Метаморфоза

У Уилбура темнеет в глазах, когда он слышит рассказ Томми о том, что с ним во время изгнания делал Дрим. "Отпуск". Смешно и возмутительно. Отпуск! За такой отпуск для Томми, Уил устроит ему лучший тайский массаж в его жизни. Отпуск! Убиться можно, как смешно! Звонкие шаги раздаются в тёмных коридорах больного разума Уильяма. Перед его глазами мелькают обсидиан, факела, рычаг. Он не успевает понять, как картина полянки у леса сменилась влажными тёмными стенами и озером раскаленной лавы. И во всем ему мерещился он. Трещины на потолке складывались в гадкую улыбочку с двумя неровными глазами, свисающие со стен лианы сплетались в его лицо. Падающие капли пота, ударяясь о пол, смеялись над Уилом его голосом. Это было почти невыносимо. Пока он шел по, казалось, бесконечному коридору, всё существующее в этот момент давило на него, сдавливало его, делало невыносимо маленьких, относительно мира размеров. Дрим казался всем существующим в тот момент. Уилбур дергает рычаг, горящая стена медленно опускается, и он видит его: его, стоящего прямо посередине камеры, его, смотрящего прямо в глаза Уила, его, без всякиз угрызений совести, улыбающегося. Улыбающегося. Взрыв. Кровь в жилах вскипает, тромб самоконтроля в голове отрывается, в глазах даже не темнеет - краснеет. Реальность больше никак не просачивается в мозг сквозь плотную пелену ярости. Кровь приливает к вискам, он бросается с двигающейся в сторону камеры платформы, перемахивает через перегородку, оказывается перед Дримом. Секунда. Секунда, в которой сходятся ад и рай, секунда, в которую Уил делает один вдох. Делает вдох и кидается на улыбающуюся фигуру. Удар, удар, удар, удар. Кулак уже не врезается в кости черепа, он мажет по окровавленной каше чужого некогда лица. Красная жидкость стекает по рукам, попадает в лицо, в глаза, смешивается с алой стеной ненависти, делая ее бардовой. В этот момент уже не разберешь: это дерутся разные люди, или единый организм борется за жизнь. Они сливаются в одно единое нечто - рай и ад сталкиваются во второй раз, и непонятно, демон ли пытается подарить миру очищение от ангела, или ангел пытается расплескать демона по всему свету, сделать его абсолютным. Сделать всем существующим. Сколько времени прошло, и прошло ли хоть сколько-то — неизвестно, но кровь постепенно остывает, отливает от головы. Огонь перед глазами успокаивается, превращаясь в золу. Дыхание учащается, удары становятся все более редкими и все чаще промахиваются. Камера пустеет, наполняясь лишь тяжелыми вздохами и звуками падающих капель красной жидкости. Умиротворяющая мелодия. Почти колыбельная. И Уильям почти засыпает. Его голова тяжелеет, мозг превращается в вязкую кашицу, темнота в глазах становится не обжигающей, а убаюкивающей. Месть свершена, мести достаточно. Мир снова застывает. Уилбур слышит шуршание листвы и щебетание птиц. И смех. Смех, вырывающий его из сладкой пелены. Смех, пронзающий его мертвое сердце тоненькой иголкой, задевая в нем что-то и заставляя его завестись. Дрим смеялся. Смеялся, с каждым дерганным движением губ пытаясь порвать чужие барабанные перепонки пронзительным трезвоном озлобленной арфы. Его смех был божественно-ужасающим. Такой же болезненно-ужасающей Уилу показалась следующая секунда, в которую его притянули к себе за шиворот. —Таких как ты ошибки не учат. Ты знаешь, что это превосходно? Молчание. —Знаешь, как восхитительно наблюдать за тобой? Молчание. —Знаешь, почему ты снова жив? Молчание. Его глаза были закрыты. Если бы он мог, то закрыл бы и уши. Жизнь. Как много значило для него это слово? Так же много, как и симфония? Не синонимами ли были они для него? А если так, то лучше быть мертвым, чем отдать что-то подобное в руки такого как Дрим. А есть ли у него выбор? Что если родившись он уже был передан в чужие руки? Что если вся жизнь его, его душа и разум, были переданы и преданы? Да, были. Всё живое принадлежало Богу. Но не тому Богу, какому хотел бы Уил. Другому. Возможно он сам мечтал быть Богом. Стать им. Стать всем. Превратиться. Отказаться от божественной сущности. Но разве можно быть живым и не быть симфонией, то есть не принадлежать Богу? В этом мире, очевидно, нет. Но он пытался упираться. Пытался бороться. Пытался не хотеть. Пытался не верить в смирение. —Ты всё понимаешь, да? Видеть процесс очернения твоей мелодии, которая с этой чернотой становится лишь прекраснее, лишь ближе к ночи, ближе к смерти, ближе к Богу и ближе к тебе - это самое прекрасное, что может узреть творец. Твоя симфония ведь не была очернена, — Уильям сглатывает, — далеко нет. И ты сам знаешь это. Рука Дрима опускается на чужую макушку. Гладит волосы. Взращивает смирение, помогает Богу победить. —Опошлена — едва произносит музыкант. Хуже всего ему сейчас думалось о Л'менбурге. И ему позволяют не делать этого, отвлекая на танцующую на его голове, руку. Чужая ладонь очерчивает закрытые глаза, проходит по векам. Давление почти расслабляет. Ад и рай сталкиваются в последний раз. Сталкиваются и соединяются. Уилбур слышит, как Дрим улыбается. Не хочет видеть, но слышит. Слышит и чувствует, как он опускается мимо губ, ведет по шее, давит на кадык. —И теперь ты понимаешь, почему ты жив? Почему я снова твой герой-Иуда? Почему я им был и буду? Пальцы соскальзывают с шеи, зацепляясь за шов на свитере. Добраться до нутра. Порвать. Смешать смирение и вечность. —Симфония не может без ключа. В моем случае без басового, да? Нитки, которыми небрежно был заштопан разрыв на одежде, почти что распадаются, когда по ним проводят пальцами, и Уил может поклясться, что слышал звучание струн, когда со швом игрались. Всё та же магическая арфа. Мир стал опаляющим раем и хладным адом одновременно. —Абсолютно. Вот только басовый ключ думает, что сможет без мелодии. Сможет достичь музыки без нот. Сможет стать музыкантом. Рука Дрима на секунду останавливается. —Но музыкант уже есть. Но остановилась она лишь на одну секунду, а потому уже в следующую касается грубого шрама. Уил едва вздрагивает, но лишь отворачивает и опускает голову, не желая ни смотреть, ни чувствовать как на него смотрят. Пытается смириться со смирением. —И музыкант хочет поменять мелодию. В корне. Сменить идею. Отказаться от старой игры, от сущности мелодии, от своей сущности. "Отказаться от божественной сущности" Уилбур распахивает глазницы. Смотрит ровно в глаза Дрима. Страх и восхищение сверкают в радужках первого, абсолютное превосходство играет у второго. Их диалог продолжается без слов. Один пытается угадать, второй дает подсказки в сторону неправильных ответов. Оба и так знают исход. Холодные руки Уила дрогают, поднимаются, касаются чужого лица. Он проводит пальцами по окровавленной коже, ссадинам, синякам. Все следы недавней борьбы пропадают. Он гладит скулы, нос, брови, лоб. Доходит до губ. Застывает. Не касается. С запеченной кровью на них, они выглядят горькими. Дрим улыбается. Уильям принимает и отбрасывает смирение. Сливается с ним в поцелуе. Дрим не двигается, словно ожидая следующего аккорда, который начнет новую мелодию. —Решил, что сможешь играть со мной в четыре руки? — он почти не может говорить, пока мнут его губы. Его язык пытаются кусать, а челюсть словно доломать. Уил ошибался. Он имел яблочный привкус. Он старался кусать туда, где до этого были рассечения, но не попадал. И это ощущалось даже лучше. Новые раны кровоточили, старые открывались. Это было полем боя, на котором Дрим, пока что, только оборонялся. Играл поддерживающую партию. Сейчас главные аккорды принадлежат Уилбуру. И он этим прекрасно пользуется. Таранит пронзительными и высокими нотами. Пытается сжать. Пытается стать вторым всем. Касается своего шрама, проводит рукой по всей его длине. Чувствует прикосновение к своей руке — ему подают осколок обсидиана. Острый осколок. Вкладывают в ладонь, берут ее с другой стороны, приставляют "лезвием" к концу шва. Дрим собирается играть свою часть. Он будет вести. Слегка надавливая, он направляет чужую руку, проводит длинный, быстрый и идеальный разрез. Идеально по предыдущему месту. Слышит идеальный подтон для новой мелодии - скулеж Уила, вжавшегося в него. Но ведущий не останавливается: поворачивает руку, подставляя ее к середине новообразовавшейся раны. На этот раз надрез резче и глубже. Он идет вниз, почти до середины живота, и вместе они образуют крест. —Не хватает Христа, — отлепляясь от чужих губ, мямлит Уилбур. Он жаждит распятия. Он все ещё играет громко, забывая, чья очередь сейчас. На этот раз целуют уже его, целуют, начиная делать шаги и заводить в сторону. Они двигаются словно ноты, вышедшие из нотного стана и начавшие танцевать. Но звуки без гармонии не вечны, а потому они опускаются на пол, ни на секунду не разводя зрительные мосты. Дрим оказывается сверху. Он почти победил. Но этого недостаточно. Нужно стать всем. А потому он гладит горящие свежие разрезы, ерзает и не даёт потерянному мужчине под ним выйти вперёд. Пальцами он зажимает кожу у ран, подцепляет, все тем же осколком отделяет кожу от тела. Тело же, в свою очередь, дёргается, воет и рвёт одежду с человека над ним. Оба просят одного: "покажи мне свое сердце". Миллиметр за миллиметром раскрывается грудная клетка Уила. С каждым таким действием он всё ближе к чужому сердцу: чужая кровоточащая спина и тяжёлые вдохи Дрима дают знать, что его руки въедаются все глубже в тело. Всё это адски больно и райски восхитительно. Постепенно оголяя окровавленные ребра, один наполняется безмерным ликованием, бесконечным наслаждением. Только грудина отделяет его сейчас от заветной метаморфозы. Грудина и желание побольше насладиться подчинением. Здесь он музыкант, он же ключ, он же ноты и он же музыкальный инструмент. —Теперь ты педаль, — сквозь зубы едва проговаривает Уильяму он. Всё тело снизу его содрогается, почти дёргается. Его голос в этот момент дробил кости и сводил мышцы, стало резко холодно, от чего все сильнее хотелось зарыться в чужую личину, коснуться чужого сердца, наполненного кипящей кровью, слиться воедино. Возбуждение давило на виски, распирало хрупкое человеческое тело. —То есть ты предпочитаешь фортепиано...? — почти шёпотом спрашивает в ответ Уилбур. —Безумно люблю пианино, — с этими словами Дрим проходится по раскрывшимся рёбрам, словно по клавишам. Это был один из самых громких аккордов, сыграннных лично им, и пропетых криком боли от мужчины снизу. Теперь оба играли громко. Уил хвастался за осколок, процарапывал чужую спину, докапывался до позвоночника и выранивал импровизированное "орудие метаморфозы", ибо в эти моменты его новый Бог сам вжимался в него, да так, что, казалось, слышался хруст костей. Тогда его хватали за лицо, притягивали, буквально кусали в губы и отпускали вновь. В теле становилось всё теснее, никто уже не помнил, в какой момент времени они оказались почти без одежды, в какой момент они, абсолютно окровавленные, перестали дышать, лишь хватая воздух между поцелуями-раздираниями-ртов-друг-друга-в-мясо, а в какой момент часть кишков Уилбура вывалилась из вскрытого живота. Вся мелодия постепенно превращалась в неистовую, непостижимую какофонию из криков, стонов, чавканья внутренностей о тела и пол, хруста, всхлипов, звона слезинок, падающих на пол, звяканья многострадальческого осколка об обсидиан... И в этом создавалась гармония. Гармония была в хаотичных движениях трения между двумя телами, в попытках сбросить с себя старую кожу, достичь пика, получить разряд. В неритмичных слабых мольбах и причитаниях, которые доносились от Уильяма, и в резких громких движениях, которые совершал находившийся сверху мужчина. Всё это настолько не сочеталось между собой, что в глазах начинало темнеть, а слух просто отказывался работать. Дрим отлепляется, усаживается на чужую грудь, и Уил чувствует, как чужой член проникает к лёгким через пару сломанных рёбер. Проходит между органами дыхания, которыми их обладатель сейчас не может пользоваться от слова совсем, утыкается в сердце. Начинает двигаться, бьётся сильно и быстро. Сидящий сверху почти расплывается, гнется, утыкается лбом в кудрявую макушку, то шепчет то "скрипит" сорванным голосом что-то про ебаные лёгкие курильщика. Уилбуру всё равно. Он уже не здесь, где-то высоко, где-то где совсем скоро окажется и Дрим. Он не в раю и не в аду, не в мире людей и не в мире Богов. Где-то между.Мир застывает, на секунду обоих возвращает в реальность, обдает и жаром и холодом, сначала невыносимой болью, после божественным благословением и наслаждением. Оба изливаются и оба не дышат. Вздрагивают, хватают кислород но не могут пропустить в лёгкие и атома. Потому что только что завершилось их "преобразование". Сидящий сверху медленно сползает, падает головой на чужую грудную клетку, слушает биение чужого сердца. Финальные ноты. Последние секунды. —Теперь у тебя должны вырасти крылья... — хрипит Уильям, едва касаясь его растерзанной спины и лопаток в частности, — и ты станешь лебедем и улетишь от лап охотника. —А ты не будешь ужином на Божьем столе в виде гадкого сладкого утёнка, — также с огромным трудом отвечает ему Дрим, — по крайней мере... ужином не того Бога, которому ты должен был принадлежать изначально... "А теперь просыпайся, Уильям" "Вставай, Уилбур" "Ау-у! Мистер президент!" Какого черта, Уил?! —А-ну быстро поднял свой зад! — Томми не успокаивался, почти истерично тряся своего "брата" в руках, а тот все никак не открывал глаза - боялся ослепнуть от солнечного света, пока не понял, что никакого света вокруг него нет: ночь. —Скольк...о времени...? — спрашивает Уильям, все ещё не открывая глаз. Его голос все так же сорван. Сможет ли он хоть когда-нибудь снова петь? Плевать. У него есть новая симфония, — а впрочем... Спустя минут пять он вспомнил как ходить, дышать и сидеть, а потому был оставлен Томми, дабы тот принёс ему воды. Звёздное небо почти ничего не освещало, какую-никакую ориентацию в пространстве обеспечивала лишь луна. "Полнолуние", — с удивлением заметил про себя Уил. Немного погодя и пару раз убедившись в том, что никого поблизости нет, он поднимает свитер. Да. Всё именно так, как он и думал. Крест из шрамов остался на нем. Ментальный на реальном теле. И он будет нести его к месту Божьей кары. Пока не будет распят на нем Иисус. Его личный спаситель его личной карой. И тогда их симфония не будет принадлежать ни одному Богу. И тогда они оба станут Богами.