***
— Да. Пойду наверное, в музыкалке восстановлюсь, — говорит, а сам глазами нет нет, а в ту сторону, куда ушёл Марат. Смесь боли, гнева, отчаяния, но при этом какой-то безумной надежды, что тот знает, что делает. Марат ждёт. Ждёт, покусывая фильтр дешёвой сигареты. Ждёт, пока поджигает и втягивает дым, выдыхая через нос. Взгляд такой же, как и обычно. Сам он — другой. Чужой, нездешний. Отшитый. — Ну, что морда такая злая? Предьявить что-то мне хочешь? — улыбка, прежняя, яркая, на несколько секунд. Сейчас ведь они никакие не друзья больше. — Понимаешь, есть такой закон… выше пацанского. — Нет такого закона. Просто не пацан ты больше, — они словно бы поменялись местами. Раньше Андрей верил, искренне верил в комсомол, отряды, братство, но единство ему смогла дать только лишь улица. И сам Марат. Хочется кричать: ты сам веришь в то, что говоришь? Но знает и так: нет, просто это единственный способ отомстить. — Сам-то давно пацаном стал, Андрюша? Или забыл уже, как в автобусе прыгал? — снова та же улыбка, будто об одном из приятных воспоминаний. — Я не прыгал, — руки все ещё в карманах, сами собой сжимаются в кулаки. Как-то совсем не к месту вспоминается, что Марат подружился с ним ещё когда он был чушпаном. Но не до этого уже. — Они все звери… довели, она прыгнула. Нет там своих, понимаешь? Нет, — улыбка снова гаснет, в глазах боль и ужас. У него отняли не только девушку и брата, но и семью. Для него более настоящую. Марат отбрасывает недокуренную сигарету. К чему оттягивать? Он отворачивается, словно бы подставляясь специально, и у Андрея рвутся последние предохранители. Хватает за капюшон, рывок, и в следующую секунду они уже катятся по земле. Удары злые, но смазанные. Кто знает, хочет ли Марат причинить боль единственному другу? Может поэтому и сдаёт, из носа течёт кровь, струйками огибая рот. Костяшки сбитые, щеку неприятно жжёт снег…Полгода спустя
Солнце, заливающее по-летнему яркие улицы, скорее раздражает. Прошло чуть больше полугода, прежде чем Андрей вышел. Колония осталась в памяти серой одеждой, сбитыми костяшками и музыкой. О нормальной школе теперь не могло идти и речи, перевёлся в вечернюю, летом, пока занятий нет, устроился на рынок. Музыка же теперь — только в памяти. На районе изменилось все. Универсамовских — больше нет. Остатки объединились с разъездовскими, во главе теперь — Кощей, правая рука — Турбо. Пришиваться к разъезду не хотелось, тюрьма, пусть даже «по малолетке» с неплохой статьей — отрезвила. Опять же, мать только начала приходить в себя. А с Ириной… глупо было рассчитывать, что у них что-то получится. Пока он сидел, она — вышла замуж и уехала из Казани. Не то чтобы он мог ее винить. Но даже не это все волновало больше всего. Он был на свободе уже две недели, и только пару дней назад узнал о смерти Адидаса-старшего. Узнал случайно, когда помогал с разгрузкой, и больше не мог думать ни о чем другом. Как Марат смог это пережить? Как найти его, как поговорить? Пойти к нему не хватало смелости, он только и мог, что вечером проходить мимо его высотного дома, смотреть на окна. Но Марата там будто бы не было. Вот и сейчас, снова сделав большой крюк, он уже почти подошёл к своему дому, как… синяя олимпийка, практически такого же цвета, как и куртка тогда, зимой. — Эй, пацаны, наших бьют! — никаких пацанов конечно же нет. Андрей орет, срывая голос, и переходит на бег. Разъезд — чушпаны. Одна простая мысль, когда он, на чистом адреналине, врезается кулаком в морду Искандера. Остальные — тоже скорлупа, но их куда больше. — Пацаны! — снова кричит, не забывая оттеснять от Марата, тот уже садится, вытирает рукавом разбитую скулу. Однако драться прямо сейчас вряд ли сможет. Но и не нужно, в колонии Пальто кое-чего нахватался. Подсечки, быстрые, хлёсткие удары. Сейчас уже неважно как, самое главное — выйти из стычки победителем. — Слышь, чушпан, что твои скажут, когда узнают, что ты Хадишевского замесил? — медленно и чётко говорит Марат, обращаясь, очевидно, к Искандеру, как к человеку, который занимает больше места в пространстве. Андрей от удивления пропускает удар прямо в челюсть, но практически мгновенно подыгрывает. — Валите отсюда, пока наши не добавили, — смотрит тяжелым взглядом, а потом, резко, куда-то поверх голов. Искандер бледнеет и отступает на шаг. Вскоре срываясь на бег. Остальные — тут же за ним, ещё и обгоняя. Марат смеётся, запрокинув голову. — Что, правда к Хадишевским пришился? — Андрей суёт руки в карманы штанов, опирается о припаркованную рядом машину. — Ни к кому не пришивался… просто их очень легко наебать, — улыбка, и словно бы ссоры между ними не было. Все изменилось, помнить обиды прошлого казалось преступлением. Хотя забыть их последний разговор и драку Андрей бы не смог. — А сам? Кого звал? — Никого… просто их очень легко наебать, — отзеркаливает последнюю фразу, и протягивает руку. — Встать сможешь? — Легко, — Марат смотрит на него, и, принимая руку, неуверенно встаёт, морщась от боли. Его пошатывает, из носа течет тонкая струйка крови. — Давай ко мне, тут близко, — Андрей, все ещё не отпуская его руки, замечает на земле чёрную кепку. Почти такую же они когда-то украли из комиссионки. Он поднимает вещь, при наклоне чувствуя боль в нижней челюсти. Ну, что ж, вроде бы не сломали. Идут медленно, Марат тяжело опирается на его плечо, Андрей не знает наверняка, но почти уверен, что у него кружится голова. Они кое-как поднимаются на третий этаж, вваливаются в прихожую. — Пошли, не вздумай мне падать прямо тут, — Андрей нарочито груб, Марат фыркает прямо ему в ухо. И до кровати его приходится нести практически на руках. — Ну, что морда такая кислая? Предьявить мне что-то хочешь? Андрейка… — Марат смотрит в потолок, тот уплывает куда-то в сторону. Проще глаза закрыть, но усилием воли он переводит взгляд на Пальто. Или Андрея? — Маратка, лежи уж, — Андрей беззлобно толкает его кулаком в бок, ненадолго уходит, возвращаясь с бутыльком йода, ватой и мокрым полотенцем в руках. Приятная прохлада касается лба, становится чуть легче. Марат вздыхает и всё-таки закрывает глаза, чувствуя жгучие прикосновения к скуле. Однако терпит. — Где-то ещё? — вопрос выводит из состояния полусна. — Нет… только синяки… это все не серьёзно. Я вообще-то и сам уже почти их сделал, — шепчет, и, чуть приоткрыв глаза, смотрит сквозь ресницы. Андрей сидит на краю кровати, вертит в руках сигарету, все ещё с трудом решаясь курить прямо в доме. — Да кто ж спорит то. Марат, я… мне так жаль. Айгуль. Твой брат. Как друг, я должен был оставаться рядом. И то, что ты сказал в нашу последнюю встречу… я много думал об этом в колонии: ты был прав, мы чужие для всех, кроме своей семьи. Настоящей семьи, не улицы, — Андрей опускает голову, на друга не смотрит. Чиркает спичка, тянет дымом. — Улица убила моего брата. Мою девушку. Лишила тебя. Андрюх, я ведь не… не хотел, чтобы ты пришивался. Ты мне нравился и так, — Марат аккуратно садится, придерживая полотенце, и перехватывает из чужих рук сигарету. Невольно заглядываясь на длинные пальцы. Всё-таки он скучал. Может, по тому единственному живому теплу, что ещё осталось. — Как же, не хотел он. И помогать с Искандером мне не хотел, — ворчит Андрей, придвигаясь поближе. Они сидят совсем рядом, соприкасаясь плечами, облокатившись на висящий на стене красно-узорчатый ковёр. Тлеет сигарета, пепел стряхивают в забытую на тумбочке чашку. — Это было не по правилам. Я тогда ещё не понял, что правила — пустой звук. Кто не умеет подстраиваться под обстоятельства — погибает. Если бы можно было что-то изменить, я бы защитил, — сигарета снова переходит из рук в руки. — Чушь… были бы последствия. В лучшем случае тебе прописали бы в фанеру. В худшем… сам понимаешь. А я бы не хотел тебя потерять. Ни тогда, ни во время драки, ни сейчас. Фильтр уже обжигает пальцы, а разговоры становятся слишком уж откровенными. О таком в открытую не говорят. Это то, что люди обычно прячут где-то в подсознании, то, что всплывает только по-пьяне, да и то, не для других. Для самого себя. Неважно, они просто не виделись слишком давно. Андрей прикуривает вторую сигарету от фильтра. Красная точка снова ярко вспыхивает. В комнате светло, тёплый летний свет закатного солнца вспышками тут и там. И они, сидя плечом к плечу, упорно не смотрят друг на друга. В темноте было бы проще. — Что самое худшее? — Марат и хотел бы добавить что-то ещё, но в горле пересыхает. Сигаретный дым царапает, раздражает, першит. Андрей наконец-то решается и смотрит на него. Марат, чувствуя чужой взгляд, тоже неуверенно разворачивается. Не очень удобно, вполоборота, голова все ещё болит, но время будто бы замирает. Уже не отвернуться. Он понимает, что будет дальше, но, когда Андрей тянется вперёд, сердце все равно заполошно бьется и проваливается куда-то вниз. Руки кажутся онемевшими, надо бы оттолкнуть, но как же скучал все это время… Андрей прикасается своими губами к его неуверенно, оба замирают в неудобной позе, едва дыша. Вот сейчас… даже сейчас можно обратить все в шутку. Можно было до тех пор, пока Марат не совершает еле заметное движение навстречу. Пока не протягивает руку, скользя по щеке, совсем не специально задевая синяк. И боль в этот раз не отрезвляет. Потому что в ощущениях слишком хочется тонуть. Они лишь прикасаются друг к другу губами, не давя, не пытаясь получить больше. Но даже так — по закрытым векам проносятся вспышки, дрожат руки, когда они пытаются прижаться ещё ближе… Марат отстраняется первым. Отстраняется, но остаётся совсем рядом, шепчет, уткнувшись носом куда-то в его шею. — Это тааак хуево, что… может, ещё раз? — Я уже и забыл, какая ты сволочь, — фыркает Андрей совсем беззлобно, отталкивает Маратку, тот послушно опрокидывается на спину, тут же протягивая руки вперёд. — Дурак… если это — худшее, что может случиться, я готов, — он чуть приподнимается, не обращая внимание на мелькнувшую вспышкой головную боль, хватает Андрея за руку и тянет к себе. Тот придвигается ближе, садится на бёдра и склоняется над лицом. «Какой же он…» — чья это мысль, не различить. И уже и не нужно. Они снова целуются, в поцелуе — горечь потерь, страх разлуки. Оба прекрасно понимают, что об этом никогда и никто не должен узнать. Оба к этому готовы.