Я так не буду больше

- Че не нравится тебе, да, Вова? - спрашивает Кащей, приваливаясь на кирпичную кладку и притираясь к Адидасу, - Покурить и внутри можно было, че на улицу попёрся? А Вове действительно все это не нравится. Арестантские разговоры за понятия не нравятся. Делёжка на словах не нравится. Договариваться не нравится. С врагами не договариваются. С врагами за один стол не садятся и из одной бутылки не пьют. Вову так учили. Противен ему этот парад лицемерия, что слов нет. Кащей его притащил учиться автором быть. Мало в этом авторстве Вова правды чувствует. Правда, она в пацанах. В скорлупе, в песнях под гитарку со своими, в стрелках, где каждый за своих порвет. - Тебе бы вернуться, - тихо сказал Адидас и затянулся, - Кто-то должен их развлекать. Кащей хмыкнул и глаза закатил. - Я тя умоляю. Верочка их там отлично развлечет. Вова поморщился. Верочка ему тоже не нравилась. Таких женщин ему задвинуть куда-то хотелось, убрать, замазать, чтобы не было их, чтобы не кривиться от того, как они игриво пальчиками по щекам бывалых зеков проходятся и за бутылку водки, пачку сигарет и хороший член делают вид, что это самые красивые и сексуальные мужчины на свете. Вова в какой-то степени ощущал себя этой самой Верочкой, и от этого неприятно подташнивало. Вот бы сейчас выгнать их всех и спать лечь. - Знаю я о чем ты думаешь, - выдернул его из мыслей Кащей, - Ты пока воевал поменялось много, теперь вопросы по-другому решаются. Хочешь выжить - учись разговаривать с людьми. - Ты меня жизни учить будешь? Ты эту жизнь в тюрьме видел? А я вот тут в руках своих ее держал, когда товарища раненого за ноги тащил. Пули летят, бомбы взрываются, люди умирают. Умирают, Паш. Тут ни с кем не договоришься. Тут либо делаешь по совести, либо сдыхаешь как собака. Вова разорался. Некому рассказать такое, не оценят. Герои не плачут, не жалуются. Выкатившуюся из глаза слезу он утер рукавом куртки. - А с тобой что стало? Вечно бухой, угашеный. Сейчас мне скажешь, что это чтобы «на одном языке с ними разговаривать», - не унимался Вова, передразнивая кащеевский пафосный тон, - Попросили бы меня выбрать: я б тогда вообще бы не разговаривал. - Дурак ты, Вова, - говорит Кащей, обнимает Адидаса, одной рукой придерживая за спину, а другой за лохматую, въерошенную макушку, и тихо шепчет, - Ты с такими принципами здесь подохнешь. Будешь на сыром асфальте валяться, за который дрался, и хер о тебе кто вспомнит. Адидас его оттолкнул. - Ну, значит подохну. Кащей на него осоловелыми глазами как на долбоеба посмотрел и густыми ресницами похлопал и загорелись его зрачки каким-то нездоровым злым блеском. Вова даже пожалел, что ляпнул так неосторожно, но выражение его лица стало только кислее. - Ах, да, извинит-ть-те, пожалуйста, у нас же тут Владимир Кириллович - настоящий герой. Рыцарь можно сказать. Шекспир не с тебя писал, а? Вова тихо возразил: - Вальтер Скотт. - Да поебать мне, хоть Скотт, хоть кто, - кричал Кащей все повышая и повышая тон, - Пиздуй на все четыре стороны, Вовочка. Хочешь, прям сейчас под машину. А что? Жизнь же она для дураков, а тем, у кого ума палата, им гроб подавай, жаль не цинковый, да? Кащей смачно раздраженно плюнул на землю и, не посмотрев на Вову, почапал в сторону двери, недовольно скрипя снегом. Перед хлестким звуком закрытия двери Суворов даже услышал хриплое «мудак ёбаный». В принципе обратно не то что можно, даже лучше не ходить. Но Суворов не хотел, чтобы получилось вот так. Кащей, наверно, по-своему, но добра ему желает. Паша ни единого разговора про Афган не завел, хотя Маратка рассказывал, что он интересовался часто как там Вова, живой. И складывает Суворов, что когда тот, кто спасибо, что живой, говорит, что не против и умереть, то как-то это плохо получается. Вова сильный. Вова выдыхает и плетется обратно в затхлую конуру, будь она проклята. Досиживает до конца, по-армейски, от сих до сих, даже что-то на гитарке играет на радость ново-татарским. И как-то оказывается, что и потерпеть можно. Приседать в костюме химзащиты тяжелее, но Вова же стерпел. Кащей больше на него взглядов не кидает, шуток не отпускает, в разговоре не упоминает и вообще ведет себя так, будто Суворова рядом нет. Адидас с непробиваемой твердолобостью делает вид, что этого не замечает. Мол, все, раз я зашел обратно, то уже только с тобой выйду. Уходят ново-татарские пьяные, но довольные. Их главный особенно захмелевший, пожимая Суворову руку, хватает его за куртку и уточняет: - Как тебя? Вова Адидас? - тот кивает, - Хороший ты парень, Вова, и старшим хорошим будешь, хотя нервный ты. Дружить будем, А-ди-дас. Звучит достаточно искренне, Суворов поворачивается к Кащею, чтобы без слов похвастаться, но тот даже не смотрит. Уходят все. К вовиному счастью испаряется даже Верочка, прихватив с собой кащеевскую свиту. Адидас устало садится на диван и наливает себе рюмочку за терпение. - Че не ушел? - отмирает Кащей, сидящий рядом. - Не захотел. Паша фыркает. Все-то у Вовы просто. Захотел - остался, захотел - в армейку свалил, а чего, птица вольная. Да и кто его тут должен был удержать? Кащей что ли? Кащей о себе мнения трезвого, что удивительно. Только злит его ужасно, что он на вовины решения не влияет. Злит это и понимание, что злиться нет никакого права. - Вов, вот сейчас один вопрос тебе задам, ты только ответь честно, ты ж любишь честность. Суворов удивленно на него уставляется, но кивает решительно резко. Наконец, Паша ожил. - Ты бы что выбрал: смерть или меня? Кащей уже чувствует, что глупость, жалкую, тоскливую, противную глупость, сморозил. Вова на него только глаза вылупляет. - Я... - Ты подумай, не говори так сразу, взвесь хорошенько, - перебивает его Кащей и заговаривается для собственного успокоения, - Тут видишь как получается, Вов, у нас с тобой что-то там туда-сюда, потом ты валишь, рожа автоматная, в Афган свой ебучий, я как дурак здесь жду, на зоне жду, ты там со смертью играешь. Возвращаешься и ни в одном глазу, ни будьте-здрасьте, зато сдохнуть - это можно, это мы пожалуйста, опять под смерть ложишься, так получается? Кащей успевает закрыть рот перед тем, как произнести рвущееся наружу «а под меня когда ляжешь», его и без того от истеричного смеха подтрясывает. Сейчас Вова подумает, что он перепил, вот и расчувствовался. Только вот то, что пьет он и курит, потому что чувства душат, Вове знать необязательно. Паша готов быть плохим, ему не сложно, ему не привыкать. Пусть Вова будет героем, таким добрым, справедливым, замечательным, чистым, бесчувственным говном. - Ты че, Паш, волнуешься что ли? - вдруг выдает Адидас так ошарашенно и недоверчиво, что Кащею хочется застонать. Но Кащей не баба там какая-то чтобы разныться. Кащей с размаху заезжает ему кулаком по роже и валит на диван, садясь сверху. Бить будет долго и сильно, но в кровь разукрасить рожу Адидасу не хочется. Вернее, хочется, конечно, но и головой думать надо. Из мягкого под руку только подушка попадается и получает ей Вова хлестко и даже болезненно. - Сученок, смелый самый, сука, - цедит Кащей и бьет по лицу с силой, что у Вовы увернуться не получается, - Ниче не боится. Смерть ему не страшна. Богаты-ы-рь. Отца без сына оставить не боится. А Марата, который молится на тебя, кому оставишь? Мне? Чтоб я на него смотрел и в смелости его этой ебучей тебя узнавал? Ща-а-ас, дудки, ищи дураков. Мудачина. Слова заканчиваются и Кащей останавливается, чтобы передохнуть, так и усевшись на ошарашенном Вове сверху. - Устал? - заботливо спрашивает Адидас, уставившись своими блядскими глазами снизу-вверх. - Надоел ты мне, Вова, на-до-ел. Ты у меня уже не здесь, - Кащей тыкает себе в грудь в области сердца, - Ты у меня уже вот зде-е-есь вот сидишь, рожа автоматная, - и жмет на кадык, чтобы ощутимо было. - Паш, - зовет Вова ласково и приподнимается на локтях, - Паша-а-а, Па-аш. Суворов находит в себе силы подняться до конца, сгрести Кащея в объятия и прошептать на ухо: - Я все понял. Я так не буду больше. Как ребенок, честное слово. Кащей знает, что он будет: ребенка же уму-разуму не научишь. Но ему хотя бы не все равно. Когда Вова примирительно лезет к нему, горячо дыша в шею и блуждая руками по спине, когда извинительно короткими поцелуями покрывает место за ухом, Кащей точно понимает, что не все равно. Ластится-ластится и шепчет: - А мне когда Марат сказал, что ты обо мне спрашивал, мне очень приятно стало. Ты спрашивай обо мне так почаще, Паш, а то я сам иногда не понимаю что со мной. Паша принимает извинения, примирительно выдыхает и притягивает лохматую макушку ближе к своей шее.