Дурная кровь

На всем пиру не было украшения красивее падчерицы тетрарха, пленительной Саломеи, которая и в самых простых из одежд сияла бы ярче белейшей жемчужины морей. Однако ее очи, зелень которых напоминала рощи пиний, ее кожа, что была глаже хлопка, ее запястья, тонкие, как рога горных коз, были окружены чистейшими драгоценными камнями из сокровищницы Ирода, сверкавшими так ярко, что больно было глазам. Сам тетрарх, как видели все приглашенные им, был терзаем иной болью. Ему не хватало воздуха, жажда его утолялась лишь вином, сердце то и дело вырывалось из груди, а свободное одеяние, казалось, душило его; причиной этой болезни, как знала прежде всего Иродиада, было главное сокровище, стараниями Ирода заточенное в четырех стенах… во все дни, кроме тех, когда царю было угодно давать прием. Царица, давно разлюбившая своего мужа, теперь же неприкрыто бросала на него лютые взгляды, стоило ей заметить, что Ирод посмел голову повернуть в сторону ее дочери. Сама же Саломея будто бы старалась не замечать внутренней борьбы, расколовшей дом тетрарха: как всякая юная дева, она умело сочетала кокетство и стеснительность, заманивая молодых людей в лесок своих зеленых глаз, чтобы после обрушить на них лавиной гнев тетрарха. – Мне не нравится то, как свободно с ней общаются мужчины, – пробурчал Ирод себе в бороду, подливая в кубок вина. – Так запри ее в башне! – ядовито отозвалась Иродиада, особенно походившая в этот вечер на разъяренную фурию. – Ты бы так и поступил, если б сам не желал любоваться ее порочностью. Тетрарх ничего не ответил на слова жены, но, как только замолчала кифара, простер руку, словно призывая в свидетели всех присутствующих, и воскликнул с мучительно исказившей полные губы улыбкой: – Станцуй для меня, Саломея. Головы присутствующих мгновенно повернулись к падчерице тетрарха. Первые несколько секунд девушка продолжала смотреть в сторону, будто не слышав, но затем, когда Ирод уже собирался повторить свою просьбу, она выкрикнула, почти выплела своим хрустальным голоском: – Я не хочу танцевать, тетрарх. – Видишь, как покорна тебе твоя дочь! – торжествующе произнесла Иродиада; ее поза, властная и высокомерная, роняла тень на распростертого тетрарха. Стерев пот с лица тяжелым рукавом своего одеяния, Ирод вновь обратился к Саломее: – Чем же я могу пробудить твое желание? – Скот! – взвилась Иродиада, без труда уловив двузначность его слов; благо, зазвучавшая лира низвела тяжесть этого оскорбления до еле слышного писка. Саломея томно улыбнулась и покачала головой. – Может, твои сабо, необходимые для танца, слишком легки, и ты предпочла бы их видеть вылитыми из золота? – продолжал увещевать Ирод, глядя ей в глаза. – Может, тебе не нравится аромат этой комнаты, и ты предпочла бы владеть амброй и благовониями, чтобы изменить его по своему желанию? – Балда, – продолжала изводиться Иродиада, но ни тетрарх, ни гости, ни Саломея уже не прислушивались к ее голосу. – Я дам тебе все, чего пожелает душа твоя, Саломея, – обещал Ирод, понизив голос, – от маков галилейских, дурманящих своим ароматом, вод Иордана и песков Египта… – Я хочу одного, тетрарх, – прервала его Саломея неожиданно твердым голосом. Ирод встрепенулся, тая довольную улыбку: – Чего, царевна? – Твоей чести, тетрарх. Румянец, багрящий щеки Ирода, почти незаметен за его бородой, но мужчина уверен, что Саломее прекрасно видно, в какое смущение она ввергла своего повелителя. – И что же ты имеешь в виду, Саломея? Легкое движение губ, почти мимолетное. – Дозволь мне сказать об этом после танца. – Дозволяю, – пророкотал Ирод. Иродиада сорвалась со своего места, пролив вино на незадачливого соседа, и, едва она успела выскочить из залы с воплем «Не могу этого видеть!», Саломея привстала под мерные звуки тамбурина. Она была прекрасна, эта девка, подобное мог разглядеть даже слепой. Ее тело, светлое, будто камень Храма, и гибкое, как священный удав карфагенян, словно бы умоляло каждого из видевших ее мужчин коснуться, прильнуть губами, зацеловать и покрыть. Одеяния, падавшие легче, чем оторванные крылья бабочек, стлались у ее прекрасных ног, образуя путь из чистейшего шелка. С каждым откровенным движением прелести Саломеи обнажались все больше, и тетрарх почти что рычал, чувствуя, как крепнет его мужское естество, и понимая, что этому желанию нет выхода. Тут же, когда до окончания известного всем наизусть танца оставалась пара мгновений, царевна грациозно, будто лебедь, скользнула на пол, чудом уберегши колени от кровящих ран, и оказалась лицом к лицу с лежащим Иродом. Ухватившись за его подбородок кончиками пальцев, Саломея задрала его голову к потолку и пристрастно возопила, впиваясь своим вопросом в его кожу, аки змея: – Нравится ли тебе мой танец, тетрарх?! Стою ли я всех твоих сокровищ? – Стоишь, Саломея, – прохрипел обезумевший от своего желания тетрарх, хватая ее за позолоченные браслеты (единственное, что оставалось на ее теле); не повелитель грозной страны, но потерявший человеческий облик сатир, хотящий и не смеющий протянуть руку к девичьей плоти. – Вот как я возьму твою честь, тетрарх, – прошептала Саломея, обхватывая Ирода за шею, и через мгновение тетрарх, совершенно неповинный в этом распутстве, оказывается повален на спину; вокруг раздаются десятки криков, но Саломея не позволяет дрогнуть своей руке: она задирает одеяние Ирода и грациозно, будто и не прекращала танца, опускается на его возбужденный член. Ирод не верит глазам своим: медленно, очень медленно он кладет вспотевшие пальцы на талию падчерицы, словно во сне чувствуя ее одуряющее влажное тепло. – Накажи меня за дерзость, тетрарх! – откровенно потешается она, распуская волосы, не делая даже попытки прикрыть свою наготу. – Накажи свою дочь, у которой столько общего с базарной шлюхой! Ирод может только стонать, поглаживая ее белую, без единого изъяна кожу. Глазами царевна сверкает едва ли ярче, чем ввернутыми в золотые браслеты алмазами, стискивая ноги тетрарха чуть выше голеней, позволяя ему, пораженному, побежденному, в самом деле обесчещенному, жалко трепетать, не имея возможности даже заглянуть в желанное лицо. Державные мужи, лицезрящие сие действо, бушуют, словно дикие животные: рычат, как львы, гудят, как носороги, мечутся и чешутся, как обезьяны; казалось, что нет в этой комнате человека, кроме Саломеи да, пожалуй, забившихся по углам мальчишек-слуг. Те, зная, что стоит Ироду поднять руку, как начнется оргия, необходимыми жертвами которой станут они сами, переглядываются и дрожат, с каждой секундой теряя человеческий облик и становясь, как и все здесь, животными, что ведомы лишь дрожью инстинкта. Все путается перед глазами Ирода. Согбенный старец, раскурщик благовоний, кажется силуэтом Юпитера, мечущего вместо порошка амбры громы и молнии; гости, чьи ноги утопают в шелках, превращаются в кентавров, упавших без сил в пожухлые травы поздней осени; свежие цветы вытягиваются и белеют, словно асфодели; Саломея же – Пасифая, а он, безмолвный и бездумный, в данный момент ничем не лучше быка. Саломея, изможденная, падает на его грудь, и царь хватает ее белые руки своими дрожащими пальцами, но вместо живого тепла девичьего тела – мрамор, который никто не в силах обогреть. Глаза, столь часто блиставшие ярче звезд, погасли, а на тунику Ирода капает начинающая застывать кровь. Кто-то, кто знал Иродиаду хуже, чем ее супруг, мог счесть эту смерть божьей карой, и только тетрарх не мог простить себе того, что на один вечер позволил себе забыть вещь, которая все остальное время их брака мешала ему спать по ночам, а днем – заставляла сидеть исключительно спиной к стене. Царица метает ножи.