Нисходящая спираль

— Грегор! Если ты еще раз выльешь из окна помои, я скормлю тебя твоим чертовым псам! Последовал глухой металлический звон. Лестат потянулся в кровати, насколько это позволило ему неудобное изголовье, и, привычно хрустнув шеей, уставился полуприкрытыми глазами в потолок. Солнца было столько, что он готов был прятаться от него хоть в тесном вонючем подвале. День за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. Одно и то же, одно и то же, одно и то же. Он боялся, что забудет, как выглядит настоящая ночь. Его несбыточная мечта — простая желтая бумага — издевательски лежала перед ним на столе. Лестат сел, не сводя с нее бесцветного взгляда, и одеяло соскользнуло ему до пояса. Это было, наверное, паранойей, но ему начинало казаться, что он знает, какая складка упадет сейчас еще ниже первой. — Иди нахер, — раздраженно сказал он бумаге. — Ебаная бесполезная срань. В стопке было сорок восемь листов. Слева выпирало девять, справа — четырнадцать, верх и низ Лестат считать не хотел, остальные лежали ровно. — Ненавижу, блядь! — заорал он так, что на улице стихли разговоры. — Ненавижу, ненавижу, ненавижу!.. Сука! Скомкав и отбросив в дальний угол одеяло, он вскочил на ноги, будто разжился наконец возможностью разбить кому-нибудь по-настоящему морду, и стал натягивать на себя штаны. Убивать хотелось неимоверно, но даже передуши он их всех голыми руками снова, на следующее утро они опять были бы живы. — Твари ебучие!.. Он открыл пинком дверь, разбил вылетевшим из нее замком окно и начал быстро спускаться по лестнице. Под его ногами не скрипнула ни одна ступень, потому что он точно знал, куда наступать не нужно; взбесившись от мысли об этом сильнее прежнего, он со всей дури саданул пяткой по хлипкому ограждению — не по перилам даже, по ограждению, блядь! Ограждение с треском повалилось набок. В лицо Лестату ударило солнце. Такое же беззубое, как и все здесь, оно не могло ни обратить его в пепел, ни согреть его кожу, ни даже резануть ему, уставившемуся на огненный полукруг тупым звериным взглядом, глаза. — Блядство, — резюмировал он под аккомпанемент женских визгов. — Ненавижу. Поиграв какое-то время в гляделки с этим фанерным солнцем, он скрестил на голой груди руки и понял, что перегорел. Не остыл, не успокоился, нет — перегорел. Сухо и емко. Внутри кипела бессильная злоба, снаружи было лень пошевелить пальцем. Такой себе вампир-лампочка с безостановочно звенящей за захватанным стеклом нитью. Лестат снова потянулся, играя на залитой помоями узкой улице мышцами, и тяжело вздохнул. Женщины смотрели на него с уже приевшейся ему смесью усталости и недовольства, ребятня теряла в вызубренной наизусть последовательности интерес, вокруг жмущихся друг к дружке домов каталась снова и снова одна-единственная телега. — Всем доброе утро. Он сказал это и рассмеялся, как псих. Просто ему внезапно стало очень смешно, вот он и рассмеялся. Ноги сами понесли его вперед, по грязной булыжной мостовой, хоть умом он и понимал, что не обнаружит в этой обнесенной однотипными халупами дыре ничего стоящего. Только не обезображенные интеллектом мрачные морды, только опостылевший Лестату до чертиков еще при жизни ленивый деревенский гомон. Его персональный ад сто на сто туазов . Если он не сам его себе выдумал, то творец явно знал, куда бить. — А вы можете вытесать мне из дерева срамной уд? — стал Лестат допытываться до заспанного кузнеца в сотый по счету раз уже как на каторге, без тени искры интереса. — Чтобы как у коня, чтобы принять могла не каждая женщина... Кузнец смешил его поболее прочих, потому что даже не притворялся, что ему есть дело. Только пыхтел, пытаясь не бить молотом по рукам, которые Лестат совал ему иногда от скуки на наковальню, и тихонько брюзжал. Вот он, настоящий пример для подражания, начнешь вскрывать ему осколком стекла трахею — булькнет да уснет. А жаль. Срамной уд Лестату с некоторых пор хотелось по-настоящему. — Если я мертв, — рассуждал он, вытачивая ногтем камень из мостовой, — ты наверняка жалеешь о том, что со мной сделал. Если я при смерти, тебе страшно. Это правильно. Бойся. Вестись на все, что говорит тебе обиженный стервозный подросток — это страшно. Наверное, просто нужно быть тварью, если не хочешь быть идиотом... Но Клаудия ведь тварь, и все равно идиотка. Бывали дни, в которые Лестата накрывала такая тоска, что он не мог заставить себя встать с постели. Он просто лежал, укрытый тонким кривым одеялом, будто крышкой гроба, и представлял, что ничего этого не было. Что сейчас он проснется, охочий до чужой крови, а Луи сразу притянет его к себе для поцелуя. Потому что с ним нежничать лучше сразу, пока он покорный и заспанный, пока не нашлось повода за что-нибудь на него смертельно обидеться; потому что их тянет друг к другу; потому что Луи его вроде как, наверное, все-таки хоть самую ебучую малость любит. Что вот-вот начнется не омерзительный блеклый день, а прекрасная черная ночь. Первая из новых десяти тысяч. Еще бывали дни, в которые Лестат исписывал все сорок восемь листов с обеих сторон. Иногда нервно и размашисто, иногда — сбито и мелко. Иногда заметками на полях, именами актрис и актеров, иногда — настоящими эпосами, «так и свершилась Великая французская революция» и «если ты читаешь это, я уже мертв». Иногда получалось смешно, иногда — не очень. Может, Луи понял бы что-то, если бы смог влезть к нему в ад или в голову и прочитать его записи. А может, Луи и так все для себя уже давным-давно понял. Вытесав ближе к вечеру камень, Лестат с ненавистью отшвырнул его в ближайшие кусты. Если бы все не возвращалось раз за разом на круги своя, над безвкусной мелкой смородиной давно высились бы серые горы. В доме он сел перед стопкой чистой бумаги, на которую он совсем недавно исступленно орал, и покрутил в пальцах перо. Привычно выдернул то, что вскоре выпало бы, и придвинул, ювелирно обогнув выпуклость на столешнице, поближе чернильницу. Смысла писать разборчиво не было, но Лестат сразу решил, что будет пытаться до последнего. Язык, речь, письменность — чем меньше у него оставалось собственных воспоминаний, тем крепче должны были становиться его узы с тем, что делает человека человеком. Только бы не забыть Луи и Ники, только бы не забыть Антуанетту, только бы не забыть себя. Вскоре голоса детей под окнами стихли. Он окинул написанное цепким взглядом, отшвырнул перо куда-то в сторону и, подумав, с чувством зарядил кулаком в окно. Близилось очередное утро. Лестат из принципа опустился на застиранную до проплешин перину, пролежал там без движения с минуту и вдруг ощутил к себе такую жалость, что просто разрыдался. Кровь потекла по его щекам на подушку, стала медленно пропитывать гадкую шершавую ткань. — Грегор, — прошептал он одними губами. — Если ты еще раз выльешь из окна помои, я скормлю тебя твоим чертовым псам. Так это и случится. День за днем, капля за каплей, вечность за вечностью. Время будет откусывать от него по кусочку, пока от него не останется ничего.