***
никто не узнает наших грамматик болиды в кровати оксиды в кровати как финишировали тетрадью и выродились пером никто не узнает как мы не дышали как громко молчали как дерзко мечтали рвануть в абордаж по паромам в италию и не упасть на том никто не узнает об эпистолярных воющих в солнце навечно экранных в своих амбразурах пустых и обманных втирающих в лист лицо никто не узнает как можно по ветру легко улететь уподобившись фетру себя пересчитывать по километру и в небо нырять пыльцой никто не узнает о господи кто ты больно до прозы потом до рвоты ты ли тот ты или тот на фото и кто кого отпускает двадцать второй провиантом подкожно мне без тебя совсем невозможно капитулирую сердце-ножны никто ничего не узнает
Утекаю в себя, и воздух лбом прожигать хочется. Появилось невыносимое, безапелляционное желание любить тебя. Но я больше не знаю, кто ты. Твой запах как-то смылся с моей первой слезой в скорбь. Всё это время я только и делаю, что пишу. Только и делаю, что плавлю и натравливаю себя на бумагу. Ухищрённые инверсии чувств. Пишу стихи. Поэт-декламатор. С каждым новым описанием тебя всё больше забываю тебя. Кто ты? Всё так же ли любишь жёлтый? Или больше не любишь солнце, и уткнулся в звёзды? Кто возродил тебя? Кто постиг тебя в итоге итогов? Сменил ли ты подпись? Научился ли плакать? Слёзы ли увековечили свой эгоизм палеткой синего под твоими глазами или всё это просто возраст? Вся эта твоя скуластость? Всё так же ли пожинаешь восток? Или партизанишь помалу? Почему Англия? Зачем север? Хотя я прекрасно знаю, зачем. Ты очень устал от пепла. Но насколько? Почему не писал? Не отправлял голубей рассылать воздушные поцелуи? Почему не отвязывал меня от себя? К чему – молча? Прошло пять лет. Кашне твоё больше не пахнет. Время стёрло любое твоё присутствие. Убило тебя. Оно теперь вообще, кажется, изворсилось и окончательно слилось с моим телом вместе с тобой. Не знаю, что говорить тебе. Пожалуйста, обними меня? Пожалуйста, не прикасайся ко мне? Не знаю, что говорить тебе. Что снова проиграл слабости и взял свою шею в заложники? Что уже пять лет полоню твоё кашне перемёрзшим носом? Не знаю, что говорить тебе. Я же люблю и не люблю тебя уже несколько столетий подряд. Сил нет. Перетянусь этой тканью и заточу твоё сердце внутри себя, чтобы навечно. Чтобы после того, как всё это кончилось, всё стало, как раньше. Просыпаюсь в твоих руках. Я знаю, кто ты. Я знаю, угол какой страницы какой многочисленной книги загнут на этот раз, потому что я читаю тебе уже шестидесятую ночь подряд, а ты ультимативно засыпаешь под мой полусонный аккомпанемент, ибо знаешь, что я засну только вторым, и никак иначе. Распечатываю поцелуй. Быстрый и дисперсный. Где родится, там и поселится. Поцелуй, что ещё раз запрячет и одновременно вскроет меня перед ещё одним днём, где сбегу от тебя. Ты крохотный. А я высокий, и смотрюсь нелепо над твоей дурацкой субтильностью. Ты ищешь меня среди лучей. А я теряю тебя между пальцев, и глаза твои яблочные разгораются в приступе собственной нежности. Глаза сухопутные, фисташковые. Ты так мало плакал за весь этот наш симбиоз, что мне теперь приходиться за двоих. Но никто больше не узнает вкуса моих слёз. Никто не заснёт под мои зачитывания. Никто не узнает мои слова, ведь теперь я тихонько капитулирую, теперь молчу. Сердце по ножнам. Никто ничего не узнает. Ты стоишь прямо передо мной. Проявляешься по чуть-чуть жёлтым свечением, сначала более туманным, но с каждым морганием всё более чётким. Такой большой, берёзовый человек с яблоками в глазницах и тонкими ростками оттенка снежного вместо волос, разбросанными на гранях лица как твой личный абрис, летний и девственный. Ты моё сердце, от тебя пахнет августом, руки тёплые. Я знаю, что не постигну их больше, мне страшно. Но воздух становится алым и каким-то плывущим, а это значит, что теперь ты горишь. Ты снова горишь. Пять лет назад я дал себе слово больше никогда не смотреть в тебя. Но тело больше не поддаётся. Теперь точно конец. Съеду рукой по своей шершавости. Обниму тебя. Пережую постылость. Пережую твой запах. И вытеку на тебя в последний раз. На моей шее кашне. Всё такое же чистое. Даже чище, чем было. Оттенок вафельный. Дома кирпичные. Бесстыдно-бордовые. Небо жёлтое. Но ты больше не смотришь вверх. Ты разлюбил жёлтый. Теперь тебе не важны цвета. Только мой. Только я. Только мы. Только и всего. — Ты вернулся в мой город. — У вас тёплое солнце. — Солнце одинаковое везде. Со всех точек Земли и не Земли тоже. Один-единственный скудный зенит, ослепляющий небо. Ничего более. — Раньше ты так не говорил. Раньше ты любил солнце. — Почему ты вернулся? — У вас тёплое солнце. Я очень замёрз. Словно оцепеневший кит, заточённый в лёд. Мне настолько холодно, что я этого даже не чувствую. Иначе умер бы от боли. Ты знаешь меня. — Нет. Я не знаю тебя. Я никогда не знал тебя. — Пожалуйста, обними меня. Пожалуйста, не прикасайся ко мне. — Я знал, что ты скажешь это первым. — И всё же знал меня. Ты молчишь. У тебя цветы между пальцев растут, и между рёбер, и под перепонками, и прямо из-под лацканов. Пахнешь. А я запутываюсь в ногах и проникаю в твой запах, как вирус. Напитываю тебя. Ты улыбаешься. Небо надавливает на солнечное сплетение тыльной стороной ладони, и уже не приближусь. Застываю в двух метрах воздуха чалым паром, ты подходишь ко мне ещё ближе. Ещё на шаг ближе к смерти. А я начинаю дышать. Я всегда проигрывал в схватке с твоей импозантностью. С тем, какой ты на самом деле. Просто не мог смириться. Ты был серьёзный и цельный, а я ветренный и бумажный, окутывающий тебя со всех сторон. Ты хотел разбежаться в Англию, а я утаскивал тебя в Боснию, антонимичный пик нашей с тобой многогранности. Эксетер-Мостар, Мостар-Эксетер. Ты любил чай, я любил кофе. Ты любил созерцать грозы, а я плакал сам, решительно и жадно. Ты любил солнце, потому что я был прохладным и анемичным, обжигающим по-январски. А я любил снег, потому что чувствовал себя летним в твоём кашне. Потому что именно этот шарфик, такой простецкий в своей паутине, пах тобой так крепко. Пах тобой больше, чем ты сам пах собой. Эксетер-Мостар. Мостар-Эксетер. И вот, я окончательно теряю самообладание и лопаюсь, мыльными брызгами распластываясь сначала по твоим глубоким щекам, кадычной гористости, и только потом уже по разбросанным минам мурашек, окончательно подрывая весь наш накал и преобразовывая нас в один ядерный шум. Монолитно-жёсткий, почти железный, но деревянный, с парочкой монохромных точек в виде ошмётков разорвавшегося берёзового сердца. Я всегда знал, что ты берёзовый. Такой мягкотелый наощупь и догматично-негибкий в итоге. Просто назло. Такой красивый. Без всех этих волглых чувств вины и стыда, неподкупный в своей любви. Ты берёшь меня за руки. А я вдруг понимаю, что раскаляюсь. Или это лёд выпархивает из меня кусками шрапнели, тая по толике. Согреваюсь. Ты молчишь. Небо жёлтое-жёлтое. Как ты любил. Как ты любишь. Природе не попрёшь; я знаю, как сильно ты любишь солнце. Не мог ты отказаться от преданности. Солнце – твой первобытный исток. Солнце извергло тебя однажды, и с тех пор ты сам – его кровная часть. Ты и есть солнце. Дышу. Теперь понимаю весь этот твой молчаливый обет размером в шестьдесят месяцев. Молчание лучше всего сохраняет честность такой, какой она была первозданно, и чисто из совести не позволяет той споткнуться. Живу. Я снова живу. Ты вдруг изгибаешься передо мной одной оголтелой ветвью, и теперь я отчётливо вижу, как долго ты поддавался солнцу, аккумулируя то в себе. Сколько света в тебе, сколько жара. Ты вдруг сутулишься как-то неестественно, руки твои бледнеют, обнажаются до костей. Сердце таранит горло. Не знаю, куда себя вдеть. Наблюдаю. Люблю. Люблю. Люблю. Не время писать. Не время каяться. Не время выкручиваться вспять или тем более в запятую, пытаясь сформировать из нас то, чем мы не являемся. Время любить. Кашне душит и начинает непонятно покалывать, как бы более ирреально, чем так, что может показаться явью. Смотрю на него, а оно тут же превращается в идеально-зелёный венок на моей невысокой мясистой шее. Смотрю на тебя, а ты вдруг обращаешься в ещё одну ветвь. Остов твоего нежного тела вдруг хрустит и трещит, ты пахнешь летом. Я всё ещё – табачно и снежно. Клеть твоя вдруг скатывается в глину, ты растёшь и теперь становишься выше меня. Моментально не стало солнца. Всё укрылось теменью и инеем, робким и мелким, как бы извиняющимся за наш с тобой неумелый союз и справедливо-несуразный раскол. За то, что я так эгоцентрично не позволял тебе вернуться в себя, а ты держал меня, скорее, подспудно, лишь бы не умереть от солнечного удара. Наказание ворвалось в твой город, и теперь ты возвышаешься ещё дальше и ещё напористей. Ты такой счастливый, когда чувствуешь себя собой. Такой красивый в своей этой строгой скуластости. Где ты только скрывал всю эту свою исконную взрослость всю нашу близость? Все эти полёты туда-сюда. Эксетер-Мостар. Мостар-Эксетер. Теперь ты упираешься в звёзды. Умял всё солнце, такой изнеженный, толстокожий крон самого благородного дерева. Салютуешь, и корень твой вдруг продирает асфальт и хищно выстреливает прямо в воздух. Не чувствую и намёка на грусть. Грусть обратилась в логичность. Через шестьдесят недолгих секунд небо полностью остыло, и весь лёд, окутывающий меня долгие годы, вплоть с рождения, внезапно растаял и вылетел в атмосферу кроткими стонами вихря. Ты окончательно вернул свой первородный облик и предстал перед Эксетером невероятной красоты, долговязой берёзой размером во все километры своей любви. По-моему, я даже успел уснуть. Ненадолго, минуты на три. И мне приснился потрясающий сон. Август. Мостар. Ты удерживаешь меня в ладонях, наотмашь вылизывая каждое пулевое отверстие в моей шее, плечах и груди. Рубцуешь. Лечишь. Влюбляешь. Я удерживаюсь за твой затылок, ты такой хрупкий и маленький, только бы не переломать. Ты вдруг въедаешься в мои толстые губы, рельсом вбиваясь в каркас моего холодного тела. Так безвыходно-осторожно. Темно, и даже машин не слышно. Ни балконов, ни самолётов, ни птиц, ни даже луны. Только ты и я в безусловном счастье со странного оттенка солнцем нагрудно. Безукоризненном сновидении, где я вдруг касаюсь губами твоего носа и чувствую, как таз обвивается ветвью. Вдоль по ногам, нагло и безостановочно. Тёплыми берёзовыми изгибами, вальсируя у моих коленей и связывая нас с тобой в один сплошной кнут. Незаметно и тихо я вдруг сам превращаюсь в берёзу, а ты неожиданно обращаешься в пар, и всё, и тебя не видно. Только небо под моими ногами щекочет пятки. Только сердце, разрывающееся на тысячи монохромных ошмётков вдоль деревянного жёсткого тела. Врастаю в асфальт. Всматриваюсь в чёрное небо, и скулить хочется. А потом вдруг вдыхаю твой запах. Вдруг взрыв. Мощный до невозможности. Просыпаюсь. Разбегаюсь глазами по периметру поднебесья, а солнце уже разлетается на тысячи жёлтых осколков продольно Земле. Солнце вдруг рвануло и вспыхнуло. А я вдруг не смог двинуться в попытке прощупать тебя, и тут же понял, куда и зачем ты убежал на этот раз. Теперь я понял, что сам стал берёзовым. И как и в тот день, когда мы встретились в твоём английском городе спустя пять лет разлуки, запахло летом. Осмотрелся. Солнце окончательно пропало, и вместо него теперь вовсю наслаждалась очередью синяя-синяя луна, окутывая Землю толстым слоем лазури. А на одной из моих бесконечных веток раскачивался обугленный обрывок ванильной ткани. Только в этот раз он не пах тобой. Теперь он вообще ничем не пах.