Падалью падал

Вова с глухим стуком приземлил чашку, едва не расколов фарфоровое донышко под испытующим, как у конвоира взглядом Кащея. Наверняка Суворов обдумывал вариант занырнуть в крепкую бодягу того, что пил да притопить себя на дне несцеженных чаинок. Уж очень решительно он выглядел. На череп давил вакуум от немой пантомимы и постреливанием глазок в одном единственном направлении дать по съебам. Кащей притащил свой зад сранья, выдернул Вову из койки, чтобы посидеть на холодной кухне за пустым столом в обнимку с осиротевшей чашкой. Вова насиловал желудок жутко сладким чаем, пока признаки сахарной комы не забили в гланды протестами не в силах уже кокетливо молчать на пару с гастрономическим куколдом, рассевшимся на табурете. — Да сколько можно? — вырвалось у Вовы. Он быстро забегал по квадратным метрам маленькой два на два кухоньки, чтобы выбросить все чашки-ложки в раковину. Пить чай с Кащеем тот же оксюморон. — Я с миром. Не думаешь же, что ноги впрямь ругаться привели, — вопросительно подняв лицо, Кащей подал полный глухой хрипотцы голос. С похмелья от него за километр разило пойлом вперемешку с перегаром. Керосин они там что ли на скорость глотали, играя с друзьями-собутыльниками в игру «Кто быстрее упадет»? Вова и себя ощущал захмелевшим. — Тебе разве когда-то требовалось разрешение? Вова предчувствовал, Кащею не нужно дозволение устроить сцену. Отчего Суворов всячески закрывался, в жалкой попытке обрести покой. — Это же не место, между твоих ног, куда зубами нужно выбивать приглашение. Суворов шутку не оценил. Наоборот, еще больше оскалился и глянул, будто искал что-то (например, свое желание продолжать разговор) за спину, где в мойке растекались чайные хлопья. Кащей съехал спиной к стене, не теряя надежду раствориться в холодном бетоне, закрытым слоем обоев. Не равен час Вова схватится за чайник. Кипяток в лицо бодрил, но проверять не было желания. — Я сейчас уйду, — пообещал Кащей. Похмельное утро, обстановка и запах другого мужика в квартире не располагали, но в знакомых местах Вова намеренно избегал появляться, пришлось идти на крайние меры. Внутренности Кащея на дыбы встали еще у порога, несмотря на заспанное, приятное лицо Вовы, даже, когда тот открыл и тут же закрыл ее. Игоря дома не оказалось, оно к лучшему. Вова не реагировал, думая о своем, пока Кащей не старался быть джентельменом и отвести глаза от всего, что было у Суворова ниже пояса. Он весь такой домашний, разогретый теплым одеялом с мятым следом на щеке, печеньем и топленным маслом пах. Кащей видел остатки в вазочке, накрытой вафельным полотенцем. Только Суворов не угощал стряпней и жался задницей в коротких пижамных шортах подальше. Вова нахмурился, когда Кащей со злобой потер лицо. Его мучал щекочущий комок внизу живота и дрожь по ногам. Он точно сходил с ума, если возбуждался от махрового носка на лапке Вовы и дурманился запахами выпечки. Можно кипятка в лицо и за шиворот? — Говори уже или уходи. Чего хотел? — Поговорить. — Поговорили. Уходи, Кость, не дереби душу, без тебя тошно. — Отчего же, Вов? — у Кащея нарастал тремор, из рук все валилось, ноги не слушались, и это вовсе не он алкаш, а нервы ни к черту и носки ебаные, которые он отныне относит к разряду нижнего белья, как интимный предмет гардероба! — Посмотри на меня, пожалуйста. Не буду. — Повторяю еще раз, ты меня достал. Вова не выдержал и отвел глаза в сторону. Кащей смотрел до такой степени испытующе, аж в груди все поднималось. Держать лицо выходило все труднее, еще пара таких ярких вспышек кристально-изумрудными отблесками сквозь всю черноту Кащея, и Вове придется делать сердечно-легочную, потому что кислород в легких подозрительно быстро заканчивался. Не смотрели бы на Вову вот так, жизнь была бы легче, понятной до пизды, на обед борщ, на ужин — член Игоря. Все как полагается и самое главное без трудностей, которые с Кащеем приходилось огребать по самые помидоры. Кащей — это заряженный током рваный провод в руках Вовы во время ливня. Тебя разъебет, ты прогоришь и останешься без трусов, но все равно крутишься где-то рядом. Потому что полный ноль в чувстве самосохранения, и самый настоящий доброволец в тупом желании обжечься, так, чтобы кожа до мяса облезла, только бы на собственном примере убедиться в вопросе «Ебанет-не ебанет?». Естественный отбор экспериментировал на Вове, коль сам он кидался на броневик Кащея грудью. — Тебе же все понравилось тогда. Не ври мне. В неудобных вопросах Кащей был профи, и сейчас не тормозил, забивая последний гвоздь в подобии нейтралитета между ними (если намеренное избегание можно так назвать). У вас осталась одна жизнь, как говорится, и та ненадолго, потому что Вова внутри закипал от бешенства с каждым скрипом табурета под Кащеем. У них был неловкий поцелуй, мурашки от волнения по хребту, потерянные ориентиры, благо с ориентацией разобрались прежде, чем корыто Кащея зарулило в закоулок, и бах! Все скатилось к кокаиново-кащеевой дорожке прямиком в пизду. В противном случае обсасывание губ закончилось бы выбитыми зубами, мордой в пол, только без стимуляции нижних конечностей и бытовой поножовщиной. И никакой тебе нервотрепки, милые браняться — только тешатся, но и дружба с Кащеем цела, и Игорь дома пельмени под фоновый шум телевизора лепит под издевательские шутки Вовы. — Не начинай то, с чего мы закончили. Даже обсуждать это не буду, уёбывай. Я, — Вова запнулся, — сам не знаю, что это было. Ты не должен был целовать меня, а я вообще не должен был ехать с вами на пруд. Колымага Кащея, да, во всем была виновата она. Будь проклят создатель автоваза. Не пришла бы этому гению идея скрутить четыре колеса с гайками, не прыгнули бы они в путь дорожку до остановочки «Пиздец тебе, Вовочка». Теперь вот сидели, не знали, как в глаза друг другу смотреть, а на подходе был третий. Тот, кому подозрительно жизнь подслащивали: на одну котлетку больше подкладывали, брали в рот глубже и встречали на пороге квартиры с прогибом в спине, чтобы прямо там, только лишь приспустив брюки офицерской формы, трахать было удобно. Вова из кожи вон вылезал, чтобы стать до рвоты идеальным. В щеках жарко стало, по голым ногам сквозило, у Суворова конкретно поднималась температура от выделываний и паранойи, только бы Игорь не заподозрил перемен. Подкладывал он не котлету, а свинью, глотал сперму и урчал в ногах Грома по причине — хотел себя перепрыгнуть, потому что то чувство хрупкое и настоящее к Игорю потерять боялся, поэтому и цеплялся крепче. Только везло Вове всегда, как утопленнику. Кащей слушал молча и кивал, как заведенный болванчик. Вова умел бить поддых, ставить раком, и смотреть при этом до такой степени робко и непорочно! Пинал, а у самого в глазах читалось: «Нет, а ты что обиделся?». Самое интересное: Кащей всё сносил. Дурак был или люди по-другому называли эдакий феномен, сам не знал. Только пока устраивало на вторых планах быть да в ногах у мучителя своего валяться, поэтому и таскался следом, как тень. Кипяток за шиворот еще в силе или там уже диагноз вынесли? Кретин пятипалый-пропащий. Богородица совсем не с богородицкими познаниями в растягивании себя пальцами с остервенением крошила картошку. Не щадила глазки, кожуру, все вырезая в труху, тут же отправляя картофельный фарш в мусорное ведро. Стресс видимо снимала, пока у Кащея под глазами рябило от воспоминаний. Целовались они всего раз, да это даже поцелуем нельзя было назвать. Вова кусался и царапался, как объебанная мятой киса. Стонал в глотку, извивался, стягивая с себя одежду и раскладывался под Кащеем, пятками по чужим булкам давил, чтобы его продавили сильнее, чтобы глубже засадили. Бедрами движения уверенные и замысловатые делал, поудобнее устраивался сверху на члене Кости и трахал себя им, будто от ебли в подворотне зависела судьба всего Союза. Супермен недоделанный, сракой за народ! Мир во всем мире и «Слей в меня, пожалуйста, да вот так, бей прямо туда, мне немножко осталось». Все до кусачего дыхания рот в рот, чавкающих толчков, пальцев Кащея, смазанных густой спермой Вовы, было правдой. Сюрреализм. Святая простота играла голыми коленками перед кащеевыми глазами небольшими синяками и натертостями, с глубокими мешками скорби под глазами, потому что он про домашнее, а не про блядство и соблазны. Себя наказывала, рубила по ногтям, как если бы это была бедовая башка Кащея. — Все, Вов. Остановись. Вов? На меня злишься — принимается, но себя хоть пожалей. Пальцы побереги. Суворов, как котяк ошпаренный, отскочил в сторону. Кащей подошел сзади неслышно и острожно забрал нож, отложив на разделочную доску. — И даже не думай говорить, что тебя использовали, понял, нет? Не смотри на меня так! — строго наказывал Вова. — Я между прочим не слепой и все замечал: как ты глазами поедаешь, в затылок дышишь и не контролируешь это, — Суворов кивнул подбородком на усилившийся в ногах Кащея тик, — когда я с ним. Они принципиально не называли имя Игоря. Не обозначали его в разговорах. Так было легче всего врать прежде всего себе. Кащей обманывался на предмет того, что Вова одинок и просто не ищет отношения в данный момент, а Вова, — … Нет, Вову только так грызла совесть. Он с ума уже сходил, потому что переспал с другим мужчиной, когда самого дома ждал цельный майор. Суворов до крови изгрыз щеку, отворачиваясь к окну. Это ему Кащея ничего не стоило строить и дурить, а на себя он даже в зеркало смотреть не мог. Буквально вчера лежал в наполненной до краев ванной, играясь лезвием станка. Порезаться успел, пока сердце колотилось, как у марафонца на долгой дистанции, от сильного нажима подушечки пальцев чуть покрамсал. Игорь громкой и безапелляционной долбежкой кулаком в дверь по обратную сторону порушил все планы на суицид. — Ты чего, дрожишь? Губы синие какие, на меня посмотри, — Игорь руками заботливо впалые щеки обхватил. Переживал, когда Вову не на шутку била дрожь. — Так, марш в постельку. Это отдай сюда, — Игорь стянул с Вовы насквозь мокрое полотенце и отшвырнул в сторону. Ковер под ногами мокрый стал, стопы только так морозило, не говоря о Громе, который по нему носками влажными шлепал, о своем комфорте думая в последнюю очередь. Вова обреченно таранил глазами отколупившийся кусочек обоев в уголке комнаты. — Я с кем говорю? Вов, прием, земля вызывает планету лесбиянок. Шутил Гром редко, но метко. И Вове бы поблагодарить Грома за попытку реанимировать и привести в чувство своего задохлика, вот только у второго от незаслуженной заботы Игоря, кроме желания вернуться в ванную и пустить лезвие по вене ничего не осталось. — Кажется, вода горячая закончилась. Игорь скрылся в ванной и кричал, как будто его самого окунули в таз со льдом: — Вов, ледяная же совсем! Ты, если решил закаляться, то заканчивай, почки отморозишь! — Игорь шустро вернулся в гостиную, закутывая продрогшего до костей Вову. Обернул вторым слоем в махровое одеяло, как тесто в сладкую вишневую начинку и поставил перед собой до момента, пока Суворова в сторону не качнуло. — Слышишь, я тебе запрещаю. Ты не морж понял? Вова тупо кивнул. Он не морж, чего ж непонятного? Он — Иуда ебаная. Вова свернулся в клубок и забился лицом к стене, у горла душил ком. Больно оказалось неимоверно. Игорь своей заботой делал только хуже, уж лучше бы он по глазам все понял и хорошенько отпиздохал за все хорошее. Суворов зажмурился, притворяясь спящим, только бы не слышать, как через стенку свистит чайник и суетливо топает Игорь. Чай, наверное, на травах теть Лены заваривает с матрешкой и медом. Дышать было невыносимо, пока на грудь давила бетонная плита угрызений совести, а кто-то невидимый отплясывал сверху. Позже Вову морило, а под закрытыми веками была только ухмылка Кащея. — Что ты еще хочешь от меня? — не выдержал Вова, срываясь на лай дворовой собаки. — Мы же это, ну, — Кащей мялся, — Вов, пошла уже вторая неделя, а я делать ничего не могу: спать, жрать, срать — все не то без тебя. Из головы не выходишь. Жизнь итак не сахар, ты еще избегать начал. Не дело это. Вова набрал в легкие воздуха. Что ж: один-один. Сон ему тоже не шел, не говоря об остальном. Что до состояния Кащея: Суворову было глубоко начихать, что Кащей сейчас переживает и переживает ли, а не просто пиздит, пуская пыль в глаза, чтобы ему и второй раз перепало! Голова другим была забита, где места на сопли Кащея не осталось. Больше поплачет — меньше поссыт. — Я не дурак какой, понимаю, что за черная кошка пробежала между нами. — Так все, захлопнись. Слушать тебя не хочу и не буду, уходи, пока цел, — Вова дергался и размахивал ножом, как указкой, больше из желания занять руки, но не ровен час, Суворов пустит Кащея в расход за гнилой базар в стиле «Давай все бросим и сбежим!». — Это была моя самая большая ошибка, забудь уже и дай жить спокойно. Хватит кошмарить и караулить меня. Серьезно, Кость, я так больше не могу. Ты меня преследуешь и достаешь глупыми разговорами и виноватой рожей. Вова хотел разоткровенничаться и сказать, насколько ему не легче. Вот только хер Кащею, а не задушевные откровения. Суворов, как паралича боялся: Кащей раскусит его и обнадежится на чужой счет. Вова же не с проста с ним пошел, поддался чертявым мыслям «и хочется, и колется», и огребал, больше всего. Вова по жизни презирал таких вот недалеких, как Кащей, которым слово скажешь, они десять в ответ. — Ну что ты, как банный лист?! Думаешь, просто всё это? Ты мучаешь и меня, и сам страдаешь, потому мечешься между нами, — Кащей был уверен, не хотел бы Вова его, ничего не случилось бы. Уж слишком хорошей парой они с Громом виделись со стороны. Такие вместе долго идут, не поглядывая на сторону. Вот только Кащей не абы кто, они в свое время с Вовой дружили, уже тогда что-то искрило. Поэтому сейчас, когда Вова в долгих отношениях, не повело бы его на сторону, если бы сила притяжения, которой противиться мочи нет, какой бы писанный красавец рядом не был. — Я между прочим с чувствами к тебе. Не веди себя, будто не понимаешь, что я прав. Острие ножа уткнулось Кащею промеж глаз. — Я с Игорем и буду только с ним. У нас семья, понял? — Да понял, только себе не пизди. — Я сказал: проваливай. — Дальше что? Вова моргнул. Как будто он знал ответ. — Вот мне даже не интересно, что творится в твоей бедовой голове. Не хочешь услышать, когда я прошу сгинуть нахер с моей дороги? Хорошо, ебись, как хочешь! Страдай от неразделенных чувств, но оставь меня в покое! Это мой крест, и уж как-нибудь сам разберусь. И заруби себе на носу: между нами ничего не будет, признаваться мне тебе не в чем! Я счастлив в отношениях, и рот свой закрой говорить хотя бы что-то о нас с Игорем! Иди уже отсюда, умоляю, я не могу видеть тебя. Кащей с места не двинулся. Может он и помнил Вову другим и сейчас большую скидку делал на нервоз, сколько бы неприятного не услышал. Вот только в голову кукушка долбила гнуть свою линию. — Себе прежде всего страшно признаться. Честно скажи, ты же не просто поддался, а сам хотел, поэтому и сел тогда ко мне. А значит буду говорить, что все не так ровно у вас с Игорем! — последнее Кащей бросил в лицо Вовы с такой пренебрежительностью, подчеркнув значимость Игоря не больше, чем у половой тряпки. — Себя не выгораживаю, не бес попутал, а давнее желание было. Вова с силой пихнул Кащея грудь. Гость засиделся, пренебрегая правилом «Чай дохлёбывай и уёбывай», пришлось помогать найти выход. — Рот закрой, сколько можно говорить?! Стекло в дверной раме запрещало от встречи с плечом Кащея. Ручка громко стукнулась о стену, оставляя вмятину на обоях. Кащей упрямился, делая два рывка обратно на подталкивания Вовы в грудь в направлении коридора. — Вов, я хочу чтобы ты всего лишь раз нормально мне ответил! — И что тебе это даст? Мне сорвать что ли, чтобы ты прямо здесь обосрался от счастья? Мне было хорошо! Без тебя, блять, все было так хорошо! — Вова отступил и упал на табурет, роняя голову в свои раскрытые ладони. — Ты все испортил. Как же я ненавижу тебя и разговоры твои! — щенячий блеск в глазах Кащея добивал Вову. — Не будет ничего, заруби себе на носу, и не смей даже думать, что в моем решении виноват Игорь. Хотя бы раз посмотришь в его сторону или рот свой поганый откроешь, вскрою на месте! Вова бесновал, не стесняясь в красках представлять, как намотает гирлянду из кишков Кащея, подумай тот ляпать Игорю брехню. На личное счастье Вовы в лице Игоря зариться никто не смел. Уж тем более Кащею, распустившему хвост, когда разок перепало. — Да сдался мне твой Игорь! — в пылу ладонь Кащея пролетела над головой Вовы, но тот даже глазом не повел. Вова любил Игоря, как умел. Действовал, как нашептывала интуиция, по наитию. Они осторожничали, долго присматривались друг к другу, прежде чем хотя бы заговорить. Игорь первый подошел. Много говорили и долго дружили, осознанно пошли на риск и перешли грань, после которой не остаются друзьями. С Игорем Вову не раскачивало на качелях, не было метаний, было такое стойкое чувство уве-рен-нос-ти во всем: в своем мужчине, в его слове, в его хитро продуманных поступках, в себе наконец. Вова жил. Каждый день, как новый, вдыхал грудью с такой прошаренной, как у монаха, просветленностью и легкостью, несмотря на то, что они не вели монашеский образ жизни. Но кого это волнует, когда два человека счастливы вместе? Когда хорошо, вопросов не задаешь, ровно до момента, пока твою размеренность и гармонию не крушат к херам. Две ебучие недели Вова не мог смотреть в глаза Игорю больше трех секунд, разворачивался спиной, выигрывая минутку на потрястись, как лист осиновый, и поиграть в считалочку, чтобы выровнять дыхание. Кащей откинул голову назад до хруста в шейном отделе. Выпить хотелось больше, чем жить. Вова на чугунных ногах прошлепал было к забытой картошке, Кащей занял свободное место на табурете, хватая того за руку. Потянул к себе и уткнулся лбом в живот, руками обхватив тонко очерченную талию под домашней футболкой. От Вовы пахло утром воскресенья, летом и домашней выпечкой с вишней. Кащей повозил лбом вверх-вниз по ткани, оголяя тем самым живот. Сухие губы ласкали бархат кожи выше пупка, раздражая ее трением щетины. Кащей зарос, Вова хотел попросить его побриться. Сверху, там, где сердце Вовы пыталось пробить ребра, глаза были наполнены ужасом. Руки Суворова висели по швам, он же не чувствовал голодной потребности касаться, и тихо отходил в первобытное состояние камня. — Вов, Вовочка, — просил Кащей, большими ладонями сжимая талию. О Вове хотелось говорить, Вову хотелось разложить вот здесь, прямо на столе. Вова был теплый и мягкий. Вова вжал руки в плечи Кащея, отстраняя. — Уходи или уйду я. Тебе нельзя здесь оставаться. Кащей поднял голову наверх, кадык дернулся от тяжелого глотка слюны. Куда бы Кащей ушел, если его место рядом с Вовой? Суворов задергался, выходя из подобия транса. Хватит им, развели демагогию. Кащей сгреб его поближе и держал такими клещами, руками под шорты забираясь. По телу сбегали неравнодушные мурашки. Костлявая коленка на инстинкте выбила едва ли не вопль боли у Кащея. Вместо чужих бедер теперь он сжимал челюсть, откуда шла кровь. — Щерт тебя дери, Вов, яжик прикушил, — зашипел Кащей. — Жубы, блять, — утробно взвыл он. Вова вытаращился во все глаза, нога ныла не хуже, чем лопнувшая губа Кащея и болючий звенящим ударом зубной ряд после мощного столкновения друг о друга. Суворов отбежал в сторону, пропуская Кащея, стоило ему нагнуться над раковиной, сплевывая сгустки крови. — Доволен? — Кащей кисло усмехнулся без капли веселья. Кровь быстро наполняла рот, забиваясь между зубов и подсыхая коркой на челюсти. Возможно, губу придется зашить, но Вову мало беспокоила чужая боль, когда сам он едва не остался без трусов. Знал бы, бил бы посильнее, и вперед до порога челюстно-лицевой. Кащей зря пришел. В сложившейся ситуации ему ровным счетом ничего не светило. Раньше нужно было действовать, а не ебалом щёлкать. Вечером того же дня Вова скучал, накручивая кисточки от покрывала на пальцы. Через раз каждая рвалась от натуги, Суворов подрагивал от мелких судорог в ногах, и не встал за теплыми носками, чтобы хоть как-то исправить ситуацию. За окном стремительно темнело, Игорь задерживался. Ужин придется разогревать в третий раз, если Гром вообще не забыл, что дома его ждут и явится с дежурства хотя бы после полуночи. Вова ушел в короткий сон, там его ждали кошмары. На теле до сих пор чувствовался жар от рук Кащея, как если бы они лежали сейчас прямо там. Поёжившись в темноте в легком испуге, Вова тут же наткнулся на мужчину, что по-свойски сложил раскрытую ладонь на его бедре, даже во сне поглаживая. Кровать под Игорем прогнулась, но во сне Вова сбежал в угол, по новой традиции, теряя всякое чувство адекватности и даже не почувствовал, когда Гром вернулся. — Чего не спишь? — шепот Игоря на ухо пустил легкие мурашки по шее. Спросонья он сграбастал тоненькое тело Вовы, который, ей богу, не доедал или морил себя голодом. — Ноги ледяные совсем, — подтянув стопы Суворова к своими коленям, чтобы разогреть, Игорь затих. Вова свернулся рядом в клубок. Он понимал, какую чушь сейчас начнет пороть. Сна ни в одном глазу, а Вове срочно понадобилось доебаться до уставшего после суток на работе человека. Как дела? Почему так долго? Что ты сегодня ел? — Ты меня любишь? — быстрее, чем мог сообразить, выпалил Вова, так же быстро закрывая рот. Кромешная темнота помогала скрыть удушающий ошейник давления, который загулял по телу красными пятнами. Игорь закряхтел, отгоняя сон и свел брови, еще секунду обдумывая, не послышалось ли ему. Коснулся лба Вовы, понял, что дело не в температуре и приподнялся на локте. — Я не пил, — предупредил Суворов. Игорь долго смотрел и не торопился с ответом. На что тут же захотелось оправдаться, замять, забыть, как страшный сон. Вова — идиот идиотский, с десятым даном по мозгоёбству. Игорь уже давно зарубил себе на носу: если на ровном месте задают вопросы из разряда «А что бы ты делал, если бы я…?», во-первых, эта нездоровая хуйня не с проста, во-вторых, напоминание прежде всего для него чаще говорить о большом чувстве. А то так же не понятно: который год делить быт, спорить по бытовухе, картошку на даче Прокопенко вдвоека полоть, соленья теть Лены за обе щеки трескать, признаваться в самых волнительных желаниях под покровом ночи и вместе же их воплощать. Видит Бог, порой Вова был до того глупый. Игорь юлить не стал, мол не люблю, а развлекаюсь от нехуй делать. Заняться просто после работы нечем было, ребята предлагали забить козла, а я тебя завел. Вова все понял, на Игоре сверху примостился, целовал долго, мягко, по-настоящему, без перегиба, куда его уносило чувство вины. Игорь руками посильнее обхватил, обжимая так, как только он мог, вкладывая все «люблю», о которых все-таки не часто говорил. Тихим Вова никогда не был, Игорь и не просил сбавить обороты. Охнул только, когда Суворов одеяло скинул, потому что под ним пекло до стекающего пота, и губы с аппетитом растянул, слизывая смазку с головки. Вова рукой себе помогал, когда челюсть немела и головой вверх-вниз работал, поудобнее устраиваясь между ног Игоря. Заурчал горлом, как сучка, от давления в волосах. Вело, когда Гром контролировал глубину вхождения и сам насаживал. Становился совсем голодным особенно, когда Вова давился, обсасывая член с горловым кряхтением и кашлем, потому что дышать уже не мог. Вова ластился, вынул изо рта с громким чавканием, слюной обтекал, оттопырив зад. Глаза в глаза смотрел, проблядью такой становился и наслаждался стонами Игоря на выдохе, перекрестившимся соседям на долгую память. Игорь рукой направлял, бедра подкидывая и ноги шире разводил, когда Суворов сжимал его, показывая как ему хорошо с членом в глотке. Затуманные глаза Вовы растерянно нашли лицо напротив, когда Игорь был на грани между слить и мне-хорошо-микроинсультом. — Иди сюда. Облизав игоревы губы, Вова лицом упал на мягкие подушки. Игорь подавался вперед, целовал куда придется, членом вжимаясь между половинок, испытывая наркотическое чувство эйфории от трения хуем между ног Вовы. Обоим резьбу срывало. Нравилось им порой без проникновения, Вова тащился, когда Игорь член стирал толчками между бедер и бредил, заливая в уши слова разного уровня грязи. Суворов удобнее прогнулся в спине, впиваясь Игорю ногтями выше колена. Внутри Вовы туго, тепло, так что кровь отливала в местечко единения между телами, поднимая температуру. Обладать было единственным желанием. Выгибать и прогибать в спине до сжатых зубов, пыхтения утробного и синяков после кусачих поцелуев по телу. Вова додавал свое, двигался навстречу, получая шлепки по заднице. Те едва не переходили в удары агрессивные, от чего после походка Вовы косоёбила. Стонал Суворов любой девке на зависть, найдя точку нужную умолял долбить туда сильнее, как заведенный вымаливая «Игорь-Игорь-Игорь». Гром за шею хватал, приподнимая Вову, до боли сжимая горло ладонью, да так, чтобы щекатало убегающее чувство приближающейся разрядки. Издевался немного. Не зря от груди сотку жал, Вову к себе со спины прижимая, глубже насаживал, зачастив. Вова голосил, как не умел прежде, часто сжимая Игоря внутри, когда тот отбойником заработал, вколачиваясь в сладкую точку, где Вова, как человек заканчивался. И кончал на простыни всхлипами под массирующие толчки и стекающую вниз по бедрам горячую сперму Игоря. * Вова проебал свою кроличью лапку. Спать он уже не то что не мог, а основательно выкрутил к херам эту функцию из заводских настроек. Закурил даже. Кашлял, едва не выплюнув легкие, но упрямо давился горечью никотина, не разбирая вкус. Омерзительно было в любом случае. Ничего не помогало седативным чувством просесть внутри, там, где мысли в порядок приходили. Комфортность быстро проходила, врать себе стало невозможно. Отныне Вова был не в состоянии строить тебя идеального парня. Личность свою стер до основания. Под кожей клетка за клеткой Вову разъедала падаль. Не единожды, а каждый божий день предавая доверие Игоря. Обхватив колени, маневрировал на табурете, куда забрался с ногами. В форточку задувало, от чего по квартире гулял сквозняк. Запланированно Игорь уехал на рыбалку, Вова докуривал пятую и не трогался с места, перекатывая в ладони один из забытых в общей куче Игорем крючок. Будь они в других обстоятельствах, поехали бы вместе, рассекали бы сейчас по широкой и необъятной. Клев на Игоре, заебатая уха на Вове. Больно не было, страха — подавно. Вова не боялся, даже если Игорь вскроет ему глотку. Между рёбрами давило тупое чувство горечи, принятия и скорби, как на похоронах лучшего друга, с которым вы соли пуд, а погиб он от оторвавшегося тромба, получив толчок в грудь. Нелепо. Вот и Вова пустой совсем выдавил нелепую усмешку. Как-то глупо получилось не ценить, разменяться, получить одноразовое удовольствие и потерять что-то большее. Игорь тихо прикрыл за собой дверь, сразу с удочками вошел на кухню, где и нашел Вову. Покрутил свою же пачку парламента с недоверием. — Куришь? — Курю. Разговор давно не шел. Игорь пихнул сети под стол, прочищая себе проход на небольшой кухне. Спина Суворова, конечно, была красивой, но горбился он чересчур, будто пытался позвоночник выломать. Гром бросил остальные вещи под ноги. Вернулся, сутки не высидел, предчувствие нехорошее было. За Вову переживал. Суворов отделывался дежурными фразами, заверял о полном порядке, а сам смотрел куда угодно, только не в глаза Игорю. Врал он ему, как пить дать. Гром прокручивал в голове разные варианты от смертельной болезни до новости о том, что Вова уходит, потому что жизнь размеренная приелась. Сердце в пятки уходило при любом раскладе, но Игорь больше не мог закрывать глаза на то, как Вову разъедает изнутри. Разъебало Игоря от приторной фальши и искусственной, как пластмассовая игрушка улыбки Вовы. — Я переспал с Кащеем. На одном дыхании сказать, как падать с обрыва вниз головой. Глохнуть от белого шума в ушах, без возможности кричать о помощи от стянувшихся в парализирующий узел связок. Омертветь, увидев то страшное, что было в кошмарах: пустые, постаревшие глаза Игоря. Вмиг чужими стать. Не спать еще сутки, затем словить приход на вторые, простояв час, едва ли в состоянии пошевелиться, у пустого шкафа. Сходить с ума, когда темнота начинает смотреть на тебя, потому что ты слишком долго всматривался в нее. Не найти служебную форму, обнаружив ряд пустых вешалок. Ни слова друг другу, а Вова так хотел, услышать его голос: плевать сколько желчи там будет. Молча и без скандала — последняя капля. Босыми ногами в ледяную воду ступить, до побелевших костяшек сжимая бортик ванной. Быть уверенным — в этот раз никто не придет отогревать горячим травяным чаем. Зубами помочь, потому что руки слушаться не хотят, вскрыть пачку Спутника. Искать повод засомневаться — не найти. Быть уверенным, потому что основательно уварился в чувстве проедающей безнадёги. Потерять всякий здравый смысл еще тогда, когда улыбнулся так легко и по-мальчишески Кащею. — Я — Вова. — Костя. — Будем дружить. … смутиться от жара на щеках, пропуская удар в сердце. Очароваться взволнованностью и робостью не меньше, чем сам Вова. — Игорь. — Владимир. Можно Вова. — Хорошее имя. Разрешишь проводить? Вести по прямой, проталкивать, почти резать глубже до жуткого уродства, выкрикнув так сильно, чтобы это стало последним, что услышат кафельные стены. Терять чувствительность пальцев на ногах и выше по телу, медленно и незнакомо отъезжать в состояние манящего, крепкого сна, которого давно не было. Бессильно уронить непослушные кисти в багровый перелив воды, почему-то галлюцинируя об упорных стуках по обратную сторону входной двери. Уходить от нарастающих, уверенных ударов, как сквозь толщу воды, просиживая всего лишь по пояс в воде. Терять связь с реальностью, проиграть усилию инстинктов держать веки открытыми. Падалью падать, падалью пасть. Наконец-то уснуть без кошмаров, коснувшись мягкой подушки.