Живая

— Пожалуйста, отпусти ее. Я умоляю. Я сделаю все, что попросишь, только отпусти ее. Пожалуйста. П-пожалуйста… Худ поднимает руки, показывает ладони, чтоб было видно, как хватка на пистолете расслабляется. Всегда такой уверенный, сейчас его голос дрожит — он ловит ее взгляд, и его голос срывается. — П-прошу, у-умоляю…, — почти переходит на шепот — и как этот краснокожий мудак его вообще может слышать? Худ удивляется, но знает — он, сука, слышит: пилит своими черными глазами, наслаждается властью, игрой в палача. Лукас видит немой крик отчаяния в ее глазах, он и сам готов закричать. Ей буквально пережимают трахею. Мощное предплечье Чейтона впивается в кожу, гора мышц душит пульс, пока крепкие пальцы — тиски на ее подбородке и макушке. — Это только между нами, Чейтон. Ты и я. О…она здесь не при чем. Прошу. Не надо. Отпусти ее. Отпусти. Смотри, — он разводит руки шире, растопыривает пальцы, большим удерживая ствол, и медленно кладет его на раскуроченный, закиданный обломками, бумагами и всяким мусором пол — еще час назад это был полицейский участок. — Смотри, никакого оружия. Забирай меня. Возьми. Отпусти ее. Умоляю. Умоляю тебя. Я пойду с тобой. Бас тянется по стенам, гулко и обманчиво вязко — это Чейтон смеется. — У тебя был выбор, Худ. Дважды я не повторяю. Литтлстоун стоит, мать его, исполин кинахо, обнаженный до пояса, в своем до одури нелепом индейском боевом раскрасе, залитый кровью и потом. От него несет табаком за версту. И смертью — за милю. Он сдавливает Шивон и улыбается широко, черными глазами буравя Лукаса, который буквально готов рыдать и ползать перед ним от отчаянья. Посмотрите-ка, Лукас Худ, всегда надменный и самодовольный хер с горы, теперь — жалкая сучка. Что за эволюция! Ничтожное зрелище. Но оно забавляет, и заставляет хотеть насладиться этим подольше. Пальцы крепче сжимают подбородок Келли, поворачивая ей голову. Слабый проблеск сознания в мутных глазах, слабое сипение — кислорода ей едва хватает. Еще немного — и будет хруст. Еще немного — и… — Нет! Худ падает на колени, дышит загнанно. — Чей… Чейтн… Чйтн… — скороговорка с пересохших дрожащих губ. Взгляд мечется, но неизменно возвращается к побагровевшему лицу Шивон. Израненная, избитая, но еще живая. — Она тебе не… не нужна. Бери меня, но то…только оставь мне ее, умоляю, ос… оставь ее… живой… Худ не договаривает. — Ты думал поехать куда-то в другое место? Куда-то, кроме Банши, — она улыбается, и в ее зеленых глазах загораются веселые искорки. Ему нравил… нет, он полюбил этот взгляд, этот блеск в этих глазах… — Лукас! Ты тут? — Зовет она и снова смеется. …этот смех, улыбку. Длинные густые волосы, в которые так потрясающе зарываться пальцами, ладонью, лицом. — Прием! Помощник шерифа Келли вызывает шерифа, прием! С трудом удается кивнуть. Потом мотнуть головой. — Да-а…н-нет?.. То есть, нет, не думал. Ты ведь знаешь про Эну, ради нее я тут и оказался. А потом вот так все, — слово бы подобрать, — закрутилось. Прозаичненько. — Да уж, закрутилось, — она щелкнула его по носу. — Теперь у нас в городе побывала мафия, пардон, даже две, немножко разрушенных семей, чуточку индейских разгулов с дробью и огнестрелами, щепотка терактов и совсем уж капелюшечка межгруппировочных местных войнушек. Хороший послужной список, шериф. Простите, липовый шериф. Худ смеется, пожимает плечами: — Уж какой есть. Это просто популярность, Шивон, признай, ты мне завидуешь. — Всегда мечтала быть избитой каждые два дня, — она закатывает глаза, и Лукаса пронзает током — такой небольшой жест, а в груди уже сладко щемит. — А если серьезно, ты, помнится, предлагал мне уехать с тобой. И куда же мы поедем? Есть идеи? Она моргает, лениво потягивается в кровати, — Худ наблюдает за ней неотрывно, буквально пьет взглядом и не отказывает себе в удовольствии провести рукой по атласной коже. Она складывает ладони на его груди, кладет на них подбородок. И смотрит внимательно, с любопытством. Вечно пытливая, искренняя Шивон. — Не знаю, — Лукас поджал губы. Слукавил. Так-то он уже насобирал пару вариантов в разных городишках, замахнулся даже на Питтсбург (в Филе, вроде как, ему не рады) и Честер (вроде, ее дядя оттуда). Но сказать об этом думал на днях. А потому он, эдакий задумчивый черт, обводит взглядом небольшой, но аккуратный трейлер — ее временный домик, их уютная тихая гавань в этом городе, полном дичи и мудаков, которых еще ловить и ловить. — Наверное… куда-то? Куда-то, где мы можем начать все сначала. Где у нас будет дом, свой дом, где мы просто сможем быть собой, — его взгляд снова возвращается к ней: — И друг с другом. — А потом? Надо ведь чем-то заниматься. Я могу податься снова в полицию, а ты? — Что-то придумаю. Надо ведь когда-то начинать жить, как честный гражданин. — Честный гражданин, ты забрал мою обойму? — У тебя такие прекрасные глаза, тебе говорили? Засмеявшись, Шивон легко хлопает его по груди. Она смущена (смущение ей к лицу), вон как мило покраснела. И снова хлопает его в шутку. — Черт, помилуй, я забыл стоп-слово! Лукас впитывает ее смех в себя, вдыхает, смакует его, а потом — и ее губы, ее шею, плечи, всю ее, пока она цепляется ногтями ему в кожу, хватается за загривок, сжимая короткие жесткие волосы, отдавая себя, растворяясь в нем и позволяя раствориться в ней. Я закрываю глаза — и меня уносят потоки разномастных снов. В которых ты жива. В которых мы вместе. — Ос-ставь ее… — Худ почти на грани обморока. В которых я не просыпаюсь. Чейтон не отвечает — за него говорят улыбка и вмиг напрягшиеся мышцы. Лукас видит все, будто в замедленной съемке. Мозг горит. Он видел это не раз. И знает, что сейчас произойдет. Он шарит по замусоренному полу, хватает ствол. Целится впопыхах. Хоть бы в ногу, хоть куда, хоть бы… И после которых, я просыпаюсь и слышу… — Лукас? — Она рядом теплая, нежная, ж и в а я. — Доброе утро. Он открывает глаза, касается губами ее подбородка, щеки, скулы, вдыхает ее запах. И улыбается: — Доброе, Шивон.