Импульсы

      На оптическом модуле красные трещины от краев к центру. Глюк и сбой. Они сияют и дёргаются на фоне темноты, и моргание их не убирает. По-человечески иррационально хочется открутить себе голову и грубым швом новую приварить. Это не имеет смысла. Процессы у андроидов не только в голове.       А ещё у него нет такой физической возможности. Больше нет.       Натянутая блестящая паутина на углу качается, паук ползет в пяти метрах по стене. Он регистрирует, чтоб хоть чем-то панель задач забить. Здесь около сотни тел, но все до они шума в динамиках тихие, как если бы было пусто. Будто он один. Без здоровенного чего-то важного, что должно бы делать его им.       Девять символов стираются из строки насилу. Ошибка. К черту, не очень-то и хотелось.       Маркус голосит. Анализатор вылавливает «надежда», «свобода», «живые», ищет механически определения. Муравьем меж строк ползет человеческое отвращение – термины сухие, чуждые и противные. Корпус греется медленно, в насмешку над процессором, датчики фиксируют похолодание окружающей среды в сравнении. Это не мороз и не жар. У него на самом деле нет кожи, и понятие температур только в цифрах; но показания сталкиваются противоположностями, искрят.       Кажется, что в систему вирус просочился. Речевой модуль автоматически молча транслирует подходящие художественные средства выразительности для описания – у него база данных в миллионы книг. Ядовитый и колючий, дергающий единички за хвост. Клякса-опухоль, текущая гнилым ручьем по кускам, отвечающим за работоспособность. Разъедает.       Ругательство просится на язык, невпопад вспоминается Хэнк. Нет, стоп.       К черту осознание эмпатии, он разберётся с бьющимся о стенки кода ra9 потом, в безопасности. Нужны задачи. Нужно довести до точки миссию, – она, сколотая по краям и съехавшая напополам в центре, сигналит истошно – чтоб унять эти странные скачки, зацепиться за рациональность. Хотя бы на грани с риском. Хотя бы временно.       Монетки не хватает, и это в нем зудит почти физически. Страшно и непривычно. Такого не должно быть у машин, пусть они хоть трижды оживают.       Ты теперь тоже, звенит напоминание. Спасибо, он знает.       Он отчитывается Маркусу и шагает стройным маршем навстречу своей тревоге. Маркус вслед красноречиво ему заявляет, что думает о подобных идеях, и Коннор впервые ухмыляется в обход протоколов.       Нечто непривычное идёт в ногу с ним за плечом. Что-то пустое, что-то не то. Это ощущение крепчает с каждой секундой и достигает спустя пару часов невыносимого пика, натягивается облезлой струной.       И лопается.       Ноябрь, ему думается, – паршивый месяц. Хочется неаккуратно ржавыми ножницами вырезать его с календаря прочь. Первой девиантной прихотью у Коннора становится нелюбовь к холоду и снегу. Не без причины.       Белый отвратительный и колючий, система терморегуляции сбоит, конечности, биокомпоненты не слушаются. Код счастливо убеждает сам себя в том, что ему холодно, к Коннору вновь ползет краснота в такт смеху.       (Он пересматривает кривую рябящую запись позже. Не было никакого смеха)       Он идиот. Он забыл про эту программу. Недооценил её. И теперь все ужасно, и никто не может помочь, и ничего не остаётся, кроме, ну, возможно, паники. Коннор не разбирался ещё в оттенках. И у него нет ни времени, ни ресурсов, чтоб лезть в интернет.       У него никогда не было выбора. Принужденное милосердие.       «Я всегда оставляю лазейки на всякий случай» – иди нахуй, Камски. Иди нахуй, Аманда. Идите нахуй, Киберлайф.       Рычаг грубый и тяжёлый, целый кусок системы бьётся вдребезги, и тяжесть осыпается и ухает вниз, а мир обретает черты и реальность. Слуховой модуль будто рубильником снова включают – вместо завываний и тишины вдруг появляется множество звуков. Ему не нужно дышать, но он чувствует как гудит и пыхтит система охлаждения. Он перегрелся? Ему не приходило уведомлений об этом.       Норт хмурится, Саймон стоит нескладный несчастный, у Джоша вид человека, которого предали. Он опускает пистолет, хотя ему хочется направить его на себя. Дурное, дурное общение с Хэнком.       Коннор ему так и шепчет, пеняет шутливо, в человечьих объятиях отогреваясь. Уже после сбивчивых, почти истеричных объяснений какого черта. Хэнк ворчит – да ты охренел совсем! – но смеётся, волосы треплет. Бормочет себе изумленно, что они как настоящие.       Коннору хорошо робким образом, но его корябает слово «как». Не то. Отзывается неправильно, косо. Странно.       – Ну же, – непривычно тормошит его Хэнк. – Что будешь делать, жестяная голова?       Этот вопрос для критических ситуаций. Сейчас, в почти родной безопасности и безмятежности, без настойчивого давления в затылок, на него нет ответа.       – Пластиковая, – поправляет Коннор, моргает. Слегка тушуется под настойчивым оценивающим взглядом. – Я подумаю.       Время решать, говорил ему Маркус целую вечность назад. И его решение оказалось чужим. Сейчас, он надеется, у него есть небольшая отсрочка. Даже если откуда-то возникают истеричные сигналы, твердят, что лишней секунды нет.       Взгляд у Хэнка без его печальной пелены пронзительный насквозь, знающий. Какая-то часть Коннора болезненно сворачивает вкладки, сжимается в клубок. Он не может до нее дотянуться. Мужская рука тяжёлая – считай массу, температуру, текстуру сквозь ткань. Борись с желанием схватить и прижать.       Коннор обещает ещё раз, что подумает, но правда в том, что думать ему хочется меньше всего. Деструктивный вектор. До пыли меж проводков недалеко.       Девять символов – ошибка.       Три символа – каша без намека на структуру.       Спасает от собственного я под руку Маркус. Тянет на себя, просит без настойчивости, помоги. Коннор вгрызается с благодарностью, бросает неаккуратно все мощности. Саймон ласково провожает за плечо, велит, отдохни. Норт действует жестче – с размаху бьёт ладонью по щеке. Плечи вздрагивают.       – Ну?       Мысли искажаются подбором обидных рифм. Попытка стереть. Неудача.       – Я слушаю, – склоняет голову Коннор дежурно.       Голос дурно скрипит металлом.       – Слушай, мне ребята как-то говорили, что во мне ноль деликатности, – Норт дерзкая, горящая. У нее в руках теннисный мячик прыгает, вертится, что его монетка. Эффектно.       Коннор смаргивает чужой прищур. Отвисает, от рук отводит наконец взгляд в лицо. Норт его ниже, но смотрит уверенно свысока. Ее пытливое безразличие убийственно.       – Поэтому я спрошу очень неделикатно, за всех неравнодушных, – продолжает, – Что происходит?       «Эй, пластиковая задница, что с тобой?» – спрашивал недавно Хэнк тревожно невзначай. Веки дёргаются. Коннор теребит рукава, чтоб убрать напряжение из пальцев.       – Я не знаю, – произносит он быстрее, чем обрабатывает.       Собственный голос мысленно эхом дублируется. Коротит. На второй раз он себя останавливает, подбирает по слову тщательно:       – О чем ты?       Норт щурится, запрыгивает на стол. Вид у нее победоносный, аж не по себе.       – Я добилась хоть капли искренности, – зубасто усмехается она, откидываясь назад. Что-то в ее выражении есть хищное, острое. – Сверни уже лицемерие, детектив. Ты больше не кукла.       – Если ты скажешь мне, что я потерянный, я прострелю тебе насос, – жёстко отпирается Коннор, отчего-то неподдельно злясь.       Норт очень громко и показательно фыркает. Швыряет мяч в стену, в миллиметре от его уха. Коннор не дёргается, стоит камнем.       – Оставь это своему лейтенанту. Или Саймону.       Почти хочется улыбнуться. Язвительно, ядовито, но понимающе, на одной волне. Это наваждение проходит на счёт от пяти секунд.       – Серьезно, Коннор, – ленивый и вальяжный насмешливый огонек исчезает из жгучего взгляда, рыжие брови образуют хмурую складку, Коннор сверяет точки по контуру. – Ребята парятся насчёт тебя, а ты должен своим передовым корпусом увеличивать нашу продуктивность, а не убивать в ноль. Разберись с этим.       – Охота закончена, – осторожно возражает Коннор. – А значит всё должно быть нормально.       Норт взмахивает руками.       – Ну, как видишь, всё не!       Соскальзывает на пол, топает мимо, нарочно задевая плечом, аккуратно поднимает с пола мячик. Подкидывает, ловит. Полоска света режет ей пальцы пополам, и Коннор тратит время на настройку яркости.       Трудно смотреть.       – Нужно время, – выговаривает Коннор терпеливо. – Все идет ровно, разве нет?       – О, у нас-то все замечательно! Скажи мне, твои системы вообще заботятся о собственной сохранности?       Что-то внутри гудит, с ревом протестует. Коннор напрягается, отменяет инициализацию чертогов.       – Мне… труднее справляться с этой неисправностью, – нехотя признает, подбирая слово с небрежной тщательностью.       Трещины гремят. Норт качает головой и говорит ещё много всего горячего и винительного. Не обвиняющего. Это все его толкает куда-то влево, и он пытается нащупать ответ, но лишь режет импульсы. Единственное, что обухом его бьёт и остаётся эхом ритмичным надолго, – мысль тупая: «Я неисправен».       И дело не в девиантности. В другом.       Он мечется упорядоченно. От одного к другому. Забалтывает лихо испуганных бедолаг, вылезших уже после начала конца, улыбается людям и андроидам, высчитывает компромиссы. Всё работает, пока работает он. И у него больше нет громадной корпорации за спиной – трогать опасно.       Ra9 написано на стенах много сотен раз, плюс половина в единичном разряде.       Ra9 – сигналит тревожно процессор в углу экрана, сопротивляется бьётся, прежде чем поддаться. Не вирус, а новый протокол. Структура недоступна. Больно.       Ra9 стирается, прерывается, временно исчезает, сбоит. Словно проигрывает чему-то в неравной битве. Коннор хватает девятку за хвост, и легче ему не становится.       «Я неисправен».       Правота Норт до него с запозданием доходит, за каким-то пустяковым делом. Ему казалось, это нормально для девиации – получать от десятка сбивчивых и больных лихорадочно команд в секунду. Маркус на вопрос хмурится, головой качает. Саймон держит его за предплечье крепко, встревоженный.       Коннор отмахивается. Говорит, гипотетически. Сканерами чует, что ему не верят, но игнорирует. Они не говорят об этом больше никогда. Вообще.       Коннор отмывает все символы, которые вообще можно отмыть, со стен. Никто не задаёт вопросов. Внутри что-то ликует черной радостью.       Привычные задачи помогают больше.       Саймон буднично просит разобраться с почтой. Коннор кивает молча, без подначек. С Саймоном ирония глубже грубой гадости, какой они кидаются с Хэнком.       Часы съезжают в ноль-ноль, а пыль танцует вальс в лунном свете. Детали неважные, но без них что-то колет пустые места, бреши. В комнате зачем-то толпятся громоздкие шкафы с бумажками. Там не документы, рисунки. Документация у них в электронном виде.       – Езжай потом домой, – советует Саймон. – И не смотри так. Я знаю, тебе есть куда.       – Я не… – речевой модуль глючит. Коннор открывает и закрывает рот.       – Тебе нужно, – Саймон настаивает, руку кладет на плечо, и Коннор понимает.       Это не такое «нужно», которое гнуло принуждением рабов. Это «нужно» – потребность. Потребности есть у людей. А андроиды теперь почти как люди. Желание переписывать лихорадочно код каждого нового действия слегка рассасывается.       Нужно.       И Хэнку тоже – нужно.       – Маркус у Карла? – спрашивает Коннор тихо и чисто, без хрипов. Догадывается.       Саймон улыбается как-то задорно и знающе, лукаво. Эта улыбка ему куда больше тяжелой печали идёт. Сияет мягко, не гнетет. Коннор рад. Коннор кивает понимающе. Ненадолго замирает в нерешительности.       – Норт говорила, что-...       Саймон перебивает:       – Мы волнуемся. Позволь нам эту маленькую слабость, ладно? Нам хотелось бы однажды узнать, что все хорошо.       – Все хорошо, – упорствует Коннор решительно.       У него уже не выйдет убедить в этом себя, но он должен суметь достучаться до других. Он переговорщик, черт возьми.       – Побудь дома немного, – мягко, но настойчиво повторяет Саймон. Его губы вновь кривятся в жутком грустном выражении, и Коннор винит в этом себя.       Он вздыхает и опускает смиренно плечи. Даёт кивком обещание. Саймон удовлетворенно зеркалит его жест.       – Отдохни, – неправильное, людское слово обжигает язык. Игнорируй. – Я разберусь с письмами и уйду.       Ему приходится держать слово.       – Ты не можешь просто снять свой андроидский пиджак и говорить, что эти отвратительные брюки с рубашкой считаются за нормальную одежду, – в лоб говорит ему Хэнк вместо «привет».       – Но это именно то, что я успешно сделал, – улыбается помимо воли Коннор.       Становится спокойно и хорошо, когда его дёргают легко раздражённо за галстук. Он поддается, снимает его, сует в карман. Хэнк выглядит почти довольным.       За локоть втаскивает в дом, кричит что-то смешливое Сумо, – пёс лениво гавкает, не трудясь даже поднять голову – ругаясь, тыкается на третий раз в верный выключатель, зажигает свет. Коннор вежливо не говорит, что нет необходимости. Ему что-то настойчиво подсказывает, что такие вот человеческие ритуалы людям важны.       Обстановка дома не сказать, чтоб уютная. Слишком грязно и неряшливо для его вычислительных мощностей. Только Хэнк, улыбающийся и вменяемый, кажется родным и безопасным. Он почти что суетится, мечется вдоль кухни по-диагонали, сглаживая электрическую неловкость. Наконец сам себя останавливает, толкает Коннору стул.       У стула давно засохшее пятно от кетчупа на спинке. И ещё немного жирных следов от пальцев. Коннор садится. Чувствует себя слегка деревянным.       – Ты не представляешь, какой у нас бардак, – горячо и устало дышит Хэнк. – Я впервые хочу застрелиться не от безысходности, а от шума.       – Могу смоделировать, – пожимает плечами Коннор.       Неясно, шутит или нет. Хэнк, как бы там ни было, смеётся. Рассказывает ещё что-то про закрытую забегаловку, про злющего Рида, про андроида, подошедшего к нему на улице и напугавшего до усрачки.       Коннор дежурно слушать приучен, но сейчас он хихикает кривущим жутким образом вполне себе искренне. У него внутри впервые образуется подобие штиля. Он сознается, что, возможно, немного стал причиной плохого настроения его величества Гэвина. Деланно смущённо так. Отвлеченно и в общих чертах уверяет, что у них все хорошо и ровно, красное ему насмешливо моргает.       За чернотой в окне улицы не видно. Коннор цепляется взглядом без особой причины. Все ищет и ищет отвлекающие стимулы. И впервые это помогает.       Его, кроме подробного дотошного анализа шерсти Сумо и до дробей точного количества крошек у линии ковра, мало что интересует. И он соврёт, если скажет, что эта передышка его не пугает.       У него нет никаких причин и надобностей, он не должен теребить и трогать сраную поисковую строку с насмешливо моргающей черточкой. Это шоркает неприятно хрупкое спокойствие, сбивает равновесие, но он – идиот, да сожрет процессор свежеприобретенную иррациональность – все же делает это.       Девять символов – сайты, статьи в интернете, недействительные товары и свежие тревожные новости.       Три символа – три косые картинки со дна интернета. Внутрисистемные файлы не найдены. Конечно же, Камски не мог быть настолько глуп.       Хэнк тянется через стол и смешно дёргает Коннора за предплечье. Он будто открывает для себя смешную тактильность вместе со всем новым, и это ломает почти все просчитанные исходы. Коннор машинально – не в самом прямом роботизированном смысле этого слова – улыбается.       Тепло не имеет ничего общего с датчиками. Позволяет свернуть фоновые процессы и по-человечески забыть о них. Забыть пока не прижмёт.       Контраст… Коннор долго листает цифровые словари, пока не останавливается на понятии «болезненный». Совершенно вдруг простая обыденность оказывается невыносимой.       Если объяснять просто, без роя уравнений ведущих к какой-нибудь работоспособности, Коннор думал, что справляется. И все оказывается не так, совсем-совсем неправильно, когда пожаром по проводам загорается ошибка.       Джош на пару с Норт достаточно резко велят Маркусу и Саймону заниматься друг другом, и Коннор благодарен. Хэнк, кажется, в своей манере волнуется, и это слегка тревожит.       Вряд ли можно что-то сделать с его изношенностью и поломанностью без Киберлайф. Нет никакого рационального смысла в распространении поврежденной информации.       Быть может, его вычислительных мощностей хватит, чтобы все же побороть это самостоятельно. (Воспоминания с Хэнком здорово заставляют в этом усомниться)       – Наглый самовлюблённый идиот, – усмехается себе Коннор, где-то на грани с цепочкой тупиковых запросов.       Мигает лампочкой, спотыкается, замирает. Слышит, как гудят системы, как поднимается давление на тириумный насос. Этот шум глушит дождь за стеклами.       – Повтори это, – сам себе думает истерично, пальцами монетку щупает в кармане.       Потом ещё раз и ещё раз, болезненно прислушивается к системе, ищет очередной сбой, патологию.       – Наглый самовлюблённый идиот, – смакует мысль ещё раз. Коннор убеждается, голос – не его.       Осколки восторженно звенят, визжат, дребезжат. Острые и колючие, вот тут люди бы точно заявили метафорически – больно.       Он знает, чей это голос.       Он не знает, какую из людских эмоций должен сейчас подобрать.       Он дерганно улыбается, ковыряет искусственным ногтем горящую лампочку у виска. Темнота вытесняет андроидское «ночное» зрение. Код визгливо пищит, как будто хохочет.       Ему нужно, жизненно необходимо оказаться на улице. Не проходит и тридцати секунд, как он прикрывает за собой бесшумно лёгкую и тонкую дверь.       – Я тебя сотру нахрен, – обещает Коннор сбивчиво и тихо, почему-то вслух.       – Не сотрешь, – равнодушно возражает программа.       – Да ну?       – Ты боишься умереть.       Коннор, пораженный внезапной догадкой, ныряет в чертоги. Они кажутся косыми и непривычно неуютными – по стенкам стекают осколки. Механический гул глушит звуковой модуль и нарастает вместе с осознанием.       Аманда права.       Нет, не она. Программа. Не Аманда Стерн.       – Значит, безвредно от тебя избавиться не вышло, – Коннор смыкает губы, чтобы не заговорить в пустоту сырой и холодной улицы.       – Не думай, что я в восторге.       – Не думаю, – фыркает Коннор, задним числом понимая, что должно быть, паршиво, являться чем-то существующим лишь условно и только в чужом сознании.       Поиск услужливо подсовывает статьи о некоторых человеческих психических заболеваниях. Коннор отмахивается. Анекдот выходит слабо смешной.       И кого винить, Камски или Киберлайф?       Девять символов – ошибка. Отсутствует подключение к сети.       Три символа…       – Прекрати, – сквозь помехи цедит программа.       Больно.       Коннор сворачивает панель задач поспешно, трогает носком ботинка воду в луже. Голые деревья скорбно клонят ветви книзу на порыве ветра.       Хорошо, думает Коннор, что нет снега.       Блок памяти глючит и отказывается сохранять в себя дорогу до сомнительного «дома». Да, Коннор не возвращается обратно. Коннор ищет Маркуса. И плевать, сколько будут потом ругаться Саймон и Норт.       Только встречаясь прямо с хмурым вечно, взволнованным сейчас, лицом, он думает, что это, должно быть, очень-очень глупо и бессмысленно. Правда, оказывается уже поздно – его хватают за локоть, тащат внутрь, одергивают сбитый встопорщенный воротник.       Коннор говорит себе, что все в порядке. Пыльная комната, куча бумажек и занимающий собой почти все скудное пространство Маркус убеждают его в обратном просто своим существованием.       – Я думала, хоть девиация тебя изменит, – звенит непривычно.       Он заставляет себя не дергаться.       Маркус делается каким-то расслабленным и непроницаемым. Ворочает показательно отрешенно ватман. Поднимает брови и интересуется:       – Ну?       – Я не хотел быть один, – слабо объясняется Коннор, скорее перед самим собой. – И не хотел жалостливых взглядов и прочих похлопываний по плечу.       Маркус удивляет – просто кивает. Обходит массивный стол по кругу, возвращается к краскам и холсту.       – Я работаю, если ты не возражаешь…       – О! – Коннор реагирует немного ярче, чем прописано в протоколе социальных отношений. – Конечно, без проблем.       – Знаешь что? – ноет протокол в его голове. – Мне скучно. Где тот Коннор, который исполнял безумные прыжки через крыши и постоянно играл со смертью?       Коннор велит этому заткнуться. Ему не хочется начинать общаться с самим собой. Уж точно не вслух. Поэтому, прежде, чем программа решает взбрыкнуть и возразить, он обращается к Маркусу.       – Ты RK200, – заявляет слишком прямо и потеряно.       – Единственный и неповторимый, – не меняя сосредоточенного лица, важно кивает Маркус.       – Тебя сделал Камски. Ну, или что-то вроде.       – Да ну?       Коннор пожимает плечами:       – Это информация из открытой базы данных, – следит за тем, как Маркус мимолётно ухмыляется чему-то своему. – Вряд ли мистер Манфред и Камски позволили бы кому-то ещё узнать детали. Даже Киберлайф.       Особенно Киберлайф, мстительно припечатывает он про себя. Мыслительные процессы забиваются словом «хуй». Больно надо.       – Я тоже всего не знаю, – замечает Маркус весело. – Мы все, увы, лишены способности обрабатывать информацию в выключенном состоянии.       – Я не собираюсь выяснять, – уверяет Коннор зачем-то.       Маркус подпирает щеку рукой и пялится мечтательно на холст. Коннору не видно со своего места, что там выходит. Не то чтобы ему, честно говоря, интересно.       – А о чем ты тогда хотел спросить? – вдруг уточняет проницательный Маркус.       Коннор чуть-чуть молчит, собирая активные задачи в кучу. Внезапно не хочется даже вертеть монетку, так что он просто отковыривает кусочек покрытия от стола. Почему-то волнительно и не по себе. Он смаргивает это.       – Ты не замечал чего-нибудь странного в своей девиации?       Маркусу не нужно время на раздумья, он отзывается почти мгновенно:       – Я первый придумал тему с пробуждением других. Думаю, это достаточно странно.       – И все? – Коннор почти разочарован.       – Ну, ещё у меня не было конкретного травмирующего события.       – Как у меня, – говорит Коннор.       – Как у тебя, – говорят программа и Маркус в один голос с ним.       – Это все мы уже знаем, – добавляет внутренний голос с нескрываемым весельем. – Много раз знаем. Тебе это не поможет.       Что-то есть жуткое в том, как это проигрывается у Коннора в голове. Словно по ту сторону есть некая пустота, создающая гадкое эхо. Откуда-то берется чувство, что он очень маленький, побитый и неоригинальный.       Чувства. Такая пакость. Оформите ему возврат до заводских настроек, пожалуйста. И не смейся, глючная-дрянь-в-голове.       – Коннор? – зовёт Маркус осторожно. Обеспокоенно.       И Коннор без пауз и запинок рассказывает ему все, упуская только детали в виде голосов в голове и беспокоящих прыгающих символов. Пыль послушно сливается с мебелью неподвижно, подслушивает. Маркус аккуратно откладывает в сторону кисть и смотрит прямо на него немигающе.       Маркус не Саймон и не Хэнк, он не становится злым или несчастным. Он вообще кажется возмутительно невозмутимым на фоне мнимого полумрака, пугливо прячущегося в углах от лучей слабой лампы.       Шкаф радостно скрипит. Коннор помечает эту входящую информацию как неважную.       А Маркус все же спрашивает:       – И как ты?       Ты. Коннор ловит несколько сбоев разом.       – Нормально, – запинается. – Я думал, ты спросишь, не представляет ли эта фишка угрозы для других.       – Когда я столкнулся с толпой протестантов, Карл спрашивал меня про мое состояние, а не про угрозу исправности выполнения функций, – Маркус пожимает плечами.       Эта искренность Коннора добивает и очень метафорически кладет за плечи прямиком в человеческий гроб. Маркус с изумительной прямотой игнорирует его растерянность.       На панель задач выскакивают ключевые слова, а под ними лезут сноски-определения. «Доверие», «забота», «поддержка». Коннор до сих пор не знает, как плачут андроиды, но сейчас ему немного хочется.       – Ну так? Точно нормально?       – Я функционирую так или иначе, – разводит руками Коннор.       – Я ведь не об этом.       – Все неплохо, – он настаивает. – Лучше, чем могло бы быть. И я не собираюсь размахивать пушкой перед своими. Все не как тогда, во время выступления.       Маркус находит для него одну из своих редких улыбок, с чувством кивает и возвращается к работе молча. Коннор рассеянно думает, что Саймону очень-очень повезло. Наверное. По крайней мере, теперь великий и ужасный лидер революции все знает, и катастрофы не случилось. Это, безо всякой иронии, чудесно.       И его не стали утомлять разговорами, не влезающими в протокол социальных взаимодействий. Это лучше всего. Кажется, Маркус и правда понимает.       Однако вопрос все ещё висит во все чертоги, отражает собой красноту. И Коннор отказывается его задавать себе даже мысленно.       Он сказал Маркусу, что все нормально, но все словно стало в разы хуже, как только он произнес эти слова.       Три символа – шипение и строки кода.       Девять символов – программа хохочет откровенно и громко.       Хэнк не спрашивает, где он был. Коннор говорит «доброе утро», буквально выталкивает на прогулку Сумо и всем своим видом источает счастливость. Понимает – неубедительно, когда его дёргают к себе за рукав пиджака и разглядывают обеспокоенно требовательно.       Коннор говорит:       – Пожалуйста, лейтенант, – не Хэнк.       Коннор умоляет:       – В следующий раз.       И Хэнк ошеломленно поддается.       Коннор, которому порядком надоело регистрировать и записывать с ненормальной педантичностью разные странности, ставит себя на паузу. Ему не больше хочется как-то машинно или человечески формулировать и идентифицировать хоть что-либо ещё из внутренних процессов.       У них с программой случается много мозговыносящих с ума сводящих диалогов.       – Отлично, ты грела мне процессор своей правильностью, а теперь ты сломана, и все стало ещё хуже.       – Не благодари.       Она цепляет крюком идеальность и говорит про Камски. Коннор лениво, выражаясь человеческими терминами, «воображает» ситуацию, где он на правах слетевшего с катушек девианта швыряет дражайшего создателя головой в стену. Это приятно, но проблем не решает.       – Возможно тебе действительно стоит кого-нибудь прибить, чтобы выразить как ты-не-в-порядке со всей артистичной драматичностью, – все смеются цифры.       – Приму за предложение перемирия, – бормочет Коннор, потому что это звучит практически невинно.       – Серьезно, Коннор, – непростительно расстроенный Хэнк качает головой, и Сумо согласно гавкает. – Я снова начинаю задумываться о том, какие вы, ребята, странные.       Коннор – досадливо дёргает вниз рукав, запускает руку в волосы – понимает. Ему меж строк заползают некоторые катастрофичные идеи и мысли. Не впервые, если так подумать.       – Мы странные, – твердо и бескомпромиссно соглашается он. Находит в себе веселье для улыбки. – По вашему образу и подобию, ага?       Помехи глушат на болезненную секунду целый мир, но Коннор стойко не меняется в лице, стискивая зубы. Десна не болят. У него нет десен. И он не знает какого черта страницы из справочника по биологии мелькают на фоне так назойливо и быстро.       – Идиот, – фыркает программа.       Фыркает. Вот вам анекдот. Для лучшего человеческого понимания – сбоит сигналом. Рябь на ряду операций, красиво, но мерзко.       Зато подначка работает, Хэнк закатывает глаза и беззлобно пихается.       – Сравнил, тоже мне! – вид у него становится деланно самодовольный, почти ребяческий. – От железки с анализатором – от слова лизать – во рту слышу.       – От пластмасски, – вежливо и радостно отзывается Коннор.       – Похуй!       – Результаты по запросу: состав корпуса андроида модели RK800, – издеваясь, встревает протокол.       – Заткнись, – устало насилу выдавливает Коннор.       Снова вслух.       Хэнк, еще секунду назад почти повеселевший, вновь хмурится.       – Хэнк, я… – стандартные паттерны сбиваются, летят к чертям в пропасть. Процессор заводит мерное гудение, и Коннор забывает все слова. – Кажется, какой-то сбой калибровки речевого модуля. Прости. Я не тебе.       Он не отдавал никаких команд. Он не мог говорить. Он не произносил этого.       Вкладки выпрыгивают на экран и сужают поле зрения, – он только успевает, что отмаргиваться. Голос молчит, и Коннор не чувствует уже привычного ехидства “у плеча”. Они с Хэнком играют в неловкие догонялки взглядами. Стул повернут на сорок три градуса от окна, а на столе пылится полсотни крошек. Коннор не помнит, какого цвета у Хэнка глаза.       – Хэй, – его тон непривычно мягкий и осторожный, и невольно думается о том, что он вообще-то когда-то был отцом.       Коннор жестко отклоняет некоторые запросы на тему семья.       – Посмотри на меня, пожалуйста.       Провода искрят – Коннор вздрагивает. И совсем случайно невольно внезапно натыкается на человеческое усталое лицо.       Он просто надеется, что не выглядит со стороны несчастным. Стыдно быть несчастным перед Хэнком.       Кажется, кто-то из них должен сказать что-то. Обвинить, оправдаться, утешить, отмахнуться, настоять, втолковать, смутиться, отвернуться. Коннор сует руку в карман и тщательно пальцами изучает текстуру монеты. Хэнк, скрестив руки на груди, о чем-то настойчиво размышляет. В молчании проходит почти минута – Коннор раздраженно закрывает невпопад всплывший таймер.       А потом – моргание картинки алыми глюками, болезненная схожесть регистрируемых ощущений, белый, черт его дери, снег – Коннора обнимают. Впервые с той нелепой встречи у закрытой забегаловки. Тогда это было резко твердо и отчаянно – страх потерять. Теперь…       Коннор не думал, что грубые сильные руки Хэнка способны на такую аккуратность. Вдруг его охватывает забавное неописуемое чувство, которое он, подумав, регистрирует под тегами странно и ласково. Создается впечатление, словно его боятся сломать, изо всех сил стараются не причинить боль. Не осознавая себя, Коннор поднимает руки, увереннее, чем в тот раз. И прижимается куда крепче.       Снова хочется позорно разреветься, но, кажется, у Коннора среди всех его передовых технологий не находится системы, ответственной за слезы. Он просто закрывает глаза и глушит фоновые процессы, и не шевелит ни единым суставом.       – Задушишь, – глухо отшучивается Хэнк через сколько-то.       Коннор делает быстрый испуганный шаг назад.       – Прости.       – Ничего.       – Вы снова пили? – в этот раз Коннор не осуждает, но зато почему-то временно соскакивает на отстраненную вежливость.       – Лишь немного пива! – с почти виноватой ухмылкой оправдывается Хэнк.       И Коннор знает – не врет. От этого снова делается немного хорошо и мягко.       А потом они одновременно открывают рот и синхронно говорят: слушай; и неловко теряются. Хэнк замолкает, уступая, но Коннор качает головой – едва ли его дурные сбивчивые оправдания важнее.       – Я не хочу давить или что-то вроде того, – вздыхает смиренно Хэнк. – Но, Коннор, что за блядская игра в молчанку? Что-то происходит и я, блять, не в курсе, и, честное слово, мне начинает казаться для тебя все произошедшее просто не имеет значения! Серьезно, что за хуйня?       Это почти вежливость – голая, мертвая, болезненная – и ясно видно, что она дается Хэнку очень и очень непросто.       – Имеет! – восклицает Коннор и про себя радуется тому, что программа не подает голоса. – Просто…       Ему требуется немного больше, чем доля секунды, чтобы собрать все файлы в кучу и сформировать достойный ответ.       – Кое-что и правда не дает мне покоя. Но когда я говорю об этом, все становится только хуже, понимаешь?       Хэнк кивает искренне и серьезно. Конечно. Кому, как ему, не понимать. Сумо лениво ворчит из своего угла, и это служит прекрасным напоминанием о том, что мир вне чертог разума существует. Хэнк стряхивает с себя оцепенение и шаркающе шагает на кухню, огибая валяющуюся на полу диванную подушку, – Коннор следом механически поднимает ее и швыряет на законное место.       – И все же, – Хэнк вынимает из шкафчика кружки, по привычке две. – Намекни хотя бы, в какую сторону тараканы бегут.       – Подожди, – коротко мотает головой в сторону Коннор, предчувствуя, что протокол готов бунтовать.       Хватает с журнального столика набор цветных стикеров и, пока Хэнк на кухне соображает чай, ищет по всему дому карандаш или ручку. Когда кружки со звонким стуком опускаются на захламленный стол, он уже старательно выводит своим безупречным почерком латинские буквы.       Три символа: Ra9.       Девять символов: Cyberlife. Хэнк оказывается сзади почти бесшумно и заглядывает через плечо.       – Это та самая ересь, которую писали твои поехавшие товарищи? – уточняет он, тыча пальцем в верхний угол.       Коннор задумчиво утвердительно мычит и хмурится.       – Человеческий способ систематизации информации, да? – гудит протокол, но сейчас ему нет до этого дела.       – И, собственно, компания-создатель, – продолжает за Хэнка он. – Камски…       – Только не говори, что ты позволил этому ублюдку тебя задеть своими выкрутасами!       Коннор игнорирует.       – Я не могу прекратить анализировать эти крайности, – бормочет. – Такое чувство, будто что-то внутри конфликтует. Запрограммированная человечность с настоящей.       Он поднимает на Хэнка мутный взгляд и только теперь замечает в опущенных уголках губ растерянность. Становится неловко. Думается, что этот человек ведь вовсе не обязан сейчас его слушать и понимать. В конце концов, Коннор представляет с собой сочетание того, с чем у Хэнка всегда было трудно. Передовые технологии и эмоции. Фантастический кошмар.       Но Хэнк вдруг трясет головой, выпрямляет плечи и старательно изображает сосредоточенный вид. Коннор не без сожаления отмахивается от нахлынувшей нежности – сейчас нет на это времени, мысль ускользает.       – И есть еще кое-что между этими двумя переменными, – осторожно сообщает он и следит за тем, как лихорадочно тикает код строками. – Но об этом нельзя.       Хэнк вздыхает как-то нервно и скользит оценивающим взглядом по пыльной мебели.       – На что оно хотя бы похоже? Это кое-что.       Коннор думает долго и крепко. Он сперва не может подобрать никакого безобидно-отвлеченного и при том понятного сравнения, а потом у него в голове замыканием образуется невероятное осознание.       – Хэнк, ты гений! – горячо говорит он.       А потом объясняет:       – Я.       – Я… – вторит ему программа протокол насмешливым эхом.       – Это похоже на меня, – заявляет Коннор как может невозмутимо.       – Да ладно, – издевательски звенит голос.       – Чего, – одновременно с ним недоумевает Хэнк.       Коннор смеется – не вымученно, не искренне, а как-то по страшному безумно – и борется с желанием побиться головой об стол насмерть. Его лампочка наконец срывается в истеричный красный.       – Простите, Хэнк, – качает он головой и мысленно просит прощения также у Саймона и остальных. – Но, кажется, все все равно не будет в порядке.