочем, в очередной прилив бесконтрольной страсти страдал не только Саша, но и чертов атрибут-не может Москва спокойно на месте усидеться, пока стекла не треснут, а оправа под неестественныйм углом не изогнется.
***
Думскому, честно если, с высокой колокольни все равно на многое; на существование московского -тем более. Букетно-конфетный период истерик и нервных срывов прошел, оставляя после себя неприятную, оглушающе спокойную тишину.
Московский тоже подзаебался изрядно. Саша, правда, стал к концу девяностых в себя приходить более менее, в нормальное русло возвращаться, да все равно от недосказанности и скованности, чуждой для всегда открытой для него душой Романова, плохо.
Думский-романов-или-все-таки-невский вздыхает, к Москве ближе подходит, в щеку невинно целует. Даже если большего хочется обоим-не сейчас, не на этой кухне. Не тогда, когда все только начало налаживаться.
Миша улыбки не сдерживает, раздражительный вздох получая, и сонливость как рукой снимает. Конечно, не без помощи чудо-напитка, но облегчает страдания знатно. Москва соврет, если скажет, что совсем забыл про привычку сашину по утрам двумя печенька на весь день питаться.
Говорить о пышках и любой другой выпечке было равно попытке самоубийства, и Саша готовки в его, московском, присутствии избегал и отнекивался. Позже, Миша обязательно узнает, почему.
Не сейчас.
Миша переносицу устало потирает, из их, вроде как, скрипучего общего комода печенье и ложечки чайные, чудом уцелевшие достает, В сашини ледяные руки передает и взгляд на думском фокусирует, желая глаза бездонные разбудить и к эмоциям вернуть.
Тщетно пока, но короткие поцелуи в висок или щеки уже многое означают.
В комоде Миша взглядом голубых глаз натыкается на очки сломанные. Неоднократно, кажется, переломанная оправа круглых треснувших очков печально на Мишу смотрит.
И Саша
не раз
ломается, раздвигает ноги, совершенно наплевав на свое разбитое сердце.
Мише, в сознание пришедшему, никогда не скажет, почему до сих пор, в 21 веке, трясется от шуточек ехидных про алкоголь и чрезмерного выпивания.
