В волчьей шкуре

      Тим был тактильным до абсурда — что отчасти объяснялось его волчьей природой, а отчасти таким же абсурдным воспитанием — но Дэмиен свыкся с этим, как свыкся с постоянно мучающим его самого холодом и тянущим за нутро, задавленным им, огнём.       Как свыкся с тем, что Тим льнул к нему не переставая, то и дело сворачиваясь в ногах, как большой пёс. Что таскал ему в лунную ночь добычу и потом хрустел её костями за порогом, чтобы не перемазать весь дом в крови.       Свыкся и с тем, что к полнолунию ближе в его котле булькал кисло пахнущий шиповником отвар — и от этого по-особому щекотало в носу и хотелось чихать.       К тому, как мощные когти скребут по его двери почти каждое утро, он тоже привык.       К тому, как Тим по-глупому осторожно брал его за руки, боясь ненароком навредить; к тому, как смотрел куда-то внутрь, догадываясь, но позволяя вслух не произносить.       К тому, чтобы, зарывшись носом в псиной пахнущую шерсть, спать, словно младенец и к тому, что волчья шуба то и дело оказывалась у него на плечах, и Тим смотрел на него грустно-нежно с привычным «ну-как-же-тебе-сказать» во взгляде, хотя и говорить-то ничего было не нужно, он…       Тим свернулся у него в ногах снова, как будто не было места удобнее, чем пол и его острые коленки, и его с его тяжестью на своих ногах Дэмиен тоже свыкся. И щекотка чужих волос в своей ладони тоже уже давно не была чем-то новым, и сопение, и…       И когда Тим сквозь сон спросил, можно ли было его поцеловать, Дэмиен конечно же ответил «разумеется», словно это тоже было чем-то совершенно уже обыденным.       Он только через пару секунд понял, что нет, вот это точно было чем-то новеньким.       Впрочем… он не прочь был свыкнуться и с этим.

***

      Зверь смотрел ему прямо в глаза, словно выглядывая всю подноготную, что Дэмиен так тщательно укрыл, что тот понял сразу же — не зверь; оборотень, может. Может, бестолковый юный маг или заблудший дикий дух. В любом случае тот, кто чувствует магическую пульсацию на инстинкте.       Дэмиен свою в себе задушил. Волк всё равно смотрел на него безотрывно.       Открытие капкана чувствовалось, почему-то, рукопожатием.       Волк похромал за ним, пробитую лапу поджимая, хотя Дэмиен его никуда не звал; он ждал, что зверь отвяжется, но тот упорно продирался сквозь все колючие кусты и лесоповалы, через которые юноша его вёл, и это его в итоге и сломило.       В открытую дверь волк прошёл, почтительно вытерев здоровые лапы о коврик и оттопырив хвост. Честное слово, если это был очередной тупой колдун, Дэмиен не пожалеет на него яда; он не для таких случаев хранил его, но…       Волк лёг у камина и вытянул, как мог, пробитую лапу. Умильно забил хвостом, хотя наверняка боль была просто невероятной, и закрыл пасть, пряча зубы.       Он его тогда выгнал, как только залатал. Не хватало ему только чтобы чужак шатался в его доме и трепал его нервы; зверь, впрочем, не сопротивлялся. Обернулся только, дотошным взглядом залез под шкуру, и поскакал на трёх лапах, кряхча очевидно назло, в лес. Дэмиен грохнул дверью неприлично громко.       Что-то в этом волке чувствовалось как падение, и Дэмиен знать не хотел, что.       Он и так был хуже, чем на дне. Только приблудыша ему не хватало.       Утром на пороге он обнаружил задушенного зайца, и это и взбесило его одновременно, и развеселило что-то дикое внутри, представляющее, как этот пёсий калека скакал по лесу на трёх лапах; впрочем, он и это подавил. Прибил к двери записку, что не ел мяса и не любил гостей, и ушёл в город.       К вечеру на пороге зайца не было. Была корзинка, явно краденая и слюнявая, с ягодами и насмешливо торчащей оттуда веткой шиповника.       Очень захотелось этого волка взять как следует за шкирку и ткнуть в корзинку носом.       Дэмиен даже не знал что в этом звере его так злило, от чего так чесалось под кожей, когда он о себе напоминал. Почему-то он не мог забыть дотошного взгляда, которым чужак его тогда смерил; словно всё, что Дэмиен так тщательно в себе зарыл, этот злосчастный волк вытащил на поверхность, словно вся та безопасность, что Дэмиен вокруг себя воздвиг, рухнула, и он не знал, почему.       Поэтому, когда у порога на рассвете что-то едва слышно зацокало и зашуршало, Дэмиен решительными шагами подошёл к двери и распахнул её так яростно, что чуть не сорвал с петель; волк подпрыгнул от испуга и навернулся с порога больной лапой. Плащ из дорогой ткани изящно скользнул за ним следом прямо в грязь.       — Какого шайтана ты хочешь от меня?! — рявкнул Дэмиен, едва переводя дыхание, сдерживая клокочущий в себе огонь, готовый этого глупого мальчишку задушить. — Что ещё нужно мне сделать чтобы ты понял, что тебе тут не рады?! Уходи! Катись туда, откуда пришел, пока капкан не вцепился тебе в шею, глупый идиот! Неужели он тебя ничему не научил?!       Волк заскулил, поджав уши, и спрятал глаза, и наконец Дэмиену дышать стало легче. Он вдохнул насколько позволили человеческие лёгкие и заставил пламя развязаться из боевых узлов, пока оно и вправду не перешло все его барьеры, и глупый оборотень не поплатился за свою дотошность столь чрезмерно. Закрыл глаза, потому что абсурдность картинки — хромоногий волк под дорогущей, едва ли не королевской, накидкой — напомнила ему вдруг себя самого: глупого щенка в шахском наряде, не знающим ещё, к чему это его приведёт.       Где он был сейчас?       Волк был не его падением; но он так напоминал его, что Дэмиен не знал даже, что делать.       Он снова заставил себя выдохнуть, и, гораздо тише, устало добавил:       — И тряпку верни, откуда взял. Узнают, что ты украл, застрелят. В следующий раз могу и не успеть.       Волк поднял на него глаза и неуверенно шевельнул хвостом, и Дэмиен, попытавшись что-то сказать, не подобрал слов и поджал губы, и вцепился в дверь так, что побелели костяшки. Оборотень чуть улыбнулся как будто, поднялся и, поправив грязный бархат на спине, припустил в лес, почти уже не припадая на больную ногу. Только у деревьев он оглянулся, снова попытался заглянуть ему в глаза; Дэмиен махнул ему, буркнув себе под нос едва слышное «отвяжись», и бесшумно прикрыл за собой дверь.       Утром на пороге снова лежала ветка шиповника — и кинжал. Вязь филигранной резьбы на нем образовывала полыхающее пламя, и Дэмиен подумал: не бывает таких совпадений.       У деревьев стоял парень в испачканном грязью, дорогущем под меховой шубой, плаще. Длинные пряди волос почти закрывали его глаза, но стоило Дэмиену посмотреть на него, он улыбнулся и склонил голову. А затем отвернулся и, чуть припадая на правую ногу, шагнул в лес и растворился в нём.

***

      Почему он не захлопнул дверь сразу, он не знал. Детали рябили, привлекали его внимание и дразнили, всплывая воспоминаниями, от которых от мечтал избавиться, и нож обжигал бедро; он не ждал сегодня гостей. Он не ждал их в принципе никогда.       Он должен был просто закрыть дверь.       И, всё же, что-то его остановило от этого — то ли застывшая перед глазами картинка хромоногого волка в луже грязи под царским плащом, то ли отведённый сразу же в сторону взгляд, стоило им встретиться глазами. Парень обмяк и уважительно пригнул голову, продемонстрировав пустые ладони и только после этого чинно заложив их за спину.       Это было первым, что сдало его, из десятка других мелочей, к которым горожане были слепы, и поэтому Дэмиен снова ощутил падение. Он не пропустил его; растерявшись, забыл, как дышать, словно ему ударили под дых, и полуволк терпеливо удерживал взгляд на его, вцепившейся в дверную ручку, ладони. Он же первым подал голос, когда молчание из неловкого переросло в гнетущее.       — Ты не поверишь, но снова правая.       Дэмиен вынырнул из своих мыслей — плащ с оторванным подкладом; дорогая, но очевидно нарочно потасканная ткань — и надменно выдал, словно не у него от непонятного, душащего чувства сердце колотилось в горле:       — У меня здесь не лечебница.       Оборотень нежно усмехнулся и потёр шею; вид у него тут же стал по-детски неловким, напортачившим.       — Я подарю тебе ещё один нож?       — Им я перережу тебе горло.       Мужчина хмыкнул, все ещё не сводя взгляда с его ладони, и Дэмиен заставил себя отпустить, почему-то, ручку; чужой взгляд скользнул вверх до его плеча и прочно остановился на застёжке плаща.       — Это неплохая смерть, на самом деле.       — Мог бы остановиться на капкане.       — Слишком долго, — поморщился оборотень, и незаметно перенёс вес на левую ногу. Дэмиен обречённо опустил взгляд на правую, но кроме сапога ничего не увидел; оба недолго помешкали.       — Я надеялся, что ясно дал понять о нелюбви к гостям.       — Я сразу же уйду, — пообещал человек и с неловкой улыбкой повёл плечом. — Я бы не… если бы мне было к кому пойти, я не стоял бы здесь, честно.       Дэмиен был готов вздыбиться на попытку расчувствовать себя, но волк в защитном жесте поднял ладони и хромоного отступил; чёлка скользнула на глаза сильнее.       Выправка сдавала его ежесекундно, и даже подбитая нога не могла этому помешать — глядя на то, как пытается сделать себя меньше тот, кто никогда так низко не был, Дэмиен словно видел свое отражение.       Небрежно сорванные с одежды украшения и позолота, как вырванные с корнем сорняки; обувь, пусть не лучшая, но всё же неплохая, рядом с туникой — явно не с его плеча — смотрелась глупо.       К тому же, нож.       — Пропажу плаща так и не обнаружили.       Мужчина неловко усмехнулся.       — Почему, думаешь, мучаюсь с ногой?       Дэмиен вздёрнул бровь.       — Потому что не умеешь обрабатывать раны?       Оборотень улыбнулся ярче, на секунду подняв от бляшки взгляд; что-то мягкое за зрачками на мгновение почти заставило Дэмиена отступить.       — Я вылизывал.       Юноша стиснул переносицу, почувствовав, как к вискам подступает головная боль; мужчина перед ним тихонько засмеялся.       — На самом деле я поэтому тогда перекинуться не мог. Та рана была на волчьей шкуре и уже затянулась. А теперь я не могу обратно.       Дэмиен опустил руку; пытливое любопытство проклюнулось, прежде чем он успел его остановить:       — Разве дело не в Луне?       Мужчина смущённо улыбнулся, потирая шею снова, и нарочно обмяк.       — Только отчасти. Это… длинная история.       Дэмиен чуть заметно поморщился от намёка, но позволил ему между ними повиснуть, как хлипкому мосту. Парень молчал, вежливо и безумно терпеливо разглядывая у себя под ногами пыль, пока юноша пытался разобраться во внутреннем раздрае. Наконец, он медленно приоткрыл дверь шире.       — Занесёшь грязи — тобой вытру.       Оборотень улыбнулся, и глупое облегчение засквозило сквозь улыбку, как скользили ошибки новичка через детали, до которых мало кому было дело.       Дэмиену было.       Он через них уже проходил.       Он за них уже поплатился.       — Спасибо, — с чувством произнёс мужчина, тщательно стряхивая с сапог грязь и вытирая их. — Меня зовут Тим.       Дэмиен промолчал; глупо было открываться двуличному оборотню только из-за раненой ноги. Он забудет его имя сразу же, как только покинет его дом, пока новый капкан не попытается перекусить ему лодыжку.       Он заскрипел шкафами в поисках бинтов, когда мужчина снова подал голос:       — Как зовут тебя?       — Заслужи моё имя, — сухо отозвался юноша, с треском отрывая их от мотка. Пусть гордость и отвращение отпугнут оборотня от его дома, раз угрозы не смогли; Дэмиен нащупал склянку с лекарством и как следует потряс; пузырьки почти мгновенно всплыли, и юноша взял её.       Парень скромно устроился на скамейке все с той же неустанно прямой и твёрдой спиной, с какой побитые жизнью псы никогда не сидели. Он на удивление позабавлено улыбнулся и терпеливо сказал:       — Хорошо, — а затем помешкал и обмяк ещё сильнее, вновь, словно вспомнив, отведя глаза. — Как я могу это сделать?       — Меньше лезь в мою жизнь.       — И дари побольше ножей?       Дэмиен против воли усмехнулся.       — И не задавай глупых вопросов.

***

      Холод пронизывал каждый уголок обвалившейся землянки, и Тим нехотя взялся за сворованное огниво, хоть его волк и зашёлся сразу же в недовольном, низком рычании внутри; сколько бы ночей он не проводил у огня, зверю он всё ещё категорически не нравился.       Не то чтобы он сам не был этим самым зверем, неотделимым от самого себя в любом из своих тел и сознаний, но, когда он думал об этом, путаница только душила сильнее, да начинала болеть голова. Так что да. Пока что они были отдельно-но-не-совсем. Пока что они — «они», а не «он».       Искры выскользнули нехотя, скрылись в складках коры, проросли крошечными язычками и лизнули брёвна; и пока человеческий разум наслаждался этим, волк внутри скулил и пятился так далеко, как это было возможно в общем пространстве черепа.       Тим подкинул ему мысль: скоро полнолуние. Волк ответил нехотя вязью картинок и запахов: полная луна; плотные, серебряные сумерки, кровавая охота, свист ветра в ушах и вой. Хрустящие на зубах кости, больные от бега лапы, что-то неприятно скоблящее, человеческое, во время кровавого пиршества, внутри.       Это вернуло его обратно, к огню, в его собственное тело. Волк огрызнулся недовольно на человечью сущность и её глупую брезгливость, и Тим возразил ему, зачем-то нарочно вдавив правую ногу в прогнившую доску — слабая боль прострелила лодыжку, потянула сухожилия.       Волк затих, и Тим радовался этому целое мгновенье, наслаждаясь треском поленьев, когда лавина картинок и ощущений захлестнула его: слишком неприятный для волчьего носа травяной запах лекарств, глупый ужасно и неудобный бинт; привкус мокрой и пыльной ткани его плаща, перекрывающий собой зайчатину, резкий, жёсткий голос, изо всех сил пытающийся прогнать — не его, хоть Тим-человек с последним не согласился.       Волк ответил ему своеобразной, псиной вязью полумыслей, что он слепой.       Это было лучше воспоминаний о кровавых охотах и сыром мясе, так что Тим позволил картинкам скользить поверх пляшущего перед ним пламени: смутное ощущение единства, когда разомкнулся капкан, словно и волк, и оба человека спрятали зубы, сделали шаг вперёд, и облегчение сразу после этого; довольно неловкая охота на зайца и такая же — на корзину с ягодами, скрашенная искренне волчьим непониманием; запах страха, который волк объяснил зачем-то ощущением нависшей угрозы и показал за́мок; Тим не успел понять, что на псином это обозначало, когда закололо ощущение на подушечках лап, словно он вытер их о ковёр, и привкус металла осел на кончике языка — вовсе не от крови.       Снова чувство единства и тянущаяся к нему самому ниточка, за которую волк его бесконечно дергал, когда они встречались с колдуном взглядами: маленький. Безопасный. Щенок.       Колдун не ребёнок, возразил Тим, и волк замешкался; всполохами замелькали его смятение и незнание, как это объяснить, и Тим добавил в эту круговерть: невероятно дотошный взгляд, которым под обе его шкуры этот мальчишка-отшельник успел залезть, резкий голос, захлопывающаяся дверь.       Волк внутри отчётливо закатил глаза. Кого ты пытаешься обмануть, понял Тим. Он показал: руки, бережно вычищающие его раны, совершенно не брезгающие по локоть запачкаться его кровью; поджавшиеся губы, когда ему не удалось сдержать скуление, запах сожаления и печали; легко и ненароком скользившая по его боку рука, и Тим не смог что-то этому возразить.       Поэтому он насмешливо представил, как колдун гладил поскуливающего и бьющего радостно хвостом волка, и тот в ответ на это с совершеннейшей животной искренностью дополнил образом лежащей на коленках мага его головы, чувством гладящей его холку чужой руки. Тим досадливо от этого отмахнулся.       Ему-человеку от колдуна было странно; волк же чувствовал в нём что-то настолько утешительное, что тянулся к нему, как светлячок, как побитая подзаборная собака, и Тим понять не мог, доверять этому чувству или нет.       Волк ответил ему картинкой огня и сразу после — колдуна, внимательно проверяющего его лапу, и Тим не был уверен, как ему стоило это соотносить.       Почему-то у него было ощущение, что волк пытался донести до него ещё что-то, что не мог объяснить ни образами, ни одним из пяти чувств, и тот откликнулся согласно. Впрочем, теперь в нём не было ни раздражения, ни снисхождения, и Тим позволил непониманию повиснуть и остаться между ними, рядом с десятками таких же неразрешённых вопросов, непонятых образов и чувств. Волк снова напомнил ему об огне — пламя костра плясало на дровах, яркое, словно Солнце, обжигающее, дымом колющее глаза, и этого было достаточно на большую часть промозглой ночи. На секунду Тим заметался — сворачиваться ли так, под шубой и плащом, неудобно ютясь на жёстком полу своими костями, греясь зато поближе у огня, или дать волку свернуться где-то в углу прогнившего дома, своим хвостом заменяя себе подушку, и волк живо показал ему центр комнаты и дал чувство прикрывшего нос хвоста и подвёрнутых лап; знать бы с чего это у него внезапно появился такой компромисс по отношению к огню. Тим смеха ради вспомнил мага и соотнёс его с пламенем, и волк все с той же искренностью ответил утвердительно, и человек все ещё понятия не имел, как это трактовать.       Поэтому он неловко поднялся, припадая на отсиженную ногу, и тряхнул головой, перекидываясь, и волк запоздало ответил вязью неразборчивых образов, которые его уходящее на задворки человеческое сознание не успело ухватить: нож, колдун, горящий в камине огонь — за́мок, быстро двигающийся лес и злобные крики, грязный плащ — гладящая волчий бок рука, нож, колдун, горящий в обвалившейся землянке огонь.

***

      Их первое полнолуние он чуть не пропустил.       Не так — не пропустил. Почти избежал, если бы Дэмиен был честным до конца — он старался держаться от дома подальше, когда оборотень взял в привычку ошиваться около него.       Дэмиен только свернул на знакомую тропку, им самим вытоптанную, в поисках нужных ягод, как чувство неправильности засвербило внутри него, потянуло его домой; пламя в безопасном укрытии фонаря затрепетало тревожно, и его собственный огонь откликнулся на это.       Так бывало, когда к его дверям приходили те, кто одной ногой был почти в могиле; реже — те, кому помощь получить больше было неоткуда, а нужна была сейчас. Он сам заговорил бесконечно горящее в печи пламя чтобы то подавало ему знак, и оно сигнализировало ему исправно, ни разу ещё не подведя; Дэмиен повернул домой, ускорив шаг и молясь, чтобы шиповник не понадобился.       Люди заходили, обычно, внутрь, без стеснения перешагивали его порог, разваливались на лавке. Дэмиен много повидал — раненых вепрем так, что их приходилось собирать буквально по частям, сшивать их внутренности голыми руками, по локоть в крови пачкаясь; видел тех, кто терял сознание едва зайдя в дом, и спасибо если падали внутрь, а не на ступеньки.       Тяжело рожавших видел. Видел напуганных, потерянных юнцов, преступников беглых, маленьких детей на родительских руках, опустошённых колдунов — все они устраивались на стоящей для них лавке внутри и ждали нетерпеливо, когда он придёт.       Впрочем, те, кто выживал, потом благодарили, извинялись, если были силы.       Такого, чтобы полумёртвый или отчаявшийся оставался бы под дверью, не было ни разу — но когда-то должно было случиться, и, видимо, снова оборотень должен был стать тому виной.       Дэмиен замер, едва завидев его скукожившуюся фигуру: магией от оборотня разило до краёв поляны, он чувствовал её безумный трепет, и тошнота подкатывала к горлу от этой странной суеты под чужой шкурой; Дэмиен видел его мучения из-под безопасного укрытия ветвей, и, всё же…       Всё, что мать когда-либо говорила ему о полулюдях, всплыло, словно по заказу: все противоречия в знаниях о них, их странности и недомолвки, их опасность в эту фазу Луны; обращались они только из-за неё или своей шкуры? Теряли ли они человечий разум или он и делал их жестокими ещё больше?       Оборотень держался рукой за стену его дома, спиной к ней привалившись, и шуба его свешивалась с плеч, мягкостью шерсти сглаживая мучение. Дэмиен видел, как он стиснул зубы, и не знал чему верить — и что делать.       И, всё же, он шагнул, и магия чужая ринулась на него в яростной защите накрывая с головой, и отхлынула сразу, когда распознала, и только тогда оборотень поднял на него взгляд.       От человека там было больше, чем от волка, но утешало ли это?       Дэмиен почувствовал, как давно позабытый страх растекается по его венам, обжигая внутренности, взывая ко внутреннему огню — в борьбе с волком должно было помочь отлично — и оборотень вдохнул отрывисто, тоже его страх чувствуя —       И отвёл взгляд. И сжался ещё больше под своей шубой, зубы стискивая до скрипа. И ломанулся от двери в сторону, освобождая проход.       Остатки огня внутри него скрутились в тугую змейку и утихли. От чужой пульсирующей магии тошнило.       Кто кого боялся больше?       — Вставай, — приказал Дэмиен открывая дверь, и оборотень поднялся и на трясущихся коленках, держась за стену, протиснулся внутрь, всё не разжимая зубов.       Дэмиен захлопнул за ними дверь, прекрасно понимая, что только что запер себя в капкане; оборотень плюхнулся на скамейку и едва слышно заскулил.       В нем билось, из крайности в крайность бросаясь, и человеческое, и волчье, и оба отказывались сохранять баланс, перетягивая магию каждый сам на себя, и человеческое выигрывало и болело невыносимо, не в силах совладать с самим миром, частью которого было, с естественным порядком вещей.       Человек внутри боялся оборотня — самого себя; держался за человеческую форму из последних сил, причиняя себе мучения, душил своего волка, пока тот выгрызал путь к выживанию у себя же.       У кельтов был Змей — Дэмиен же лицезрел пса, кусающего себя за хвост, сдирающего свою шкуру.       Такого затравленного выражения он не видел, пожалуй, никогда.       — Оборачивайся, — бросил он, отворачиваясь к склянкам. Он добавил про себя: «где-нибудь подальше», но вслух не сказал. — Будет больно, но лучше так, чем сдохнуть.       Оборотень снова заскрипел зубами.       — Не могу, — прохрипел он едва слышно, руками вцепляясь в скамейку. — Не могу.       Магия забилась сильнее: он пытался, и Дэмиен признал, с лёгким замешательством впитывая, оборотень действительно не мог. Он повернулся, в два шага пересекая расстояние между ними, задирая чужую голову, заглядывая в глаза, прежде чем его визави в панике их отвёл.       Человеческого там было слишком много — и в данный момент это было неприемлемо.       Надо было подтолкнуть его, дать магии пересилить и сделать своё дело, увести сознание внутрь, передать контроль волку: тот точно знал, как их двоих в одной шкуре защитить, но, как на зло…       Шиповник у него кончился.       Дэмиен снова отстранился. Волк скукожился, накрываясь шубой, и зажал голову меж собственных коленей, поскуливая, словно от прикосновения рук ему было легче.       Будь у него огонь, шиповник бы не понадобился: он толкнул бы его сам, собой заглушая и балансируя, но…       Стоило попробовать мать-и-мачеху; единство противоположностей, возможно, могло бы уравновесить в оборотне человеческое, и волк справился бы.       Дэмиен снова загремел склянками: лечебные травы с отварами мелькали перед его глазами, рябили, вторя рвущейся в оборотне магии, усиливая тошноту. Нужный отвар нашёлся у самой стенки, золотым бликом напоминая звериный глаз.       Оборотень выпил, не раздумывая; Дэмиен слышал, как звякнули его зубы о стекло. Он забрал бутылёк, снова от полуволка отходя, и тот вскинулся, лихорадочным блеском глаз впиваясь между лопаток, и пальцами вцепился в его плащ.       — Прости, — вылетело из него тут же, и он отпустил; волна напуганных мурашек уже успела взметнуться вверх по хребту, и Дэмиен неосознанно положил руку на висевший на бедре нож. Когда он обернулся оборотень снова свернулся, сжав собственные коленки и спрятав голову.       Он не держал больше свою выправку, но с той болью, что его мучила, это было немудрено. Было чудом, что оборотень не потерял до сих пор сознание, хотя это упростило бы задачу и наверняка дало бы мгновение волку перехватить власть, но, зная насколько это было бы для него мучительно, Дэмиен был даже отчасти рад чужой — воинской? — выносливости.       Сам того не понимая, оборотень себя сдавал. Обычный крестьянин не носил таких вещей и тканей, не держал спину так твёрдо, не терпел столько боли, не обладал такими плечами и…       И не отпихивался бы от своего волка так сильно, будь оборотнем. Боялся бы — да, сопротивлялся — тоже. Но настолько? Они были ближе к природе, к лесу, к земле. Магия вплеталась в их жизнь, и они чувствовали это и почитали её, сливались с ней, сами того не зная.       Оборотень от магии бежал. Боялся её, как животные боятся огня, и…       Дэмиен замер. Он выпустил из пальцев очередную склянку, позволив ей вернуться на место, и смутное беспокойство охватило его.       Огонь был обычным, немагическим. Он сам, в хрупком человеческом теле, тоже был только человеком с дырой в груди, лишь резонирующим с чужой магией, в такт бьющейся похожей на его, улавливающим чужую, но…       Он подошёл ближе. Оборотень вдохнул глубже, расслабился едва заметно; Дэмиена затошнило сильнее, но он заставил себя: терпи. Он стоял, прислушиваясь как мечется чужая магия, как она рвётся, стремясь пробить невидимый барьер к волку, как его собственное отсутствие огня вторит и впитывает чужие порывы.       Волк метался, метался человек; оба цеплялись друг за друга, пытаясь пересилить, и Дэмиен, разглядывая чужую макушку, послушался предчувствия и обхватил снова чужое лицо, удерживая, просто позволяя оборотню ощутить: есть кроме них двоих ещё кто-то.       Тот замер; он сбился в глубоком нарочном дыхании, словно и его тошнило, и неуверенно втиснулся в руки сильнее. Порывы в нём замедлились; Дэмиен почувствовал, как волк обмер, ощущая вырванные отблески его огня.       Он не хотел пугать его — хотя зверь однозначно воспринял это иначе и в ужасе отступил — и не хотел причинять этим самым ещё больше боли, но это было необходимо, потому что люди… люди огня не боялись. Люди верили, что он отгонит животных от них, и так и было, и Дэмиену только было нужно чтобы человек внутри оборотня поверил в это и прекратил сопротивляться, и…       — Вставай, — шепнул он, скользя ладонями с чужих скул на плечи, вцепляясь в запястья. Полуволк встал, пошатываясь, попытался разогнуться, поднять подбородок, но быстро сдался, когда его снова скрючило; Дэмиен дал ему вдохнуть и потянул за собой к печи. Оборотень споткнулся, снова покачиваясь, стиснул зубы; затравленное выражение не сходило с его глаз. Дэмиен толкнул его на пол, спиной к огню, позволяя свернуться клубком под шубой, и выцепил со стола отвар, тут же его откупоривая.       Прав он или нет, от метания чужой магии тошнило невыносимо, и непонятно было, сколько ещё терпеть. Он опустошил склянку и присел рядом, зачерпнув в пригоршню огня: даже когда он от него всего отказался, он не мог отказаться от себя, как огонь не мог причинить вреда самому себе.       Пламя в его ладонях потухло почти мгновенно, но оборотень прикипел к его рукам взглядом, от смеси противоположных чувств и мыслей взбалтывая магию ещё больше; впрочем, человеческое снова перевесило. Он подложил часть шубы под голову и замер, едва заметно вздрагивая, пока судороги пытались сменить его форму. Дэмиен нехотя опустил ладонь ему на волосы, и у оборотня закрылись глаза.       Он не засекал, сколько так пришлось сидеть — долго. Он ловил и замедление скачков, и снова ускорение; ловил судороги такие, что сочувствие просыпалось, несмотря на сомнения и страхи. Он ловил отблески волка — тот затаился, отдавая человеку контроль, но следил внимательно, прислушиваясь к отражающему его Дэмиену, к его пустоте, его сути, и…       Юноша почувствовал, что тот понял. Он поймал мгновение, когда волк перестал бояться — магия ещё замедлилась, расплавилась, поддалась — и прислушался, словно впервые, к своей человеческой половине, и…       И человек на его коленях ахнул; Дэмиен заставил себя оставить руку на его голове. Волна судорог прошлась по чужому хребту, мучительно пережёвывая кости, и впервые за все время мужчина коротко вскрикнул — и обратился.       Это было странно видеть так близко от себя — как шуба, словно ожившая кожа, покрывает чужое тело, обвивает его, меняет, как формируется голова, руки, как изгиб позвоночника двигается и выворачиваются ноги.       Волк уронил голову на пол и вздохнул; в колебаниях его магии Дэмиен почувствовал значительное облегчение и неосознанно провёл рукой по меху, позволяя их обоюдному напряжению пропасть. Тошнота сошла на нет; ей на смену пришло опустошение, гулкое, как внутренность кувшина. Дэмиен зарылся пальцами в чужой мех, почувствовал, каким глубоким стало чужое дыхание, и остался.       Он вспомнил, когда оборотень окончательно заснул: у него был шиповник. Ветка с ягодами и засохшим бутоном, приложенная к кинжалу на пороге его дома; он бросил её в хворост и так и не использовал — охапка все ещё лежала около печи.       С того момента, ни в одно другое их полнолуние, он о ней не забывал.

***

      Любопытство — не порок, уговаривал себя Тим, шкерясь за деревьями, сливаясь с тенями и землей; волк недоумевал в нём, почему они прячутся, радостно вёл носом; Тим следовал по чужим следам на уважительном расстоянии, молясь чтобы этот странный мальчишка издалека его не почувствовал.       Тот шёл, словно не видя ничего, отводя от лица ветви, перешагивая низкие кусты; узкая протоптанная дорожка вела их двоих в город, и Тим с каждым шагом все больше думал, не стоит ли ему отступить. Волк, на удивление, помалкивал; казалось, он и сам не знал, позволял человеческой половине выбирать.       Он заметил колдуна выходящим из дома с увесистым свёртком подмышкой, и сам не понял, почему не пропустил это. Волк — как и каждый раз — радостно потянулся к мальчишке, и Тиму не удалось его осадить.       Они с колдуном держались друг друга незаметно сами для себя, краем глаза следя на периферии, но не подпускали близко, и только волк в нём не понимал, почему; он настаивал на приближении, на приветствии, хотя отшельник и без того обычно знал о его присутствии; он тянулся, словно неестественным было, что они порознь.       Колдун вряд ли это оценил бы, с его-то замкнутостью; Тим же сам не понимал, чего хочет.       И — сейчас? — он свалил бы всё на волка, если бы мог сам себе безнаказанно врать, но тот огрызался и мешал смене формы, так что, да, это его была инициатива пойти по чужим пятам. Человеком он тоже бывал излишне любопытным, и даже волк с его странной собачьей преданностью был ни при чём.       Тот стал сам не свой после полнолуния; его обожание к мальчишке выросло трёхкратно, и, хоть Тим прекрасно осознавал, что эта лунная фаза стала для них серьёзным испытанием на доверие, волк мог бы хотя бы ради приличия держаться чуть более гордо.       И чуть меньше льнуть к колдуну.       Тим все ещё не понимал — зачем? Что дало бы ему знание, что отшельник закупается в городе едой или тряпками? Ходит на рынок или в кабак, или общается с кем-то, или…       От его свёртка пахло огнём, деревом, пеплом; волк тянулся к этому с той же силой, с которой обычного костра избегал, и Тима так вводило это в непонимание, что он шёл, вынюхивая, что же колдун с ним сделал.       Деревья менялись, редели; дома вдалеке подбирались к тропе всё ближе, и она сама расширялась, расходилась на множество других дорог, и люди шумели всё ближе, всё назойливее, и волк всё навязчивее скандировал в голове бесконечным: много, много, много.       Колдун шёл, ничего не замечая: ни оборачивающихся на него деревенщин, ни шепотков их, ни вытянутых, указывающих за его спиной рук, ни ищущего изо всех сил хоть какие-то нычки Тима позади; он шёл, минуя кабаки и лавочки, проходя мимо крошечных аптек, базарных улочек, нависающих над полноценной уже дорогой домов.       Знакомые человеческие шумы напомнили Тиму, как давно среди людей он не был; заперев себя в лесу он ещё больше уверил своего волка — и себя — что ему никогда одним из них не стать, и теперь все отдалённо знакомое манило его детским ностальгическим образом шумных ярмарок, запахом хлеба и яблок; он высунулся на секунду проверить дорогу, найти глазами уходящего от него неостановимо колдуна, когда женщина взвизгнула:       — Волк!       И толпа ломанулась в стороны, зашумела; зверь внутри него поджался, не зная, что ему в запруженном людьми городке делать. Где-то зазвенел металл, и Тим почувствовал, как паника подкатывает к его горлу: он так был занят своими мыслями, что не понял, как глубоко зашёл, не оставил себе отходного пути, запасного варианта. Он замешкался, не зная, сбежать ли ему со всех лап обратно, молясь на промахивающиеся стрелы, или скинуть шубу и надеяться, что человека-оборотня отпустят, когда его крепко схватили за шкирку и приподняли так, что передние лапы повисли над землёй.       — Перекинешься — прикончат, — зашипел ему на ухо знакомый голос, и паника отступила так же быстро, как накатила. Колдун устроился рядом, в полуприсяди на колене, и держал его крепко, чуть запрокидывая голову. Волк по-собачьи счастливо забил хвостом, и его облегчение и восторг затопили Тима с головой, вызвав облегчение уже человеческое.       — Это мой, — коротко бросил юноша сбившейся толпе, поднимаясь и показательно встряхивая его за шкирку. Волк на удивление легко позволил ему это. — Сорвался с привязи.       Люди снова зашумели, радостно завизжал чей-то ребёнок; в какофонии их шума Тим отчётливо услышал: «Надеюсь, у тебя есть хорошее оправдание», и мальчишка его отпустил.       — Идём, — отрезал он, и Тим поплёлся следом, пытаясь поджать радостно виляющий хвост; колдун держал руку на его холке почти не сжимая, и люди оборачивались на них, указывали пальцами.       Отшельник молчал; Тима распирало оправдаться, извиниться, сказать спасибо в конце концов, но мальчишка показательно всех на свете игнорировал, одним своим стойким видом прокладывая им дорогу сквозь снующих людей, и Тим копил в себе слова и непонятные отговорки, не зная, как на человеческом сформулировать: мой волк к тебе привязался.       — Я не знаю, зачем ты за мной пошёл, — сказал юноша, остановившись; его ладонь сжалась на холке предупреждающе, — но отправить тебя назад значит прахом пустить весь мой труд. Я не хочу разговаривать о том, что ты здесь увидишь, — он потянул его за шкирку наверх, прямо в глаза заглядывая, и это не вызвало в его волке злости, чувства опасности; Тим замешкался, думая, как дать ему понять, что не собирался мешать и всё понял, когда колдун его отпустил; по каменной кладке дороги цокнули его когти, и Тим с опозданием понял, что так близко чужую зелень зрачков ещё ни разу не видел. Юноша двинулся к разбитым по краям площади шатрам, и он поплёлся следом, внезапно звуками толп оглушённый. Где-то вдалеке шумела музыка, слышался поющий о славном герое голос; Тим носом приподнял ткань занавеса и вошёл следом за нырнувшим внутрь колдуном.       В густом сумраке палатки он различил фигуры: двое танцоров устроились на земле, плечом к плечу прижавшись, не обращая на них с мальчишкой решительно никакого внимания. Они обсуждали что-то, тыча в расстеленные перед ними листы, и Тим мельком увидел нарисованных там людей в ярких костюмах, чем-то похожих на зверей — и сделал в их сторону нерешительный шаг. Люди подняли на него головы. Волк внутри, расслабившийся в присутствии колдуна, ощерился.       — Не смотрите ему в глаза.        Парни моргнули синхронно, отворачиваясь к мальчишке, и Тим тоже повернулся в его сторону — он, оказывается, успел сбросить свой вездесущий плащ; под ним вместо знакомых Тиму сдержанных одежд внезапно пестро замелькала туника, обувь с вышитым чем-то золотым солнечным диском приковала к себе взгляд.       — Вы бросаете ему вызов.       — Классный волк! — восхитился один из них; алая накидка на его плечах обожигала Тиму глаза.       — И бестолковый, — пробормотал колдун себе под нос; люди проигнорировали его. Тим повел ушами, в целом с ним согласный, до конца не понимающий, что ему теперь делать. Мальчишка отвернулся, копаясь в своём свёртке, когда второй человек подал голос:       — Где ты его взял?       — Вытащил из капкана. Пожалел об этом сто раз.       — Не будь таким, — фыркнул первый. Он порылся в своей сумке, захрустел чем-то, и протянул к нему руку. — Идём, не бойся. Вряд ли этот злюка тебя чем-то кормит, а?       Тим отступил; волк в нем так возмутился фамильярному отношению, что не дал даже посмотреть, что ему протягивали. Колдун фыркнул ядовито со своего места, натягивая на себя расшитый золотом короткий плащ:       — По локоть откусит.       — Уже проходили?       — Как видишь, он какого-то шайтана здесь, а не в лесу.       — Красавец, — хмыкнул танцор, вновь пытаясь его подманить, и кивнул в сторону юноши, — так с ним и надо.       Тим поджал уши, чувствуя, как растерянность топит его снова; волк внутри бунтовал, одновременно требуя и огрызнуться, и сбежать обратно в лес от шума и людей: сквозь тонкие стенки шатра Тим прекрасно слышал весь гомон начинающейся ярмарки. Человеческое в нём тоже огрызалось, на колдуна только, но Тим прекрасно понимал: у мальчишки были причины на него злиться и плеваться ядом, так что…       Танцор снова поманил его едой. Из Тима против воли вырвалось тихое рычание; его холку почти сразу же сжала чужая ладонь.       — Если ты их не перебьёшь, оставайся здесь, — юноша присел перед ним, вновь внимательно заглядывая в глаза. — В противном случае на тебя начнётся охота, а я не хочу ещё раз вытаскивать тебя из твоих же проблем.       Тим фыркнул, отводя взгляд; колдун его отпустил. Танцоры возмущённо в один голос загомонили, но мальчишка не обратил внимания на это; перехватил только странные короткие дубинки поудобнее и натянул на глаза маску, и вышел из палатки вон.       Тим почувствовал, как упал его собственный хвост.       — Ты же нас не перебьёшь? — поинтересовался у него мужчина, и волк внутри на это усмехнулся, и Тим с ужасом понял, что причиной, по которой его зверь так веселился, была чужая просьба, словно вверенный ему закон; словно было очевидно, что он его ни за что не нарушит.       С каких это пор колдун стал для него…       — Мы тоже не кусаемся, честно, — сложил руки на груди второй. Первый танцор вытащил из сумки горсть ягод и снова ему протянул.       — Я слышал, волки их едят.       Тим почувствовал, как волк закатил глаза, и повторил это. Неудержимо потянуло выйти на улицу, и Тим послушался, с радостью для себя отмечая: просьбу сидеть в палатке его зверь успешно проигнорировал.       Он не знал бы, что думать, если послушался и этого; с другой стороны, он в любом случае не собирался охотиться на людей, но…       — У меня нет другого! — возмутился мужчина сзади. — Да ладно тебе, не так уж и плохо! Они сладкие!       Шум городской толпы оглушил его, стоило высунуть наружу голову; сумерки опустились ниже, людей прибыло ещё больше, и песни и мелодии звучали со всех сторон, смешиваясь в бесконечную, беспорядочную музыку, бьющую его по чувствительным ушам. Запахи еды манили его; где-то визжали дети, отбивали пятками по деревянному настилу танцоры. Тим повёл носом и почти наугад двинулся в сторону толпы.       Он не запомнил чужого костюма и только понял, как колдун выглядел — словно в маскараде участвовать собирался. Маска чужая, вроде жёлтая, вышитые золотым чем-то сапоги; Тим обвёл толпу взглядом.       Волк указал ему на это: пахло огнём. Деревом. Пеплом. Люди кучковались невдалеке, что-то ярко то и дело вспыхивало около них, и волк тянул его туда, не на запах даже, а на внутреннюю, непонятную чуйку, и Тим протолкнулся среди разом охладевших к нему людей, ближе к центру волчьего внимания и толпы.       Колдун был там: в золотой маске, в вышитых золотом сапогах. Плащ его, весь украшенный вышивкой перьев, трепетал безостановочно, и пламя бездымное выписывало узоры, распускалось цветами на брусчатке и тухло по мановению руки, движению факелов. Он двигался в огненном танцевальном буйстве, и Тиму на мгновение подумалось, что мальчишке отчаянно хотелось летать. В солнечной маске его он видел крылья, крылья — на вышитом золотом плаще, и солнце — в цветах его, на сапогах и лице — словно путеводная звезда; словно не отшельник перед ним красовался, а выживший после падения Икар.       И ещё он подумал — Феникс; в бесконечном движении чистого, бездымного огня, узоре перьев на чужой одежде он видел символ возрождения, безграничного движения туда-сюда, заключённый в смертном теле.       Огнём пахло; пеплом. Раскалённым, но не горящим деревом. Обожжённым камнем мостовой.       Волк в нем молчал на удивление, и Тим вдруг почувствовал его как никогда хорошо: он расслабился, вытянулся весь туда, к мерцающему огню, и разум его блаженно молчал, и одну только вязь картинок в этой тишине он показал, когда заметил внимание человека: гладящая волчий бок рука, нож, колдун, горящий в обвалившейся землянке огонь.       Что-то осталось на грани волчьего сознания, когда Тим понял: вот почему его волк так ассоциировал колдуна с огнём, словно наперёд знал об этом дне; вот почему он не шарахался пламени с того дня больше — потому что, если мальчишка был для него таким утешительным, то и пламя — на его волчий странный лад — тоже было.       Он почувствовал, как волк сказал ему по-своему: это не всё. Снова показал: толпа народу, центр ярмарки, шатёр, из которого он вышел; чувство, тянущее его к колдуну — не то запах, не то чуйка огня, пепла и дерева.       Тим попытался понять это, следя за плавными движениями чужих факелов, но волк словно отмахнулся от него: не стоит. Смотри, сказал он, нам, людям, нравится огонь.       Тим хотел было поправить его; впрочем, почувствовал почти сразу, его волку огонь и вправду нравился теперь, и он правда считал себя почему-то человеком.       Я и есть, веселился зверь внутри, это ты нас разделяешь.       Ну да, возмущённо возразил ему Тим, кто тогда бежал от огня до встречи с колдуном?       Волк деликатно показал ему за́мок, кричащую толпу, горящие факела; а затем, словно в утешение, всё обратил внимание на танцующего факира.       Ты тоже бежал, сказал ему зверь тихо, во мне, и мне приписал этот страх; ты разделял нас, и это тебе помогло.       Прежде чем Тим успел поразмыслить над этим, волк сказал ему снова: стой и смотри.       И в смене танцев пляшущий с огнём колдун, как когда-то капкан, почувствовался протянутой ладонью — не мальчишке только, а волку; тонкая нить внутри Тима к нему самому протянулась в обе его формы, в оба сознания; хрупко ещё совсем и неловко, но он вцепился в неё, как утопающий, как волк его — он сам — цеплялся за колдуна и исходящий от него утешительный огонь.       И путь назад, бок о бок с напряжённо молчащим магом, Тим проделал, сняв шубу; у порога остановившись только он повернулся к нему и сказал, отбрасывая все отговорки:       — Мы с волком… к тебе привязался.

***

      Он метался с дровами промокший и злой; дождь был люб ему только когда он грелся внутри дома, а не маялся с влажными дровами, только больше развозя всюду грязи, и не вытаскивал выстиранное белье из луж.       За столько лет он все ещё не привык к частым дождям и длительному холоду, и от того каждая осень ощущалась болезненной подсечкой — в пустыни было холодно по ночам, но вслед за ними неминуемо наступало утро и становилось тепло, и разделяло их всего несколько часов. Здесь же — месяцы, и чем ближе подкрадывалась зима, тем большие раздражение и отрицание его настигали.       И печаль. Мало когда он так жалел о задушенном внутри огне.       Он свалил вымокшие дрова в кучу за порогом и разулся; мокрыми, заледеневшими ногами поскользнулся на натёкшей луже и чуть не растянулся у собственных дверей.       Какого было оборотню, вспомнил не к месту, и тут же выбросил из головы: он едва ли мог позаботиться о себе, а волк, судя по всему, замечательно справлялся в одиночку.       Если так можно было назвать его еженедельное шастанье к его дому и обратно, конечно.       Он подобрал самые сухие дрова из той кучи, что сгрудил, засыпав щепками пол, снова чуть не поскользнулся всё в той же луже и добрался, наконец, до слабо трепыхающегося в печи огня. Тот презрительно щелкал ветками, перебирал уголь; Дэмиену показалось, что его была бы воля — растворился бы и исчез, не корми он его деревом так активно. Впрочем, отсыревшие поленья большой надежды не давали, и он себя ей не тешил; ночь обещала быть холодной.       Он разложил их, как смог, вокруг похрустывающего пламени на просушку, закинул самые сухие в огонь и свернулся на лавке, все тёплые покрывала собрав в один небольшой холодный комок; надоумило же его устроить стирку перед такой непогодой. Он попытался утешить себя мыслями о том, что могло бы быть и хуже — хуже было, когда он бежал, когда у него ещё не было ни дома, ни печи; когда север принял его распростёртыми дождями и самым разгаром уходящей осени, первым снегом, кусающимся и неестественно белым. Он обжигал глаза, как неопытным путешественникам глаза обжигала пустыня, и Дэмиен так скучал по ней до сих пор — по бескрайнему песку, раскалённому и мягкому, по Солнцу, палящему без препятствий, своеобразной тишине шуршащих в песках животных и свистящего ветра.       Ливень усилился; сквозь него Дэмиен услышал как заскрипели деревья, и подумал — у него хотя бы есть дом; оборотню наверняка повезло с этим меньше. Впрочем, всплыла ядовитая мысль почти сразу, с него станется прибиться ещё к кому-нибудь и ночевать в тепле — изображать из себя что им было нужно перевёртыши умели преотлично; если получилось один раз — почему бы не воспользоваться этим снова?       Мать их презирала, морщила в их сторону нос, когда рассказывала ему о мире; двуличные животные, да ещё и полулюди — что могло быть хуже?       Людей она тоже презирала. Влюбиться в одного из их породы это ей не помешало все равно, почему-то.       Дэмиен завернулся в одеяло крепче, под себя удобнее подвернул ноги; пламя заскрипело утешающе из камина, хрустнуло веткой, снова нерешительно лизнуло влажное ещё бревно. Надо бы убрать за собой грязь, с опозданием подумал Дэмиен, и, по-хорошему, перенести отвары из кладовой на полки — хотя едва ли кто сунется к нему за лекарствами в такой ливень, в такую даль.       Он осоловело моргнул на огонь — на секунду его изгиб чем-то напомнил ему волчью морду — и это вновь его вернуло к мыслям об оборотне: он, несмотря на расстояние, исправно провожал его до входа в город и обратно, когда Дэмиену приходилось ходить на заработки — и материнское недовольство отозвалось в нём почти сразу: нашёл о чём думать.       Но в его отшельнической жизни, идущей день за днём одинаково, редко случалось что-то новое, и оборотень был до сих пор чем-то не до конца понятным и изведанным; пока он мог оправдать себя этим, несмотря на три прошедших с капкана месяца. Он снова моргнул, и позволил себе эти мысли, и подзуживающее — чужое, вросшее — раздражение притихло на их задворках.       Оборотень всегда шёл за ним на расстоянии, прикрывался тенями, но так, чтобы Дэмиен всё равно его видел и знал, что он был там, и юноша понятия не имел, почему позволял ему это. Ещё в первый раз на языке вертелось — перебор. Сказать хотелось: ты слишком многое позволяешь себе. И ещё было: кем ты себя возомнил?       Слова о чужой привязанности ударили больно, потому что Дэмиен её не хотел — и не верил в неё. Не в слова получеловека. Не в привязанность перевёртыша.       Но почему позволял до сих пор? Не прогнал ещё в первый раз?       Огонь изогнулся лениво, единственный его безмолвный и глухой собеседник, щёлкнул многозначительно, и в коротком его движении Дэмиену снова почудилась волчья морда, словно намёк, напоминание: он был зверем наполовину. Что бы деревенщины не говорили, волки были не так страшны, как и малевали; он достаточно бродил по лесу и наблюдал за его жизнью все эти годы, чтобы понять: на счёт них у людей были предрассудки.       У него — на счёт людей — тоже. Это не мешало ему ходить в город и плясать перед ними, на чужой забаве зарабатывая, и, если бы мать знала, она была бы так разочарована; Дэмиен отогнал эту мысль. Она горчила на языке и холодила, а он не мог себе этого позволить.       Оборотень был наполовину волком — а они были преданы своей стае; они держались её, строили свой порядок, хранили его твёрдо. Они держались своей семьи, берегли детей, ценили партнёров — а все это болезненной пульсацией отдавалась в его сердце.       Если этот оборотень был хотя бы наполовину таким… тогда звериная его половина делала ему честь.       В таком случае о человеческой его натуре Дэмиен предпочитал не знать.       Это всё ещё не объясняло, почему он не прогнал его до сих пор, когда чесались руки и только эта мысль крутилась в голове — он был часто нужен кому-то, и то, что этим кем-то был получеловек, не было новым тоже. К нему ходили и днём и ночью, и в снег, и в дождь — потому что, когда его лечебное мастерство было кому-то нужно, его не стеснялись поднять с кровати даже в самый неурочный час. Нужда оборотня в нём — только новый вес, очередное бремя, которое он не хотел на себя брать.       Его имя забывали так быстро, так часто, что он перестал его произносить. Им перестали интересоваться почти сразу после этого и даже не вспоминали, что оно у него есть. Он был колдуном — и на этом все заканчивалось.       Привязанность волка впивалась, почему-то, под шкуру ножом, как тот самый первый его взгляд, как капкан, вцепившийся в лапу до кости; она жгла что-то внутри, как загнанные вглубь слёзы обжигали глаза, и Дэмиен…       Оборотень дал ему нож; гравированное пламя на его лезвии до сих пор заставляло его гадать: существовали ли такие совпадения?       Огонь в нём он давно пожертвовал на откуп, на собственную защиту — он весь его отдал, лишь бы не допустить обнаружение его матерью или дедом; до сих пор не вредящее ему пламя, изредка слушающееся его по наитию, отвечавшее, было таким же отголоском его детства, какими теперь от пустыни ему были отголосками воспоминания.       Одному прятать себя было легче; лишний груз ему был не нужен — оборотень же вручал его, как подарок, и Дэмиен понятия не имел, что с этим делать.       Волк был не тем, кем казался. Богатые его одежды и филигранный кинжал, осанка и манеры — все это сдавало его, а он… как будто и не хотел это от Дэмиена скрывать. Впрочем, юноша все ещё винил в этом свою наблюдательность, свои — такие же — прошлые ошибки.       Он чувствовал себя таким запутавшимся, таким же запутавшимся — оборотня; да в придачу ко всему чужая магия переключалась туда-сюда с такой скоростью и непоследовательностью, что даже Дэмиена, от своей отказавшегося, от этого немного мутило.       И, несмотря ни на что, он все ещё позволял тянуться к себе с волчьей, непонятно откуда взявшейся, нуждой.       «Привязанностью,» — поправил он сам себя, не чувствуя в словах различий, и отложил эту мысль. Голова потяжелела и обмякли конечности. Скромный узел тёплых покрывал кое-как прогрелся его телом, а пламя до сих пор, чудом каким-то, не погасло, и Дэмиен позволил себе отвести от огня взгляд и закрыть глаза. Ливень барабанил за дверью всё с той же неутихающей силой.       «Придёт, — было его последней перед сном мыслью, — если будет нужда».       Что-то щекотное проехалось по его щеке, задело крыло носа, и кто-то подоткнул вокруг него покрывала сильнее; сквозь протестующий, разморенный сном разум, Дэмиен распахнул веки.       Оборотень стоял над ним и не-смотрел своими невозможными глазами в его лицо; Дэмиен заставил себя отвести взгляд тоже.       — Спи, — шепнул мужчина, поправляя на нем тяжёлое покрывало, и Дэмиен с опозданием опознал в нем чужую волчью шубу. — Я перепугался, что ты заболел.       Мысли в его голове подскочили, как всполошенные белки; среди их толпы он выцепил одну, самую понятную самому себе в вязи незнакомых ощущений и странных обстоятельств, и с трудом переставил слова, всё ещё ничего не понимая:       — Человеческие язвы мне не страшны.       Блик огня отразился на чужом лице. Дэмиену на секунду показалась там улыбка, и, когда оборотень заговорил, он действительно услышал её в голосе:       — Огонь не может убить дракона?       Он усмехнулся — совпадения. Мех чужой шубы утешительно защекотал его щеку.       — Что-то вроде того.       Он обнаружил это утром, закрывая за оборотнем дверь: на пороге была тщательно вытерта вся грязь, аккуратно подметены щепки; злосчастная лужа исчезла, а мокрая тряпка, почти уже просохшая, висела на перилах на своем привычном месте.

***

      Он постучался в дверь, чутким слухом улавливая изнутри нейтральное: «Ты снова здесь», и зашёл, и запах трав обдал его с головой, привычно щекоча в носу.       Колдун уже повернулся к нему, пустым взглядом вцепившись в охапку растений в его руке; Тим почувствовал себя неуютно. Он махнул ими неловко, так, что несколько стебельков упало на пол, и передал в чужие ладони, и мальчишка отвернулся к столу, перебирая их.       Тим знал, что не ошибся; после дождливой ночи он не раз заходил проверять, в порядке ли колдун, и так часто заставал его за разделкой растений для отваров, что многие запомнил и научился замечать.       К тому же, это была не первая его охапка. В первую он по глупости набрал пару сорняков, но даже тогда мальчишка ничего не сказал. Он даже не выбросил их при нем; Тим нашёл их случайно в куче компоста, хоть и помнил, что колдун отложил с остальными.       Юноша скомкано буркнул «спасибо», и волк считал его смятение как своё, и Тим отступил, усаживаясь на скамейку у двери. Тишина повисла над ними, как густой туман, ощущение неловкости сдавило горло. Скованность в чужих движениях, пока мальчишка нарезал корни, проглядывала то и дело в крошечных мелочах: пусть он и держал нож мастерски, напряжённые его плечи и спина, неприкрытые плащом, сдавали с головой. Тим отвёл взгляд.       Гнетущее молчание давило так сильно, что он ляпнул первое, что пришло в голову, зная, что колдун не прервёт эту тишину:       — У тебя уютно. Тепло.       Юноша дрогнул. Он едва заметно повернул голову в его сторону, и о его растерянности волк снова замаячил; впрочем, он быстро оправился.       — Ты наколол дрова, — ответил он, снова поворачиваясь к травам. Нож вновь застучал о каменную плиту. — Так что. Полагаю, да.       Волк довольно нахохлился внутри, Тим же почувствовал, словно его ударили; всё его дипломатическое мастерство рядом с этим человеком рассеивалось, как утренняя роса, и он не представлял даже, что делать. Что он мог сказать на это?       — Ты больше не мёрзнешь?       Заминка стала заметнее; колдун неловко срезал — кажется — слишком тонко, запнулся и замер. Мешанину его эмоций волк не успел разобрать — он закрылся, почти ощутимо щёлкнув по носу — и Тим с сожалением и стыдом подумал: зря. Колдун очевидно не знал, как быть теперь с Тимом, и Тим мог предложить ему только неловкие попытки поговорить: юноша был от них не в восторге. Он перестал отбиваться от его общества, защищать себя, словно Тим хотел причинить ему боль, но растерянность, пришедшая на смену обороне, не спасала положение. Тим тёрся рядом, пытаясь хоть какой-то ключик подобрать к тому, кто помогал ему не раз и не просил ничего в ответ; но, судя по всему, замочной скважины не было, не было и ключа. Колдун действительно ощущался огнём, то жалящим его, то плюющимся едким дымом; теперь же он просто тлел, перестав быть и обжигающим, и тёплым.       — Нет, — ответил юноша наконец. Он протёр нож, собрал порезанное, ссыпал в миску; Тим следил за его движениями, и все ещё видел в них скованность, и попытался снова, догадываясь, что и это уйдёт в пустоту:       — Хорошо, — сказал он тихо, успокаивающе. — Я рад этому.       Колдун вздохнул.       — Что ты хочешь?       Тим замешкал. Неуютные мурашки пробежали по затылку.       — Я не понимаю.       — Что тебе нужно от меня? — повторил юноша, наконец поворачиваясь, выпрямляясь, словно пытаясь казаться больше; впрочем, голос его был за всей показательной угрозой печален. Какая-то ещё непонятная эмоция скользила в нем, и Тим так и не сумел её распознать. — Ты постоянно приходишь сюда, таскаешь мне травы, колешь дрова, пытаешься говорить. Что тебе нужно?       — Ничего, — сказал Тим.       — Так не бывает.       — Но это так, — чуть улыбнулся Тим, стараясь выглядеть безобидно, хоть подкативший к горлу ком помешал этому. Быстро поняв, что колдун может посчитать улыбку за смех над ним, за издевательство, Тим смягчился: опущенные плечи и в сторону отведённый взгляд на волчьем должны были сказать, что он мал и безопасен для колдуна; тот все ещё возвышался около стола, напряжённый и зажатый. — Мне приятная твоя компания, и волку тоже. Я говорил тебе об этом.       — Компания, — пробормотал мальчишка, и недоверие скользнуло в его голосе, — обычно, говорят, она из меня паршивая.       — Ну, я все ещё здесь.       Тим снова чуть заметно улыбнулся, бросая на него взгляд; непонимание в чужих зрачках и недоверие не исчезли, и он и не ждал этого.       Ему приходилось разговаривать с самыми разными людьми, и он научился давно их считывать, понимать, как работают их головы, даже если они сами не осознавали этого. Он сталкивался со многими вещами: желанием наживы, выгоды; страсти доказать что-то, поставить себя выше него, Тима, проявить свою силу и авторитет; спрятаться и не дать раскопать болячки, неудобные и лживые моменты своих историй; неотжившие обиды и предательства, одиночество. Искренние попытки сделать мир лучше тоже были, но их он помнил наперечёт.       Въевшиеся в отшельника неуверенность и страх, старые ошибки такой плотной стеной служили ему, что он не допускал даже, что Тим действительно ничего от него не хотел.       — Мы можем просто поговорить, — предложил он снова. — О чём хочешь.       — Я не лучший собеседник.       — Тогда почему не прогонишь?       — Если захочешь, уйдёшь сам, — колдун помолчал немного и добавил, и если бы не волк, Тим не уловил бы чужую неуверенную полуулыбку, — где дверь ты знаешь.       — Даже слишком хорошо, — усмехнулся Тим в ответ. Крошечное облегчение сцепило их лучше всех бесплодных его попыток; волк маячил — в этот раз не Тиму — мне тоже неловко, и я боюсь, и, должно быть, мальчишка это уловил. Он отвернулся обратно к столу, доставая пучок подорожника. Звякнул о каменную плиту нож. Маг почти прикончил его, когда подал голос:       — Ты сказал как-то, что дело в Луне лишь отчасти, когда ты перекидываешься.       Тим почувствовал, что улыбается. Облегчение окутало его сильнее.       — Ты запомнил?       — Я люблю узнавать новое. Ты первый оборотень на моей практике.       — Я засчитаю это как «да» и приму за комплимент.       Юноша снова замер. Он нахмурился — Тим увидел это — и с растерянным видом осторожно ответил:       — Принимай как хочешь.       Волк снова радостно нахохлился в нем; Тим понадеялся, что его самодовольство мальчишка не почувствовал, и сказал быстро, на всякий случай пытаясь его заглушить:       — Пока есть шуба, я могу перекинуться в любой момент. Просто в полнолуние я не выживу без этого, судя по ощущениям. Волк сильнее. Я не могу не подчиниться.       — А новолуние?       — Новолуние?       — Да, — юноша повернулся к нему. Он пытливо и с интересом уставился ему в глаза, и почему-то сердце у Тима подпрыгнуло. — Как чаши весов. Все должно находиться в балансе. Ты можешь стать волком в новолуние?       — Я не проверял, — признался Тим, на мгновение позабыв, как говорить. — Я даже не задумывался об этом.       — Попробуй, — юноша задумчиво стукнул ручкой ножа по столу, все не отводя от него взгляда, — возможно, это не время для твоего волка.       Тим кивнул; смятение по поводу чужих слов и собственной странной реакции на мальчишку сбили его с толку; волк же помалкивал, словно его и не было, и это усилило непонимание, потому что он всегда первым давал обо всём знать, спрашивали его или нет.       Тим попытался вызвать образ пустого ночного неба, где только звезды освещали землю, где пока что не было Луны, но волк снова промолчал. Если Тим понимал правильно, он тоже был в растерянности.       — Он не знает, — пробормотал Тим, и отвернувшийся к своим травам колдун снова обернулся на него. Немой вопрос на его лице заставил пояснить: — мой волк. Обычно он… показывает или даёт как-то понять, запахом или чувством, а сейчас он не отвечает ничего.       Юноша вздёрнул брови. Он помолчал немного и ответил таким тоном, словно говорил с маленьким глупым ребёнком об очевидных вещах:       — Если ты чего-то не знаешь, то твой волк тоже этого не знает.       — Он знает гораздо больше, — возразил Тим, — он постоянно лезет с чем-то, о чём я даже не думал.       — У вас одна голова на двоих, — сухо заметил мальчишка. — Одни глаза. Уши тоже. Вы буквально одно и то же существо, и даже говорить «вы» в твою сторону некорректно. Ты и есть волк.       — А говоришь, я первый оборотень на твоей практике.       Юноша не дал ему увильнуть.       — Ты понимаешь это?       — Что я все-таки не первый?       Колдун нахмурился, и Тим поспешил отступить.       — Прости. Я… думаю, да? Нет? — он неуверенно повёл плечами. Лёгкое радостное чувство от завязавшегося диалога отошло на задний план; он не знал, что ответить, чтобы не расстраивать мальчишку, но и не хотел лгать. Ответ, который тот наверняка хотел услышать, всплыл вместе с образом выдыхающего пламя юноши, и Тим добавил: — Там, на ярмарке. Когда ты… — он бросил на мага взгляд и быстро проглотил вертевшиеся на языке слова, — ушёл из палатки, а я увязался… думаю, тогда я это понял. В первый раз. Немного.       Глядя, как смущение на секунду охватывает чужое лицо, Тим подумал, что зря об этом вспомнил. Они не обсуждали это ни тогда у порога, ни больше вообще; колдуну было слишком очевидно некомфортно от того, что Тим увидел, и он не настаивал. Он прекрасно понимал, что вообще не должен был быть там, и что его любопытство тоже было причиной, по которой мальчишка от него закрылся, и Тим не хотел повторять этого. Поэтому он добавил, пытаясь перевести тему:       — Те два танцора с ягодами. Они всегда волкам в пасть лезут?       Маг снова чуть нахмурился, но Тим заметил, как расслабились его плечи; он выдохнул через нос, и вернулся к травам.       — В переносном смысле да. Хотя я не ручаюсь, что ты первый волк на их практике.       — Судя по ягодам, нет, — проворчал Тим. Ущемлённое волчье самолюбие на секунду взяло над ним верх, прежде чем он успел затолкать его обратно. — Но я их даже не укусил.       Колдун отчётливо закатил глаза.       — Приятно это знать.       Тим почти начал шутливо ворчать на танцоров, чтобы разрядить обстановку окончательно, когда волк маякнул ему напряжённо: идут, и Тим не понял даже, что вскочил. Колдун вздрогнул из-за его резкого движения и крепче сжал нож, и, если бы не тревожно тянущее внутри чувство, Тим задумался бы над этим; пока что его беспокоило только въевшееся под кожу, полное паники требование: шуба.       Он схватил её, все ещё не раздумывая над тем, кто идёт, и только когда мех весом лег на плечи собственный слух наконец дал ему понять, что недалеко от двери кто-то был, кто-то шёл к дому, и что полноценной опасности в этом не было —       Мальчишка смотрел на него, распахнув глаза, и в их глубине Тим заметил такой же страх, какой чувствовал его собственный волк; нож в чужой крепко сжатой ладони, чуть вытянутый вперёд, заставил Тима опомниться. Он выпрямился, отшатнулся от колдуна.       — Всё в порядке, — сказал он, теперь ясно слыша и чужие шаги за дверью, и громко бьющееся сердце напротив себя, но в порядке себя не чувствовал. — Кто-то идёт, и волк запаниковал без шубы.       Юноша нахмурился. Нож острием указывал на Тима неотрывно.       — Я не хотел… — начал было парень снова, но стук в дверь его прервал; суматошно бьющееся сердце снова подскочило. Волк дёрнул за нить с такой силой, что перекидывание прошло мимо его сознания, и Тим понял, что делает, только когда собственные когти цокнули по полу.       Он метнулся за стол, ближе к шкафу, где он сливался с мешками в укрывающих их тенях. Колдун проводил его взглядом и положил нож на стол.       — Открыто, — крикнул он. Несмотря на беспристрастный тон, Тим слышал его сумасшедшее сердцебиение даже из своего укрытия.       Волк внутри него напряжённо поджимался, когда человек вошёл — какой-то молодой мужчина — и, если уж Тим был до конца честен, его человеческая часть тоже все ещё была в панике.       Когда в прошлый раз он не услышал за дверью шагов, для них это кончилось плохо; волк хорошо это запомнил.       Без шубы он чувствовал себя маленьким, беспомощным, и, по большей части, это был не его собственный, человеческий голос; впрочем, у него не было выбора не прислушаться.       Колдун загородил собой посетителя, и, слепо наблюдая за его спиной, Тим всё пытался успокоить своё сердце, вдыхая запах пыли и сушёных трав, и старался напомнить им с волком где они были, что ему эти запахи напоминали.       Волк послушно не скалил зубы; Тим уже считал это за маленькую победу.       За те разы, что он оказывался в чужом доме, он несколько раз сталкивался с посетителями, но всегда — на выходе или входе; к тому же, он всегда был в волчьем теле, и это тоже было крохотным гарантом его спокойствия: так её не могли отобрать.       Дети от него были в восторге. Взрослые отшатывались, даже если колдун говорил, что он домашний — и кривил при том такое лицо на него, что Тима даже в теле волка пробирало на смех. Возможно, люди продолжали его побаиваться из-за странного неволчьего хрипения, но так они исчезали из чужого дома быстрее и не сопротивлялись горьким настоям, так что мальчишка продолжал гримасничать на него из раза в раз и спускал с лап неудачно выбранное время.       Однажды Тиму пришлось обрычать особенно настойчивого пьянчугу, но они об этом никогда не вспоминали, да мальчишка справился бы и сам; Тимов кинжал по-прежнему висел на его бедре.       Тим зацепился за него взглядом, по знакомой вязи узора, рукояти; сквозь все ещё у горла бьющееся сердце пошутил волку про изображённый на нём огонь, и тот привычной чередой картинок напомнил про камин, базар, запах дыма, обожжённой мостовой; шутки он не понял, но, по крайней мере, угомонился. Тоже заметил: дверь.       Юноша как раз её открыл, и человек вышел; Тим только сейчас понял, что они оба все это время от неё не отходили, и колдун всё закрывал покупателя собой и не пропускал как обычно глубоко в дом.       — Ушёл, — сказал он с десяток секунд спустя; он все ещё был у порога, с лежащей на дверной ручке ладонью. Тим видел, что он вслушивался в чужую удаляющуюся походку, и, хоть и сам справился бы с этим, благодарность окатила Тима с головой. Он вернулся к лавке, поцокивая, и, стоило ему обернуться, мальчишка бросил: — Можешь ничего не объяснять.       Тим сморщился.       — Просто паршивые воспоминания.       — Не нужно, — сухо ответил колдун, возвращаясь к своим травам. Снова послышался стук ножа о камень.       Тим тяжело уселся на скамью, в этот раз оставляя шубу на своих плечах.       — Прости что напугал тебя, — пробормотал он, вцепляясь в неё пальцами, — я не хотел.       Юноша ничего ему не ответил; равномерный стук и хруст растений заполнили пространство, успокаивая своим устойчивым, повторяющимся ритмом, и только когда последний корень исчез в предназначенной ему миске, колдун откликнулся едва слышно:       — Паршивые воспоминания, — и, словно чтобы самого себя заглушить, спросил громче: — Что не так с шубой?       — Волку без неё не нравится.       — И всё?       — Да, — сказал Тим. Тёплый вес заземлял. — Чувствует себя уязвимым. Маленьким. Мы без неё перекинуться не можем.       Юноша понимающе хмыкнул.       — Из-за некоторых… вещей, ему… мне становится тяжело, если её нет рядом. Меня и в нормальном состоянии к ней тянет, потому что это как будто без кожи ходить, но это… ненавязчиво. Просто напоминание. Но последнее время это, — Тим дёрнул плечом, — вот так. Как сейчас.       Мальчишка ничего не ответил. Он составил миски на поднос, протёр нож от травяного сока, спрятал его к ступке; Тим понял, что пялится, и отвёл глаза.       Волк месью запахов металла и огня спросил у него: угроза?, и Тим понадеялся, что нет. Картинка сжавшего кухонное оружие мальчишки все ещё туманом мелькала перед его глазами, и последнее, что Тим хотел, чтобы он чувствовал из-за них страх.       Он нехотя стянул с себя шубу. Волк на мгновение запаниковал, тут же всем естеством обращаясь в слух, но кроме ветра за дверью ничего не услышал, и позволил это. Тим нарочно закряхтел, поднимаясь со скамьи, и колдун краем глаза взглянул на него; впрочем, он вернулся к подносу — взгромоздил на него ещё пару банок — и отошёл прятать его.       Тим зачем-то подошёл к столу, хотя не то чтобы он до этого его не видел; одно из пятен въевшегося в древесину травяного сока, похожее чем-то на зайца, было уже ему как родное. Выемка из-под случайно неудачно скользнувшего ножа — тоже; он поднял каменную плитку и стряхнул с нее труху, стер остатки сока, убрал к ножу.       Колдун копошился у шкафа, распихивая припасы, и Тим, чуть подумав, убрал со стола и труху тоже. Ссыпал её в подол туники, отнёс к мусору; вернулся с метлой, потому что половина просыпалась мимо, да и в целом за весь день труда пыли скапливалось под столом много. Мальчишка с освободившимися руками, наконец, повернулся к нему. Он обвёл взглядом их с метлой и выдал чуть задушенным тоном:       — Я… справлюсь сам. Спасибо.       — Мне несложно, — откликнулся Тим, не зная, как замять вернувшееся неудобное молчание. — Я к тебе всё равно пол-леса принёс на подошвах, так что.       — Ты не единственный, — возразил юноша. Тим хмыкнул.       — Я один к тебе разве что не каждый день хожу, — он глянул на мальчишку сквозь пряди: тот замер истуканом, очевидно не зная, куда себя девать. Его напряжённая поза, так и оставшаяся с ухода посетителя, огорчала; Тим отошёл от стола чуть дальше, но колдун не расслабился.       — Если что, — сказал Тим, шаркая по половицам, поднимая пыль в воздух, — я контролирую волка, и он меня тоже. Я имею ввиду. Человеческий разум не исчезает. В полнолуние только, но и там есть оговорки. К тому же, — добавил он, снова бросая на юношу взгляд, — ты ему нравишься.       — Да, — отозвался колдун, все ещё не шевелясь, — я это понял.       — Тебе нечего бояться, — на всякий случай уточнил Тим, снова отводя глаза. Из-за летающей пыли хотелось чихать.       Мальчишка перевёл взгляд на его шубу.       — Хорошо.       — Я серьёзно.       — Мети мягче.       Тим вздёрнул на колдуна голову. Тот смотрел на него прямо, не пряча глаз.       — Осторожнее, — сказал он. — Если ты не хочешь чесаться после этой уборки и делать ее заново.       Тим согласно кивнул, но тоже не отвел взгляда. Волк дёрнул его за нить: маленький, как щенок, и Тим ещё сильнее расслабил плечи. Юноша отвёл взгляд первым, отмахиваясь от оседающей пыли, и предложил тем же чуть задушенным тоном:       — Если тебе никак неймётся, можешь помочь с едой.       — Я ужасен в готовке, — признался Тим, и поспешно добавил: — но это не отказ. Просто последствия непредсказуемы.       Колдун усмехнулся, окидывая взглядом все ещё мерцающую в воздухе пыль и оставленные на полу чистые, беспорядочные от метлы следы:       — Тогда найдём другое, — он задумался на секунду, и добавил мягче: — Я ценю твою… — запнулся, попытавшись подобрать слово, — инициативность. Тщательность.       Тщательностью, подумал Тим, его занятие сложно было назвать, но тепло от чужих слов приятно растеклось по его грудной клетке; он понимал, что своей бессмысленной ходьбой множил неловкость между ними, но ощущение единения, даже если оно длилось совсем недолго, стоило того, чтобы повторить все это снова через пару дней.

***

      Он проехался когтями по двери, привычный вышкрёбывая из неё звук, и толкнул лобастой головой, едва цокнул о доски порога; колдун внутри не отозвался даже ворчанием, хотя Тим чувствовал его присутствие отчётливо. Он сплюнул охапку шиповника на пол и затрясся, пока не ощутил, как шуба отходит от тела, позволяя ему снова стать человеком.       — Я не заслуживаю даже «какого шайтана ты опять сюда припёрся?» в качестве приветствия? — улыбнулся Тим, поднимаясь с четверенек и захватывая ветки; юноша отозвался чуть язвительным: «Да все равно ведь не уйдёшь», и, наконец, повернулся в его сторону.       Вид у него был усталый. Под глазами залегли тени, едва заметные росчерки бессонных морщинок, и плечи он держал не так ровно как обычно, и кожа потускнела, словно внутренний свет уменьшился до крошечного пламенного язычка. Тим неловко перехватил охапку из руки в руку, неуверенный, стоит ли ему надоедать со слухами, когда юноша махнул в сторону своих запасов; Тим послушно отправился сгружать шиповник. Волк внутри принюхивался изо всех сил, обеспокоенный чужим состоянием, и словно в ответ на его стойку колдун отмер. Он стряхнул с ладоней мелкую травяную труху, буркнул на его копошения: «Прекрати его таскать, и так девать некуда», и принялся разливать по банкам кисло пахнущий отвар. Они помолчали немного, и в немом диалоге волка и колдуна Тим почувствовал, как последний оттаял, но все-таки закрылся — но осторожно, не хлопая дверью и кусаясь, а просто — и выпустил из рук кувшин. От запаха трав в носу зачесалось.       — Весь светишься, — заметил он скептично, взглядом скользя по Тиму, и оперся о стол, руки складывая на груди. — Выкладывай.       — Хватит ли у тебя сил? — чуть неуверенно отозвался Тим, и колдун закатил глаза, походя на обычного себя тут же. Он не сказал ничего, повёл ладонью только и вскинул брови многозначительно, и Тим покорился. Он привычно отвёл взгляд — хотя волк уже перестал ему об этом напоминать — и выпрямился, закладывая руки за спину. Мальчишка нахмурился чуть заметно, и волк это уловил, хоть и не понял тоже, как и Тим; отложил это на потом. Он неловко усмехнулся, прежде чем начать:       — Тебя в городе и так боятся, как я понял, но теперь ещё больше.       — Я никого не отравлял последние два месяца.       — Не поэ… не от… что? Два месяца?       Губы колдуна едва заметно дрогнули в улыбке, но он это спрятал. Тим почувствовал, как его собственное смятение перебивается волчьим восторгом от чужой улыбки.       — Пожалуйста, скажи, что это… нет. Ладно. Я сделаю вид, что ты ничего не говорил.       — На твоём месте я бы не стал.       Волк внутри зашёлся в таком радостном вилянии, что его собственная тревога только усилилась, когда колдун приподнял одну бровь. Как бы мастерски он не держал лицо, предательская улыбка всё-таки пробивалась сквозь маску безразличия, и Тим не знал, чему верить.       — Продолжай.       — Нет, подожди — почему? Что?       Юноша закатил глаза и расслабился; руки распались из переплетённой хватки, обмякли полечи, и волк снова вытянулся к нему, и передал почти сразу о лёгком беспокойстве; о чувстве пустых ладоней и мирно тлеющем огне. Открытом капкане. Оголённых без шубы плеч.       — Но ты следующий. Поэтому не стал бы. Продолжай.       Он снова замешкался, пытаясь распутаться в этой неразберихе чувств, когда волк потянул его за нить; образы замешкали, разум отошёл на задний план, и чувство чужого смятения снова захлестнуло его, и сменилось, словно волной, потоком волчьих образов: безоружность и безопасность. Связь. Улыбка.       Ты глупый.       — Ты шутишь! — понял Тим и действительно почувствовал себя ужасно глупым на секунду. — Ты — шутишь? Ты не похож на того, кто стал бы…       — Отравлять?       — Шутить. Нет, — понял он, и почувствовал, как расширились собственные глаза, — подожди, я не имел в виду…       И теперь колдун улыбался открыто, хитро, странно; он вцепился в стоящий позади себя стол ладонями, словно не знал куда девать руки, а волк сигнализировал отчаянно: замолчи. Тим спрятал лицо в ладони. Колдун насмешливо цокнул.       — Я никого не отравлял последние два месяца. Это не обязательно значит, что я отравлял до. Итак, продолжай.       — Вы с волком меня в могилу сведёте, — буркнул Тим, щипая себя за переносицу. Колдун снова чуть нахмурился на него, но парень тряхнул головой, отгоняя от себя глупое смущение. — На счёт него, кстати, и тебя тоже. По городу прошёл слушок, что в окрестностях оборотень завёлся.       Мальчишка хмыкнул.       — Они близки к правде как никогда, на удивление.       — И тебя теперь считают своеобразным… волкодавом, что ли. Поговаривают, ты оборотня в оборот взял и привязал к себе, как фамильяра.       — Огради небо. Я развею этот слух.       — На твоём месте я бы не стал, — усмехнулся Тим, и колдун закатил глаза. — Теперь ты ещё больший авторитет, чем был. Тебя уважают. Боятся.       — Мне не нужно, чтобы боялись. Это плохой знак для лекаря.       — Зато хороший для мага?       Юноша улыбнулся криво, неуверенно, и притих на секунду, отведя глаза; волк снова замаячил его смятением, когда мальчишка ответил безэмоционально:       — Я не маг.       — Тебя буквально все колдуном зовут.       — Теперь меня зовут и волкодавом. Делай выводы.       Тим замешкался: мальчишка снова закрылся от его волка, стремительно и стойко, и тот забеспокоился, усиливая его человеческое метание в разы; он думал, что ответить, пока рой мыслей перебирался в его голове — отвары, огонь, приязнь его волка, чужие руки в печи, в пламени; слухи в городе. Он выдал, чтобы перебить тишину:       — Отчасти ты и правда волкодав.       — Огради небо, — повторил юноша, и в голосе его не было больше сухого веселья. Вместо этого он заглянул ему в глаза, и что-то в его зрачках бликнуло полной Луной. — Это полная противоположность моей работы.       Волк отозвался: правда. И снова потянул его за нить.       Колдуну с ним было странно, ни туда, ни сюда. Он не отталкивал его больше, но и не тянулся; чувство чужого смятения он мог распробовать на языке.       Волк указал ему: шуба. В прошлый раз помогло.       — Если ты не колдун, то кто?       — Травник. Знахарь. Отшельник. Как угодно называй.       — Ты — человек?       — А ты?       Тим поморщился. Волк внутри взбрыкнул сразу же и не дал ответить «да». Юноша отвёл взгляд, ладонью скользнул по столу, пальцами выбил по дереву ритм; склонил голову едва заметно, и волк принял это на свой счёт. Тишина сгустилась, как лечебная мазь, и они оба завязли в ней, словно в болоте.       — Ты спросил однажды моё имя.       У Тима комок подступил к горлу. Его сердце подскочило как сумасшедшее, и волк замер тоже и предвкушающе притих.       — Да.       — Теперь ты спрашиваешь, кто я.       — Мне нужно это заслужить?       Юноша повёл плечом.       — Зачем? Я просто местный врач, удобно оказавшийся там, где не должен был быть, тогда, когда было нужно не мне. Я прихожу, делаю, что от меня ждут, и ухожу, и всё на этом. Ты единственный зачем-то таскаешься за мной, как щенок.       Это ранило что-то, и Тим не понял: волчье или человечье, и от этого стало ещё хуже; впрочем, он отложил и это.       — Я… не знаю, что сказать, — признал он, ощущая, как волк говорит ему о чужом трепете из стороны в сторону, и просит: не ошибись. Найди слова. — Я благодарен тебе. Мы оба благодарны. Мне ничего от тебя не нужно. Я просто подумал… ты совсем один здесь.       Он увидел, как у юноши едва заметно дёрнулся кадык.       — Может быть, меня это полностью устраивает.       Тим готов был спустить ему с рук эту ложь; волк же вцепился в неё, словно в спасительную нить. Мальчишка очевидно это уловил, но ничего не сказал, все ещё пряча глаза, все ещё между своих метаний — то к нему, то от, и Тим сделал единственное, что пришло ему на ум: стащил с плеч шубу и протянул мальчишке. Тот вздрогнул всем телом, в неверии переведя на него взгляд.       — Комплимент от волка, — неловко усмехнулся Тим, чувствуя, как дрожат собственные пальцы; почему-то сейчас особо страшно было оступиться. — От меня был нож.       — Ты — это и волк тоже.       — Я на пути к этому.       Юноша смотрел на протянутую ему шубу ещё с десяток секунд, и Тим неосознанно затаил дыхание на это время; когда чужая рука вытянулась, чтобы её взять, узел страха и беспокойства распался в его груди, и сердце высвободилось из него радостно, снова застревая в горле. Он расслабленно заложил руки за спину.       — Странные у вас двоих комплименты.       — А ты ворчливым становишься, когда мёрзнешь, — невпопад ответил Тим, чувствуя, как улыбка расцветает на собственных губах; волк где-то внутри восторженно бил хвостом так сильно, что беспокойство разлеталось клочками тополиного пуха. В шубе мальчишка выглядел спокойнее. Уютнее. Мягче. — Выглядишь усталым.       — Ночью дёрнули к больному ребёнку, — отозвался он не совсем собрано; он хмурился почему-то, внезапно погрузившийся в себя, и из-за этого неосознанно приоткрылся, и волк сунулся любопытным носом прямо в чужие смущение, беспокойство, удивление, чувство падения и приземления на все четыре лапы, и Тим в суетливом испуге дёрнул его обратно сразу же, не позволяя в это углубиться. Юноша поднял на него взгляд.       — Прости, — пробормотал Тим, — я не до конца умею ещё…       — Не стоит, — мальчишка вцепился в шубу, путаясь в мехе пальцами, всё не разводя бровей; смутное беспокойство его считывалось и без волка. — Тимоти.       Сердце снова грохнуло где-то у горла.       — Да?       — Ты всё ещё не вернул этот плащ.       Тим вытаращил на него глаза; стук сердца отдавался в собственных ушах. Он сглотнул.       — Пожалуй. Наверное, раз уж столько времени прошло, теперь он мой?       Юноша на полшага двинулся к нему так плавно, что Тим и не заметил этого, пока чужая ладонь не скользнула по краю плаща, и он позволил это; не-колдун провёл пальцами по ткани, где когда-то были золотом вышитые узоры, словно знал, и с изнанки выцепил оставшийся огрызок золотой нити, и поднял на него взгляд.       Сердце остановилось на мгновение.       Он знал. Возможно, с самого начала; про плащ он напоминал неоднократно, и Тим на секунду почувствовал, словно промахнулся мимо ступеньки, ногой угодил в яму на тропе. Он задержал дыхание, не зная, что сказать, и волк его неуверенно поджался, тоже не зная, что делать. Зрачки юноши снова бликнули, не Луной только, а печным огнём, и он развернулся с этой нитью к нему, и пламя её поглотило.       — Наверное, да, — сказал он, и Тим не сразу сообразил, к чему; только когда отшельник повернулся к нему снова, он опомнился, сжал собственную ладонь за спиной крепче; юноша смотрел на него безотрывно. — Но, — медленно сказал он, скользнув взглядом по плечам, и снова глаза на него поднимая, — тебе все равно стоит прятать его лучше. На всякий случай.       Тим сглотнул, и отпустил сцепленные руки. Наклонил голову в согласии и благодарности и опомнился; юноша чуть заметно улыбнулся этому, и от изгиба его губ почему-то отпустило. Он выпрямился, неловко поведя плечами, пытаясь заставить себя скривиться; прежде чем у него получилось это, отшельник от него отступил на те же полшага, и у Тима от осознания, как близко он стоял, почему-то снова грохнуло сердце.       — Я никого не отравлял последние два месяца, — сказал юноша, отворачиваясь к столу, и его трепет окатил волка с головой, — и я хотел бы, чтобы у меня не было причин и дальше.       Дыхание снова перехватило; Тим услышал собственное сердце в ушах, пока оно застряло в горле, и глубокое чувство благодарности затопило грудную клетку, и чёртов короткий смех вырвался, прежде чем он успел его осознать.       — Не будет, — пообещал он, и непонятная лёгкость почти подняла его к потолку; он завис, глядя, как смуглые ладони собирают со стола не-колдовской скарб, и добавил мягко, больше для себя: — Не такой уж ты и волкодав?       — Ты скажи мне об этом.       — Ну, на твоих плечах волчья шуба. Просто уточняю, — засмеялся он, когда юноша с нарочно пустой гримасой к нему обернулся, — без претензий.       — Ты мне её дал.       — Это все ещё многое о тебе говорит.       Юноша замер на мгновение, и ответил едва слышно: «Пожалуй», снова от него отворачиваясь. Его смутное беспокойство вернулось, и волк замаячил об этом, но Тим снова его одёрнул; он присоединился к уборке, и тишина повисла между ними, как мост, как нить, как звук открывающегося капкана.       — Дэмиен.       — Что?       — Моё имя.       Тим обернулся к юноше, но тот не смотрел на него; не отрывая взгляда от стола, он крутил в пальцах какую-то склянку. И без волка Тим чувствовал, как от отшельника исходят волны беспокойства, смущения; он понял, что улыбается.       — Чем я его заслужил?       Юноша не ответил. Он опустил бутыль, выбил пальцами по ней ритм, всё ещё хмурый, растерянный; они помолчали оба, прежде чем Дэмиен сказал:       — Доставай шиповник. Я научу тебя готовить отвар.

***

      Чем настырнее этот край завоёвывала осень и чаще шли дожди, тем больше времени оборотень проводил около его дома.       Это было простым наблюдением, ни к чему, в общем-то, не обязывающим, да и отношения между ними несколько смягчились, и речи текли более дружелюбные, чем раньше, но… Дэмиен слепцом не был. Глухим, безразличным — тоже.       У оборотня не было дома. Он бывал на грани простуды за эти месяцы столько раз, сколько ночующий в самой жалкой лачуге человек — за всю свою жизнь. Его голос то и дело сбивался на хриплый скрип, прерывающиеся нотки, как бы он ни улыбался и ни делал вид, что в порядке. Как бы ни старался показать, что в теле волка ему привольно и уютно — Дэмиен слепцом не был.       От подступающего мороза не спасали ни шуба, ни лес; плотно стоящие стволы пропускали ветер и дожди, крона же над головой прохудилась уже давно. Оборотень приходил к нему вымокший, и не важно, в каком теле он был, и хриплый. И продолжал делать вид, что все хорошо. Что не зима с каждым своим шагом всё сильнее дышит им в затылок.       Помогать продолжал. Таскал лечебные травы охапками, собирал шиповник. Улыбался мягко и язвительно морщился, когда юноша называл его мокрым псом.       И каждый вечер уходил. Всякий раз вместо его спины и шубы Дэмиен видел: скачущий на трех лапах раненый волк. Заяц на пороге, корзина; острый, царский почти кинжал.       Оборотень к нему тянулся, но ни о чём не просил, хотя нуждался не меньше прочих к нему ходящих; и чем холоднее ночи становились, тем больше юноша убеждался — полуволку от него и правда кроме компании ничего было не нужно.       Он назвал бы это гордыней, но свою собственную он давно затолкал себе в глотку; вся гордость Тимоти же осталась только в его плаще.       И чужое поведение это — смирение? — ужасно Дэмиена раздражало.       Он топил печь крепче, жарче, держал всегда под рукой отвары и ненароком добавлял самые горькие в чужой стакан, когда оборотень просил воды; он находил ему работу, стараясь удержать в тепле дома, трижды уже штопал дряхлую тунику, когда сморённый полуволк сворачивался на лавке и на Дэмиена у своего бока не реагировал.       Туника была не с его плеча. Ткань самая простая, грубая — даже не выбеленное полотно, заношенная до дыр, слишком широкая для него. Глядя на чужой плащ Дэмиен иногда думал, какому бедняку повезло перебраться в шёлковые ткани?       Впрочем, шёлк не грел — но за него хорошо платили.       Дом, во всяком случае, хоть самый крохотный, самый жалкий, за крепкую одёжку можно было построить; разжиться печью, кое-каким скарбом.       Пережить зиму.       Нож все грел ему бедро, узором своим въедаясь в кожу: сколько ещё могло быть совпадений?       Оборотень не замечал его тревожных мыслей. Впрягался в дела, вплетался в каждый его день нитью, кусочком мозаики, вместе с Солнцем приходя и уходя.       Если бы не его шуба, тёплым весом падающая на плечи Дэмиена каждый день, он подумал бы, что Тимоти ему чудится.       Тот совсем свыкся: пропускал мимо его оскалы и скалился — шуточно только, игриво — сам, когда находил тому повод; шутил всё, почему это волку и нельзя волчьи ягоды.       К дверям принёс как-то веник аконита.       В шубу кутал, хотя и сам вечно ходил холодный; ехидно взмахивал плащом, исчезая за дверью. Колдуном дразнил, волком сворачивался у огня и укладывал свою морду ему на колени.       Смеялся, голову запрокидывая, над его, Дэмиена, неумелыми шутками. Плечи разводил, стоило сказать, что из-под его рук вышел приличный отвар. Таскался за ним в город и ждал у кромки леса возвращения.       Больных детей утешал своим мирным пёсьим видом — а с ними Дэмиену всегда было непросто — мокрым холодным носом своим их тыкал, скулил, падал шуточно, когда мелочь с весёлыми визгами его отпихивала.       Рычал на несговорчивых и мерзких. Вместе с ним до города провожал немощных.       И ничего, ничего не просил.       И, однажды, когда утром оборотень снова оказался у его дома, в очередной раз возясь с дровами и забивая ими Дэмиену поленницу до отказа, юноша решил, что с него хватит. Он убрал отвары поглубже в шкаф, спрятал иголку с ниткой подальше от неосторожных пальцев; когда оборотень сунул нос в дверь с хриплым вопросом, нужна ли помощь дома, ткнул на горящий в печи огонь и сунул в руки книгу, довольно грубое отвешивая: «Не мешайся под ногами».       Полуволк привык к его взрывам; он послушно свернулся на скамье, самый безопасный принимая вид, и затих. Видимо, подумал, что кто-то из больных успел испортить ему настроение или не задался отвар; вместо волчьей паники Дэмиен ощутил лишь сочувственное волнение, и то, что его зубы больше не были для оборотня угрозой, почему-то грело.       Он носился весь день с травами, с нервным зудом в пальцах, со странным чувством, перехватывающим горло. Тревожное подзуживание и откликающийся на это треск печного огня почти заставили его сорваться на пришедшего за лекарствами человека, и только вид расслабленно греющегося у огня оборотня помешал ему это сделать.       Раздражение затапливало его, не давая места непонятному беспокойству, и это был старый, как мир, способ его реагирования; он знал, что поступал правильно, знал, что это будет лучший выход для них обоих, и все-таки боялся, и в кои-то веки не за себя.       И этот непонятный страх его тоже ужасно раздражал.       И, когда Солнце почти закатилось за верхушки деревьев, а оборотень отложил книгу и встал, чтобы уйти, Дэмиен не позволил ему этого сделать. Он остановил его у двери, втолкнул в дом глубже. Сердце колотилось где-то под горлом.       — Ты, — рыкнул он, и теперь, наконец, ощутил вспышку чужого беспокойства, — остаёшься.       — Что?       — С меня хватит тебя лечить каждый день, — юноша толкнул его дальше. Тимоти смешно споткнулся о собственную ногу, вваливаясь обратно, защитно выставляя вперёд ладони и опуская одновременно плечи. — Ты остаёшься.       Дэмиен обогнул его, чувствуя, как ошалелый взгляд касается его меж лопаток, вывалил на скамейку с трудом свёрнутый тюфяк.       — Дэмиен, — пробормотал оборотень, — что? Зачем?       Юноша проигнорировал то, как от собственного имени у него перехватило на секунду дыхание.       — Я устал, — сбивчиво выдал он, с собственной постели поднимая сеном набитую подушку, — переводить на тебя травы, как будто нет других больных. Штопать тряпки. Таскать вечно дрова.       Оборотень сделал к нему шаг; он смотрел на него таким растерянным взглядом, что от этого сосало под ложечкой.       — Тебе не обязательно, — тихо сказал он; голос его невольно стал выше. — Я справлюсь сам. Все в порядке, Дэмиен.       Юноша бросил подушку на лавку; протестующий скрип разрезал повисшую на мгновение тишину.       Ничего в порядке не было. Ни он сам, ни дом его с момента появления оборотня больше не были в порядке.       Сердце колотилось, как сумасшедшее, пока он приводил лежак в порядок, пока закидывал поленья в пышно горящий огонь. Оборотень подошёл ещё чуть ближе.       — Дэмиен, — тихо позвал он снова, и от безобидности его голоса, старой собственной глупости, защипало в носу. — Все в порядке. Я уйду, если надоедаю. Ты не обязан все это делать для меня.       Он развернулся стремительно, ткнул его в грудь, в чужих глазах замечая своё рассерженное отражение. От оборотня пахло лесом, ветром, сладковатым — гниющим — деревом.       Холодом.       Ознобом.       — Волкодав я? Оборотня взял в оборот?       Полуволк вздрогнул. Душащая их взаимная тревога немного ослабла.       — Фамильяром своим сделал?       Он почувствовал чужое смутное веселье; беспокойство растаяло на лице Тимоти. Разгладилась между бровей несчастная морщинка.       — В прошлый раз тебе не очень понравилась такая характеристика.       Юноша толкнул оборотня от себя, снова, вновь устремляясь к собственной постели, и старший нежно перехватил его за запястье.       — Больше не нужно, — тепло сказал он, — у меня есть шуба и не-мой плащ. Спасибо, Дэмиен.       Оборотень с такой нежностью смотрел на него, что у Дэмиена снова сбилось дыхание, свернулись клубком кишки; он не помнил, когда хоть толика такого тепла перепадала ему в последний раз.       Он хотел было отвесить язвительную шутку про золотом когда-то расшитую тряпку, но не успел; оборотень перехватил его за ладонь, прижал её к губам.       — Спасибо, — пробормотал он в кожу. И отпустил. И отступил к своему лежаку, разостланной на лавке постели, стянул с плеч шубу и разулся.       Глядя, как он устраивается на ночь, Дэмиен пообещал себе: больше никогда.       На следующий день он снова не дал ему уйти, толчками отгоняя от двери. И на следующий день тоже. И потом.       И оборотень перестал собираться, когда наступал закат; он сопел ночами, звуком своего дыхания Дэмиена убаюкивая, первым предупреждал его, если ночной посетитель подходил к их дому.       Шерстью своей сорил по углам, ненароком утеплял линькой тюфяки.       И шутил что он, вообще-то, надеялся хотя бы на будку.

***

      Они обжились быстрее, чем Дэмиен мог представить.       Они просыпались вместе, вместе укладывались спать. Вместе ходили в лес; в одиночку Дэмиен только оставался в городке на заработках, да Тимоти охотился, когда юноша занимался травами в доме.       Судя по тому, что у них какими-то неведомыми путями появились тёплые плащи и обувь, а у Дэмиена — новые ступка с пестиком и перчатки, охотился Тимоти не только для пропитания.       Впрочем, тёплая шкура на постели тоже появилась явно с его лапы.       А ещё появились книги.       Зная, сколько они стоили и как редки были, Дэмиен каждый раз, когда смотрел на них и касался, чувствовал у горла ком; он нечасто мог их себе позволить.       У него стояло несколько — зачитанных, выученных наизусть фолиантов, за которые он отдал целое состояние, да ворох свитков. Пару книг он купил даже не зная языка, на котором они были написаны, понимая, что успеет изучить любое наречие к тому времени, когда появятся новые — и если появятся.       Тимоти принес уже две, небо знает какими путями и сколько на них потратив.       Они не упоминали об этом, но вряд ли даже хоть сколько-то зажиточный крестьянин потратился бы на книги, и тем более смог бы их прочесть; оборотень же нещадно жёг свечи, засиживаясь за ними до поздней ночи.       А однажды Дэмиен заметил в его руках книгу на языке, который так и не выучил. К его чести — у него не было времени заниматься языками, когда он едва успевал обеспечивать себя и помогать больным; он каждый раз напоминал себе найти учителей или, на худой конец, ветром занесённого путешественника или торговца, которые смогли бы эту книгу перевести.       Тимоти же, кажется, читал её свободно. Он устроился у очага, полулёжа развалившись во всей своей красе; шуба давно уже не была обязательным весом на его плечах внутри дома, и ничто не скрывало того, как медленно мужчина дышал, весь сосредоточенный на страницах. Он держал их одной рукой, у другой закусив фаланги пальцев; зрачки метались от строчки к строчке с такой скоростью, с какой Дэмиен не читал до сих пор на местном: всё спотыкался на том, что начинал слева.       Он и не заметил, что загляделся. Стоял у стола, таращась на полуволка, пока сердце колотилось, собой заглушая трещащий в печи огонь.       Он был… домашним. Уютным. Повесившим плащ у двери, снявшим волчью шкуру. Расслабленным, словно не было всех этих леденящих осенних ночей и болезненных обращений. Согревшимся до кончиков пальцев.       Открытым. Доверчивым.       Он почувствовал зов смутно, словно в паутине их дома кто-то потянул за нить; Тимоти осоловело моргнул и вздёрнул от книги затуманенный взгляд.       — Дэмиен? — позвал он, промаргиваясь. — Всё в порядке? Что-то нужно?       «Нет,» — с горечью ответил Дэмиен про себя; проклял волчье чутьё, виноватую его готовность отрабатывать кров. Он не знал, как объяснить — он не ждал и не хотел, чтобы оборотень считал себя должным за его собственное решение, каким бы оно ни было; чтобы вскакивал по первому зову, отвлекался от заслуженного отдыха. Сказал вместо этого только:       — Ты читаешь.       Тимоти непонятливо на него моргнул; прикрыл книгу и сел, скидывая расслабленную позу.       — Хочешь тоже? Я уступлю.       Юноша качнул головой. Ком не вовремя закрыл ему возможность говорить; застарелый стыд — здесь ты слаб, здесь ты глуп, здесь ты провалился — под шкуру залез шилом. Он нахмурился, подбирая слова, пока мужчина с лёгкой тревогой на него смотрел.       — Язык, — сказал, наконец, Дэмиен, переведя взгляд на обложку. Тимоти посмотрел на неё тоже, и лицо его прояснилось — на мгновение — и смущение его заполонило.       — Да, — откликнулся он, отводя глаза. Паутина натянулась; волк — Тимоти — забеспокоился, отступил, и в паутине засверкали картинки: золотой огрызок нити, филигранный кинжал, богатая комната, ужасающий звук шагов, толпа и беснующийся за спиной огонь.       В чужом диалоге с зверем Дэмиен никогда и не думал стать наблюдателем, и не знал, как сказать: мне не важно, кем ты был.       Но добавил в эту круговерть: шёлковая туника взамен на льняную, ботинки крепкие, прямая спина; широкие плечи и выдержка не крестьянская, безупречные манеры за столом. Тимоти перевёл на него взгляд.       Дэмиен добавил: глупая манера лобызать руки.       И мужчина засмеялся.       — Это волчье.       — Собачье.       — С тобой нет разницы.       И Дэмиен… смутился. Снова взволнованно скрутило в клубок кишки, окатило теплом, словно Тимоти укрыл его своей шубой. Он сбросил это наваждение, боясь, что паутина протянулась и от него.       — Я знаю несколько, — сказал он и на оторопелый взгляд дополнил: — языков. Этот нет.       — Неудивительно, — ответил оборотень, — я не представляю, как эта книга сюда попала — слишком далеко, да ещё и, — он повёл плечом, — город маленький. Такое обычно скупают в столице.       — До столицы далеко.       — Да, — эхом отозвался Тимоти, — далеко.       Молчание протянулось между ними, как ещё одна нить; они оба понимали, что за ней пряталось. Парень стряхнул наваждение первым.       — Если хочешь, — сказал он, ладонью проводя по хрупким страницам, — я мог бы перевести её для тебя.       — Это большой труд.       — Не больший, чем смирение с волком.       С чьей стороны, подумал Дэмиен: для него «смирение» было неправильным словом. Привыкание, может. Может, соседство.       Довольство.       Он не решился дать этому и голос, и слушателя; пока он мешкал, Тимоти поднялся.       — Одолжишь мне перо? — попросил он, перешагивая через лавку. Смущённое стеснение с него спало, как спадало волчье обличье, как каждый раз, когда он чувствовал себя нужным, рассеивалась тревога и он снова начинал отрабатывать свой кров. Решение Дэмиена.       Всё-таки, наверное, смирение.       О чём они ещё не говорили: Дэмиен тоже умел читать. Тимоти закрыл на это глаза, как он — на его промахи, на огрызки золотых ниток в его плаще; писать он тоже умел замечательно. Юноша иногда ловил чужой любопытный нос в своих записях и рецептах, как в редких книгах, и, хоть оборотень почти ничего не мыслил в травничестве, он не мог не задаться вопросом: где и когда столь юный отшельник этому научился?       Писать, естественно. Не лечить. Но он не спрашивал — и Дэмиен молчал.       И смотрел.       Тимоти включился в своё решение с таким же упорством, с каким колол ему недавно дрова на заднем дворе, с каким провожал до города. Дэмиен находил теперь листы с записями всюду: на скамье, служившей Тимоти постелью, на своём столе, в шкафах с лекарствами, между книг, на окнах и полу; нумерация на них не давала сбиться, потеряться, но напоминание о чужом труде не покидало его зрения ни на день.       Холода подступали, дел же снаружи оставалось всё меньше: полуволк почти целыми днями сидел с чернилами и безостановочно писал.       Почерк у него был скачущий, но Дэмиен видел, как он старательно выводил каждую букву на первых страницах, и надеялся, что хотя бы это пройдёт; стопка записей росла, а аккуратность никуда не уходила.       В своих собственных записях Тимоти был ужасен — иногда он сам не мог разобрать, что написал — и Дэмиен предпочёл бы это его чрезмерной старательности.       Он занялся в ответ свечами, пополнением запасов чернил и перьев, сшиванием листов; тем, что напоминал погрузившемуся в перевод оборотню пить и спать.       И всё-таки от растущей, полупереведённой книги щипало в носу.       Ромашка грела собственные пальцы, слипала ресницы. Сердце грохнуло в своей клетке, стоило подойти ближе, поправить свечу. Тимоти промычал ему что-то невразумительно-приветственное.       — Это всё ещё не отрава.       Мужчина оторвал от писанины мутный взгляд, моргнул осоловело, глядя на чашку у своего лица. Капля с кончика его пера вот-вот грозилась испортить его получасовой труд.       В чужой взъерошенности почему-то хотелось спрятаться, как в шубе.       — О, — произнёс Тимоти, оттаивая. Глянул на свечи, в окно — темнота давно стала частью их рабочего дня — и усмехнулся, на него задирая глаза. — Из твоих рук хоть яд.       И приник к костяшкам щекой, уголком губ. И вытащил бережно чашку из дрогнувших ладоней.       — Спасибо, — пробормотал он, пряча в ней нос. Дэмиен почувствовал, как становится нечем дышать.       — Собачье, — выдавил он из себя, глядя, как чужие ресницы веером укладываются на щёки, как движется в такт глоткам кадык. Мужчина едва слышно усмехнулся.       — Не только, — ответил он и улыбнулся игриво, и безопасное молчание вновь повисло между ними.       От чужого прямого взгляда снова становилось невыносимо, как в первый день — и снова чувство падения, но другое: тёплое. Первое. Новый какой-то, раннее непройденный урок.       Не своя и не чужая ошибка. Вновь под кожей — но щекотка, не укол.       Дэмиен отвёл глаза. Аккуратная пропись, всё ещё балансирующая на кончике пера капля.       — Ты мог бы просто прочитать это мне, — пробормотал юноша на грани слышимости. Без стакана в ладонях ему нечем было их занять; он вынул из чужой хватки перо, стряхнул чернила мимо листа — жар чужой кожи почти на секунду коснулся его. Тимоти вцепился освободившейся рукой в свой чай.       — Мог бы, — согласился он, окидывая взглядом свой многодневный труд. Силами Дэмиена высохшие страницы подшивались к общей стопке, и она росла, тяжелела, становилась все значимее. — Но это было бы… временно. Разово. На одну зиму.       У Дэмиена перехватило дыхание.       Ему послышались в голосе горечь, приговор; словно зима закончится, а вместе с ней закончится и их своеобразная дружба. Он с трудом вдохнул.       — Тогда весной я попросил бы прочитать мне это снова, — сказал он тихо; сердце колотилось в горле. — И летом тоже. И потом, пока я не запомню.       Тим ощутимо сглотнул.       — Это много повторений, — сказал он, и то, каким задушенным его голос был, все юноше сказало.       — Годовой цикл вечен.       — Конечен.       — В своей жизни ты не увидишь его края.       Тимоти поднял на него взгляд. Дэмиен стиснул перо в пальцах крепче. Надежда в чужих зрачках его убивала: он надеялся, что всё было понятно с самого начала.       — Это не твоя плата за прибывание здесь, — прошептал Дэмиен. — Я уже говорил тебе. Мне ничего от тебя не нужно.       — Это я тебе говорил.       — Тогда вспомни, что ещё ты сказал.       Нить натянулась; Дэмиен увидел смутные картинки, мелькающие воспоминания: яркий костюм под траурным почти плащом, остро пахнущие жжёным факела, порог дома поздним вечером. Он дал Тимоти время и, когда паутина замолчала, добавил:       — Ты и волк — одно и то же.       — Я знаю, — прошептал оборотень. Он опустил чашку, отодвинул рукопись; Дэмиен заставил себя звучать ехидно, хоть и слышал в своём дрожащем голосе фальшь:       — Ты сам сделался моим фамильяром. Не отвертишься теперь.       И оборотень тихо засмеялся. Его облегчение взошедшим Солнцем расползлось по нитям.       — Ты же не колдун?       — Мне это не мешает. А тебе не поможет.       Мужчина засмеялся громче, засветился ярче; он вытащил сломанное перо у Дэмиена из пальцев, и тепло его кожи задержалось на ладони юноши на несколько секунд.       — Но и не человек.       От чужого улыбающегося взгляда почему-то потели руки.       — По большей части — нет.       Тимоти понятливо замычал; он закрутил перо между пальцев, и оно задело его, Дэмиена, костяшки; юноша не вовремя вспомнил, как оборотень прижался к ним щекой.       — Ты и огонь, — медленно сказал мужчина, — тоже — одно и то же?       У Дэмиена в который раз за день замерло сердце. Перед глазами встал украшенный резьбой подаренный кинжал.       — Да.       И он подумал вдруг: Тимоти дал ему, чем защититься, когда стал ошиваться рядом, и с его стороны правильно было бы сделать ответный жест, дать гарантию безопасности — теперь, когда, он надеялся, они всё прояснили.       Он хотел бы этого. Он знал, как.       От прошлой жизни у него сохранились только гордость, яд и материнские ножницы, как у Тимоти — плащ, страх своего волка и кинжал; он и последнее-то ему отдал.       Ножницы были там же, где он спрятал их подальше от себя, едва устроился; спустя столько лет он и забыл уже, что мать украсила их фазами Луны.       Возвращаясь к взволнованному Тимоти он усмехнулся сам себе: совпадения.       — Ты дал мне нож, — сказал юноша твёрдо, хоть от волнения все слова на секунду вылетели из его головы; оборотень вытянулся к нему, непонимание и беспокойство сквозили сквозь него беспрепятственно, — а я тогда слишком хотел от тебя отделаться для соблюдения традиции, но… — Дэмиен протянул ему монету: металл слабо блеснул в свете свечей, — за кинжал. Чтобы его острие не рассекло наши отношения.       Тимоти послушно принял золотой; искреннее удивление в его глазах быстро сменилось чем-то похожим на нежность.       — Я не знал этой традиции.       — Я тоже, — ответил юноша, — раньше. Это местное.       Мужчина улыбнулся мягко, и снова в паутине между ними, в доме, прошла вязь — не картинок только, — ощущений, которые Дэмиен не успел распознать; оборотень поднял на него взгляд.       Сердце взволнованно заколотилось, когда юноша протянул ему ножницы, пальцем к ним прижав ещё одну монетку. Тимоти принял их, и Дэмиен сделал вид, что не заметил, как у него дрожали руки.       — Судя по всему, — сдавленно произнёс он спустя пару мгновений разглядывания вещей, — я должен заплатить за них золотым?       — Это было бы приемлемо.       Тимоти хрипло рассмеялся, возвращая ему монету; он втиснул её в ладонь и сжал; Дэмиен почувствовал чужой бешено бьющийся пульс.       — Спасибо, Дэмиен, — прошептал оборотень, снова прижимаясь к его костяшкам, — за доверие.       Юноша на секунду потерял голос. Дышать было тяжело.       — Это я должен тебя благодарить.       — Я живу в твоём доме. Поверь, — засмеялся Тимоти, — всё-таки я.       Дэмиен усмехнулся тоже, и внезапное облегчение окатило его с головой; всё ещё было жарко и тяжело дышать, и колени были ватными — и он не мог сказать, от волнения или радости — но он словно — наконец — перестал мёрзнуть. Словно, даже со спёртой грудью, лёгкие стали больше.       Он сел рядом, позволяя себе этот порыв, и уронил голову на чужое плечо; у Тимоти отчётливо на мгновение замерло сердце.       — Ты вечно мне свою морду на колени кладёшь, — прошептал юноша, — моя очередь.       Чужая ладонь осторожно легла Дэмиену между лопаток.       — Колени ниже, — поддразнил оборотень. Дэмиен легонько пихнул его локтем.       — Заслужи это.       Тимоти прижал его крепче; улыбка сквозила в его словах, когда он спросил:       — Как я могу это сделать?       И, прежде чем ответить, юноша подумал о переполненной поленнице, наполовину написанном переводе, готовом в любой момент помочь полуволке.       — Не нужно, — шепнул он, — просто дай мне время.

***

      Ко дню зимнего солнцестояния Тим и забыл уже, какого это было — мёрзнуть по ночам.       Точнее, не то чтобы он не продолжал мёрзнуть, конечно, но совсем не так сильно, как тогда — в полуразвалившейся землянке, один на один с самим собой и непримиримым волчьим страхом огня.       И тем забавнее было замечать: вот он, сидел, уткнувшись лицом в печку, смотрел как пламя облизывает колотые им самим дрова, и чувство абсолютного удовлетворения пронизывало их с волком, как солнечные лучи. Зима стала выносимой. Волк — тоже.       Он сам оттаял, вопреки холодам — вопреки собственному убеждению, что когда-нибудь получится.       Дэмиен сказал как-то, что он и его отогрел. Не упоминал об этом потом, правда, и тщательно делал вид, что ничего не говорил, но Тиму эти слова как впаяли — и он хранил их в себе бережно, и как мог множил между ними попытки отогреть.       Он заметил — не мог не заметить — как отчаянно юноша тянулся к контакту, какое стоическое бы лицо после этого не делал. Он тоже мёрз, и мёрз гораздо больше Тима, и по времени, кажется, и по качеству.       И это несмотря на то, что он мог забраться в огонь с головой и даже не обжечься.       Они не говорили об этом и о многом чём другом — не подворачивался повод, слишком уязвимы были старые раны, чтобы снова их открыть. Тим довольствовался тем, что любой огонь стал для них с волком безопасным символом принятия, отражением приручения.       Дэмиен шутил изредка, что он их одомашнил. Его, точнее. Волку это нравилось. Им с волком — ему — было от этих мыслей хорошо, какими бы глупыми и действительно животными они ни казались.       Тим чувствовал себя наконец-то кому-то нужным и пил это чувство, как нектар.       Пламя предупредительно взметнулось, пыхнуло искрами радостно, и в ту же секунду острый слух заметил тоже — Дэмиен подходил к дому, скрипел снегом на краю поляны, и Тим поднялся со своего места, чтобы юношу поприветствовать.       Он был почти уверен — мальчишка снова пошутит про «собачье».       Дверь отворилась, но вместо ежедневного подтрунивания раздалось только:       — Ты не пойдёшь в город больше.       И сердце у Тима упало.       От юноши разило холодом — тревогой; жгучим морозом, злостью и чёрт его знает, чем ещё — у Тима отнялось в раз и обоняние, и способность мыслить, прежде чем захлопнулась дверь. Он стоял, немой, открывавший и закрывавший рот, забывший даже, что Дэмиен им не командовал — и не знал, что сказать, пока мальчишка не толкнул его внутрь дома.       Как тогда: осторожно. Упрямо.       Защитно.       — Они тебя разыскивают, — бросил юноша, стягивая плащ. Он хмурился так сильно, что его брови напомнили Тиму птичий клюв. — Не знаю уж зачем, но ты единственный оборотень в округе, и местные об этом знают.       Тим попытался найти слова снова, когда Дэмиен вновь его оттеснил.       — Возьми шубу, — сказал он строго, взглядом своим вперившись ему в глаза, — и не снимай больше. Пока что.       — Местные, — повторил Тим глупо, — и так знают, где я.       — Они не скажут.       Юноша прошёл вглубь — к шкафу, зазвенел склянками, и Тим выдал неуверенно, всё не понимая:       — Кому?       Дэмиен даже не обернулся на него — выгреб все свои запасы с полки, вывалил их на стол в кучу, так далеко от привычного ему порядка.       — Королевским.       У Тима земля ушла из-под ног. Волк заметался в панике, и веретено воспоминаний, картинок и звуков оглушило его на минуту — снова затошнило от страха, как тогда.       — Подожди, — выдал он, едва слова вернулись к нему, — они — здесь? Я думал ты… с чего ты взял?..       — Им нужен принц-оборотень. Я знаю только одного такого.       Дэмиен всё не смотрел на него — выколупывал что-то из шкафа, хмурый до ужаса, сосредоточенный, пока не уронил, судя по звуку, доску, и сунул руку глубже, по плечо.       Видимо, вторая стенка, подсказал ошарашенный мозг Тима. Чувство нереальности усилилось, когда юноша снова достал охапку зелий.       Дэмиен, наконец, обернулся к нему.       — Местные не скажут, — повторил он уже спокойнее, и брови его разошлись. — Половина из них мне должна. Другой половине я выгоден.       — Тогда почему…       — Они ходят по домам. И я наткнулся на три капкана по пути. Свежих.       Тим отступил, почти навернувшись через лавку, и почувствовал, как кружится голова. Ком подкатил к горлу, пока волк метался в его груди все отчаяннее.       — Тимоти, — послышалось совсем рядом, и Дэмиен подхватил его под локоть, — сядь.       Чужие руки направили его, вжали в дерево; мгновение спустя шуба укрыла его плечи. Еще через секунду юноша отошёл к столу — в скоплении вываленных отваров выцепил один, вручил его Тиму.       — Пей, — сказал он, — успокаивающее, — и опустил свою ладонь оборотню на плечо, пальцами задевая кончики волос. Дождался, пока склянка не опустеет, пока не звякнут по стеклу зубы. — Они могут и не дойти сюда. Но в город ты не пойдёшь — и я тоже.       Тим привалился к Дэмиену, разом обессилев; тяжесть налила его конечности, потянула к полу — и только суматошная паника роилась в голове, втравливала желание сбежать, словно ополоумевшая дворняга.       В прошлом он так и сделал. Этого от него, видимо, ждали и в этот раз.       Юноша провёл ладонью по его плечу, все ещё внимательного не сводя с него взгляда, и, когда заметил, что Тим на нем сосредоточился, шепнул:       — Я не хотел напугать тебя.       — Ты ни при чём, — тихо ответил Тим. — Это старое. Как с шубой.       Дэмиен понимающе загудел, зарываясь в волосы. Он не спрашивал о прошлом, и, хоть они с волком знали, что юноша догадался об их происхождении, все равно это ощущалось так странно, резко — словно с окон сдёрнули шторы, и в глаза ударил свет, обжигающий, дезориентирующий.       «Принц-оборотень» звучало его голосом в голове Тима до сих пор. Эти же слова чужими голосами звучали, как приговор — Дэмиен тоже был угрозой, но другим. Королевским.       — Хорошо, что ты знаешь, — шепнул он, все ещё прижимаясь щекой к тёплому боку юноши. Тот продолжал почёсывать его затылок, ногтями задевая кожу — и мурашки, выступающие от этого ощущения, приносили с собой успокоение.       Видимо, подействовал отвар.       Дэмиен ничего не ответил — впился на мгновение подушечками пальцев в ямочки у основания затылка да вздохнул — и Тим понял, что тоже не знает, что сказать.       Вопросы глупые, очевидные, роились на кончике языка: этого ты ожидал — на самом деле принца? Или просто думал — особа голубых кровей, бывший избалованный мальчишка?       Как быстро понял? Почему молчал?       Кто ты?       — Этот плащ не давал тебе покоя, — шепнул вместо всего Тим, чувствуя, как постепенно стихает его человеческое нутро. Чужая ласка баюкала его лучше всякого отвара.       — Ты не даёшь мне покоя.       Полуволк усмехнулся, потёрся носом о чужой бок. Пальцы вновь сжали его затылок — поощрение.       — Ты мне тоже.       Юноша снова вздохнул — тяжело так, задушено. Тим поднял на него взгляд — Дэмиен на него не смотрел; задумчиво разглядывал им самим оставленные на столе склянки, отложенную утром ещё переведённую книгу.       — Из всех людей, что ты мог встретить, — сказал он вдруг отрывисто, — почему я? Принц в изгнании не теряет ценности своей крови.       Тим опешил на мгновение, потерялся — даже волк притих, удивлённый вопросом, прекратил паниковать. Он и не думал подобном — особенно теперь, когда всё это перестало иметь вес.       — Ценность моей крови и есть изгнание, — шепнул Тим наконец. — Я расплачивался ей всюду, куда ни шёл. Я платил просто за то, что был. Оборотень на престоле — кровожадное чудовище в глазах подданных, — он поднял на Дэмиена взгляд — гордого, расправившего плечи; в нём было гораздо больше королевской стати, чем в Тиме когда бы то ни было, — хуже, чем стая бешеных собак. Я гораздо больше монстр, чем принц, — он помолчал немного, и спросил тоже: — Из всех, кого ты встречал — почему я?       Дэмиен усмехнулся горько, весело, ядовито; развёл плечи шире, вскинул подбородок. Пламя затрещало в своём гнезде.       — Потому что, очевидно, монстры должны держаться вместе.       У Тима на мгновение перехватило дыхание. Догадка, не дававшая ему покоя по ночам, вырвалась против его воли:       — И потому что у дракона должен быть свой принц?       Дэмиен усмехнулся.       — Я не дракон.       И возобновил поглаживания, но нежнее гораздо, мягче; улыбка осталась на его лице, ласковая и чуть насмешливая, и юноша снова погрузился в свои мысли.       Тим подумал — все равно близко; он видел, как потрескивал огонь, как плёл узоры своими язычками, рассказывал забытые истории. Ещё одна причина пришла ему в голову, стоило взгляду вернуться к столу.       — К тому же, — шепнул Тим, — к стопам мудрого отшельника приникает и скот, и люд, и простонародье, и монаршество.       Дэмиен вновь перевёл на него взгляд.       — Ты и дня не был монархом.       — А ты?       — А я и дня не был мудрым.       Тим втиснулся в его бок сильнее, сильнее впились пальцы в его волосы. Он сидел так, едва дыша, прислушиваясь к такому же тихому дыханию, и боялся — сам не понимая, чего; отошли на задний план и королевские охотники, и расставленные в лесу капканы.       Они танцевали на этом лезвии, перетянутой через реку нити уже сколько? Всё не решались перейти.       — Ты — принц.       Дэмиен согласно склонил голову.       — В отречении.       Волк его помалкивал, размахивал хвостом. Кажется, отвар и его угомонил. А, может, он всё знал.       — Так тебе ли беспокоится о моей крови?       — Мне её отмывать, если что, — отозвался Дэмиен, — конечно.       Тим фыркнул, толкнул его лбом шуточно, с придиркой. Сердце колотилось, как бешеное.       Юноша втиснул его в себя крепче, пальцами провёл по волосам. Он волновался — и радовался; месью взволнованных запахов и чувств разило, и даже волчье обоняние было без надобности.       — Ты подарил мне нож, — пробормотал Дэмиен спустя время, — чтобы перерезать тебе глотку. Ножницы у тебя — то немногое, что защищает от моего народа. И меня.       — Я спрятал их.       Юноша зарылся снова в его пряди, запрокинул чуть голову, заглядывая в глаза. Серьёзная честность в зрачках его умоляла: не сомневайся.       — Я ношу твой нож на виду как гордость. Как доверие.       — Я верю, — шепнул Тим. — Продолжай.       Дэмиен вместо этого замер и его отпустил; Тим сам оставил голову запрокинутой, не сводя с юноши внимательного взгляда. Тот начал снова:       — У вас есть сказки на наш счёт. У меня тоже были — на счёт оборотней. Только о нас они волшебные, — он бросил на Тима печальный взгляд, и тут же отвёл его, — а об оборотнях мне доводилось слышать злые.       Дэмиен прервался. Вздохнул глубоко, словно не дышал вовсе, прикрыл глаза. Тим видел, как дёрнулся его кадык, как ходила ходуном грудная клетка. Волк всем своим нутром льнул к нему, и вниманием, и всеми органами чувств; кажется, он даже бросил контролировать вход в дом, лишь бы вздоха Дэмиена не пропустить.       Наконец юноша снова подал голос.       — Я и поэтому тоже тогда был так… зол к тебе. Я сожалею об этом сейчас.       — Не нужно, — пробормотал Тим утешительно, — ты и не должен был быть добр. Я свалился на тебя, как снег, да ещё и докучал.       — Почему?       — Докучал? — улыбнулся Тим, и Дэмиен впервые за разговор оттаял и выразительно закатил глаза, да нежно потянул за пряди на затылке. Оборотень засмеялся, купаясь в ощущении чуть обмякшего юноши, его скользнувшей по плечу Тима руки. — Ты меня ненавидел не за то, что я полуволк, а просто…       — Не ненавидел, — поправил тут же его Дэмиен, — не терпел, — он снова вздохнул и повернул лицо к Тиму, заглядывая в глаза с пугающей строгостью, печалью. — Ты так боялся своего волка, так отпихивался от него и не слушал, что напоминал мне о моем отказе от огня. Я неразлучен с ним, как ты — с волком, и отринуть их хуже, чем умереть, — Дэмиен растёр меж пальцев прядь Тимовых волос, щекотно прошёлся ногтями по загривку так, что оборотень чуть не растерял всё своё внимание от этого жеста. — И ты совершал те же ошибки, что и я, когда впервые оказался здесь. Как будто шёл по моим следам, вели ли они тебя к спасению или в топь. Я не хотел, чтобы ты стал таким же — ненавидящим своё решение отказаться от своей части, — Дэмиен остановился, усмехнулся горько и добавил: — Я сделал это, чтобы себя защитить — как мне тогда казалось. Ты сделал бы то же самое однажды.       Тим подумал — сделал бы. Он был близок к этому решению, когда они только встретились, и не рисковал ещё лишь потому, что волк помог ему в лесу не сдохнуть.       — Дело не в том, что ты оборотень, — продолжил Дэмиен, явно прочитав на его лице ответ, который ему и не требовался, — и не в том, что ты принц. Люди вокруг считают тебя инструментом, способом достижения цели. Не пробудись в тебе волк, они бы нашли другую причину.       Тим кивнул согласно, снова уткнулся носом в чужой бок. Дэмиен дышал медленнее, спокойнее — словно кончился запал; может потому, что его застарелая боль нашла наконец выход.       Волк терпеливо ждал, помалкивал, не ехидничая даже, как тогда — на площади; довольствовался тем что не его винили во всех свалившихся на голову грехах. Тим с сожалением подумал — он делал это с того самого дня, как им пришлось бежать из замка, спасаться от ополчившихся людей. Он понимал, что не волк виноват в чужой реакции — но где-то в глубине души все-таки его хаял.       Дэмиен дал им ещё с минуту передышки, и кивнул на отставленные от остальных отвары:       — Когда я говорил, что хотел бы не иметь причин отравлять и дальше, я подразумевал основания попроще.       Тим фыркнул.       — Я не выбирал.       И, не получив шпильки в ответ, помешкал и поднял на юношу глаза.       Дэмиен был серьёзен. Он смотрел на полуволка спокойно, сосредоточенно. Хмурость залегла между его бровей, однако она была не напуганной, не злой — просто внимание; и Тим понял, что это и не было чужой неумелой шуткой. Он подавился воздухом на мгновение и выдавил хрипло, осознавая, как много это значит:       — Ты врач.       — На мне есть и другие ярлыки.       Оборотень снова задохнулся, пытаясь подобрать слова — не нужно, ты не должен, не ради меня, такой ценой? — и Дэмиен успокаивающе стиснул его за плечо, и крошечная улыбка наконец приподняла уголок его губ.       — Я не собираюсь сейчас же бросаться в бой. Но, — он чуть сморщился, — я буду рад избавиться от яда.       — Зачем он вообще тебе?       — Если меня найдут, я не дамся живым.       Тим подумал сначала — и за тобой гонятся тоже? — прежде чем полная ужаса мысль осенила его:       — Ты собирался?..       Юноша горько усмехнулся, зарылся успокаивающе ладонью в волосы, пытаясь отвлечь.       — Да — до твоего появления. Я поэтому отказался от огня — с ним меня найти было бы легче.       — Кому?       — Моей семье, — юноша снова сморщился, — я не хочу об этом сейчас.       Тим послушно замолчал, с ужасом переваривая услышанное; волк беспокойно подскочил тоже, угрожающе надулся, и Тим ляпнул первое пришедшее на ум:       — Я могу увести их — бежать в другую деревню, оставить за собой следы, а потом вернуться к тебе и…       — Чтобы я снова тебя из капкана доставал? — иронично поинтересовался тут же Дэмиен. — Или предлагаешь мне заняться вытаскиванием стрел? Успокойся. Меня не нашли за десять лет, что я живу здесь, а с королевскими сладить проще. К тому же, — добавил он, заметив, что Тима не особо расслабило это заявление, — монстры должны держаться вместе.       — Ты меня отпихивал почти всё время с нашего знакомства, — тускло возразил Тим, поглощённый все ещё мыслями.       — И ты доказал мне, что я неправ. А теперь, — надавил юноша, в кулак сгребая его волосы, — ты хочешь бежать отсюда, словно всполошенный пёс. Твой дом здесь. Впейся в глотку каждого, кто попытается его у тебя отобрать.       И, наконец, отпустило. Ушла паника, тревога, ежедневное ожидание «когда же»; разжало челюсти, выпустив человеческое нутро, ожидание королевских охотников, подступающей весны и землянки, долгожданного Дэмиеном одиночества.       Волк сдулся. Тим почувствовал, как расслабился сам. Ощущение страха перед напуганными им самим придворными вдруг развеялось — обернулось как на глади воды его звериной мордой, ножницами Дэмиена, его ножом на чужом бедре.       Он был дома.       Со стаей, — шепнул волк, и хоть их с Дэмиеном вдвоём было сложно назвать стаей, так было лучше, чем одним; лучше, чем метаться бешеной, всполошенной собакой.       Юноша провёл по его волосам снова.       — Я — джин.       Тим поднял на него взгляд. Сквозь обрушившееся на него облегчение он не сразу даже понял, что Дэмиен имел ввиду; только когда юноша накрутил на палец его прядь опомнился и усмехнулся, почему-то особо не удивившись:       — Ты исполняешь желания.       — Сказал же тебе, у вас лишь сказки на наш счёт.       Тим прижал Дэмиена к себе крепче, сам притискиваясь к боку, словно срастаясь:       — Это был не вопрос.

***

      Дэмиен был тактильным до абсурда — что отчасти объяснялось его потерей, а отчасти таким же абсурдным воспитанием — но Тим свыкся с этим, как свыкся с постоянно дающим знать о себе волке, хоть в полнолуние, хоть нет.       Не так даже — он это полюбил, потому что сам был абсолютно таким же абсурдным в обеих своих формах, и это стало облегчением: наконец-то не притворяться.       Он свыкся, что Дэмиен мёрз постоянно, даже если мог залезть целиком в огонь, и Тиму ничего не оставалось, как сворачиваться с ним рядом, делиться своей шубой, сопеть ему в шею, чувствуя, как юный джин шутливо от него отпихивается.       Кто знал, что он так по-человечески боялся щекотки?       Тим наслаждался и этим тоже.       И тем, как бездымный чужой огонь вспыхивал на кончиках факелов, стоило юноше облачиться в свой ярмарочный костюм; как Дэмиен в своём полутанце выписывал пламенем ни с чем несравнимые узоры.       Как его руки собирали травы, нарезали их, выжимали из них сок.       Как он сострадательно, хоть и строго, относился к тем, кто приходил к нему за помощью — Тим полюбил и эту чужую суровую маску, своеобразно защищающую сердце Дэмиена от потерь и провалов.       Наслаждался и тем, как юноша абсурдно нежно к нему относился. Как они обменивались шпильками, потому что было можно — и потому что не было лучше шутки, чем снова приволочь к чужим ногам охапку шиповника, хоть он и даром был уже не нужен.       Тим привык к этому — и полюбил это: дом в глубине леса, безостановочно горящий в нем огонь.       И Дэмиена.       И за эту свою новую жизнь Тим не прочь был отдать любой королевский венец.