Господин Соткин

О, называй меня безумным! Назови Чем хочешь; в этот миг я разумом слабею И в сердце чувствую такой прилив любви, Что не могу молчать, не стану, не умею! А.А.Фет Мы молчим. Я не слышу даже его дыхания, и сам стараюсь контролировать все процессы, происходящие в моём организме. В животе завязывается узел. То ли от голода, то ли от тревоги. Я хочу пошевелить мизинцем на правой руке, но в такой тишине аккуратное движение громом покажется. Я представляю, как он тоже сейчас старается изображать своё отсутствие, чтобы нам не было неловко. Тоже хочет двинуться, зевнуть или поправить очки. Но ему это не нужно. Он в любой момент может выйти из игры, а вот я — нет. Говорить неудобно. Молчать стыдно. Быть рядом неловко. У меня напряжена каждая мышца. Я больше всего на свете хочу, чтобы нас что-то отвлекло. Кто-то громко захохотал на улице, снег пошёл, завыла собака — неважно что. Главное, чтобы появился повод приостановить процесс созревания тяжести между нами. Но ничего не происходит. Я продолжаю дышать через раз и подолгу не моргать. Он даже не смотрит на меня. А мне отчего-то кажется, что все его мысли мной заняты; что я какой-то особенный, своего рода главный герой, от которого будто исходит еле уловимое свечение. Иначе быть просто не может. Я убедил себя ещё с первых встреч, что мы вместе испытываем это странное чувство. Поэтому подолгу молчим, неловко улыбаемся или говорим о сущих мелочах. Я запрещаю себе мыслить рационально, пока нахожусь с ним в опасной близости. Что-то во мне понимает, что это всё результат больной фантазии; что это я держусь из последних сил, а он просто сидит рядом. Сидит расслабленный и спокойный. Думает, как после работы заскочит в магазин, дома помоет руки горячей водой и приветственной улыбкой встретит жену. Или дочь. Девочку лет десяти, которая с порога крикнет "папочка!" и сунет в лицо корявый рисунок. У таких, как он, обязательно должен кто-то быть: любящая жена, милая дочка, ласковая кошка. Мне больше нравится представлять кошку. Она сидит весь день в тихой квартире, а потом бросается под ноги, и он бегло гладит её, потому что надо же кому-то отдавать свою любовь. Я сам это понимаю. Но у меня нет кошки. Конечно, верно мыслящая часть меня тонет в романтизации, захлёбываясь наивными и порочными мыслями. Я хочу встать на сторону правды, но мне нравится воображать себя исключительным человеком. Мне нравится представлять, как он тоже мысленно идеализирует меня, наизусть заучивает мои фразы, даже самые бестолковые. Но это больше про меня, чем про него. Я жду, пока секундная стрелка сдвинет свою старшую сестру, чтобы нетерпение сковывающей одеждой упало с меня; чтобы началась самая приятная часть. Николай всегда начинает занятие ровно в указанное время. Заканчивает тоже секунда в секунду. "Я себя уважаю. Если ты мне за эту секунду заплатишь, то задержимся, а бесплатно могу только помолчать" — сказал он мне в первую нашу встречу, когда я с недоумением смотрел на захлопнутую крышку ноутбука, под которой покоилась моя несохранённая работа. Сегодня я готов был оплатить и секунду, и час, и целую жизнь. Мне опасно носить деньги на наши встречи, ведь даже за один взгляд будет не жаль вывернуть карманы, вытряхнуть последнюю монетку. 15.00 — Ну что, дружочек, готовы меня сегодня удивлять? — он сначала разминает спину, а потом резко поворачивается ко мне. На лице цветёт лукавая улыбка. У меня перед глазами всё плывёт. Впервые Николай Александрович появился в моей жизни месяца три назад. Я носил статус новенького на курсах и каждый вторник встречал его на крыльце. Обычно рядом с ним крутилась пара-тройка длинноногих девиц, с которыми он охотно поддерживал диалог. Мы сталкивались с ним взглядами, но здороваться я никогда даже не пытался. Его это устраивало. Тогда у меня ещё не подгибались ноги от игривости в его взгляде, которым он провожал всех мимо проходящих. Сейчас, на шестом занятии, я представляю, что дело во мне; что он так проявляет свою заинтересованность. Поэтому на грудь наваливается тревога, и лёгкие со слабым хрустом сжимаются под её весом. Из меня вырывается тяжёлый вздох. Ноутбук загорается синим загрузочным экраном, а Николай Александрович отстукивает пальцами незнакомую мне мелодию. Выдаётся возможность поёрзать на стуле, разминая затекающие ноги. Он замечает. — Мне тоже эти стулья не нравятся, — закидывает ногу на ногу, впечатываясь в меня глазами. — Пора менять, да? У меня разгорается правая часть лица. Кажется, что раскалённая кожа плавится, стекает по черепу и густыми каплями шлёпается мне на джинсы. Я чувствую, как он расплывается в добродушной улыбке. Может, смотрит сквозь меня. Может, делает это чисто из приличия. Но я изображаю подобие ответной улыбки и пожимаю плечами. Дёрганно и смазанно. Получается достаточно естественно, учитывая то, как обычно меня колотит от одного только осознания нашей близости. Я делаю всё по привычной схеме: открываю программу, проверяю прошлую работу, продолжаю незаконченный код. Николай сначала смотрит пристально, периодически щурясь. От этого у меня потеют руки и подрагивают пальцы, не попадая по нужным клавишам. Но значительных просчётов нет — Николай быстро переключается на пачку сигарет в правом кармане брюк. Я должен почувствовать желанное облегчение, но теперь ощущаю некое разочарование. Опять ощущаю. Брюки у него всегда одни и те же: белые идеально выглаженные, со стрелками. Они плохо вяжутся с полосатым свитером, рукава которого он всегда закатывает до локтей. Получается слишком строго для неформального выхода и слишком по-домашнему для серьёзного вида. Я посещать третий корпус стал только в сентябре, поэтому никогда не видел Николая в чём-то летнем и открытом. Не видел, но представлял: неизменно всё те же брюки, но уже с какой-нибудь лёгкой клетчатой рубашкой или со свободной футболкой. Воображалось тяжело, конечно, потому что Николай будто был создан для холодной погоды, когда все с удовольствием надевают колючие свитера или мятые зипки. Надеясь найти подсказку для сознания, я изучил сайт курсов, но во вкладке с преподавательским составом Николай был обрезан по плечи и одет будто специально для неприлично идеальной фотографии — тёмный галстук и белоснежная рубашка. Может, в тот день он тоже подвернул рукава по привычке? Ещё в октябре Николай носил до блеска начищенные ботинки. Тоже белые. На них никогда не было грязных клякс или пыльных полосок. Даже песок подошва после себя не оставляла. Он обычно закидывал ногу на ногу и принимался размахивать носом ботинка в воздухе. Я иногда запоминал порядок движений и пытался угадать в них ритм. Одна часть меня старательно вчитывается в код, пытается выявить ошибки, а другая улавливает действия Николая. Он отворачивается, ловким движением вытаскивает сигарету сразу вместе с зажигалкой. Она у него вся в затейливых узорах, немного стёршихся от времени, выглядит увесистой. Он встаёт со стула и уже с сигаретой в зубах спрашивает: — Ты же не против? — бросает быстрый взгляд на выполняему мной работу, а затем снова расплывается в улыбке. Я уже несколько раз давал добро, но он всё равно спрашивает. Махаю рукой: мол, пусть курит. Он мог бы выйти на улицу и постоять там, но почему-то никогда так не делает во время занятий. Я, как будто влюблённый мальчишка, представляю, что он просто не хочет растрачивать наше с ним время. Но это всё не так, конечно же. Николай подходит к подоконнику и быстрым движением распахивает окно. В комнату врывается ветер, лижет мою шею и забирается под кофту, ледяными пальцами пересчитывая рёбра. Зимняя свежесть смешивается с табачным дымом. Николай старается выдыхать на улицу, даже слегка высовывается в окно, но горечь всё равно заполняет комнату. С крыш капает подтаявший лёд, делая обстановку снаружи гаденькой и мокрой. Лёгкий туман ложится на крыши домов, а с соседней улицы слышно гудение машин и чужие голоса. Он делает затяжку и тихо хмыкает(прислушивается к словам прохожих). Я стараюсь тише нажимать на клавиши, чтобы не переключить его внимание на себя. Во мне что-то ворочается, покрывается приятной дрожью, когда глаза несмело бегут по тонким губам и лёгкой щетине. Кончики пальцев холодеют. То ли от гуляющего ветра, то ли от завороженности. Николай отмирает. Играет с сигаретой в руках и стучит пальцами по подоконнику. Я изображаю старательную работу. Мне через две недели сдавать контрольную точку, чтобы получить "корочку" о дополнительном образовании, а из стараний у меня только попытки глубже дышать, чтобы вобрать в себя его запах; чтобы заполнить лёгкие ароматом цитрусов и табака. Я губкой впитываю каждый совет Николая, но специалистом стал только в области порочной зависимости. Вот сейчас снова что-то идёт не так. Программа выдаёт ошибку, вредничает и не хочет запускаться. Я сначала несколько раз вчитываюсь в код, ломано перевожу суть ошибки, а только потом раздражённо вздыхаю. Он замечает сам, считывая мою мимику. — Опять система шалит? — щурится, щелчком отправляя бычок в полёт, и медленными шагами направляется ко мне. Посмеивается. — Или это господин Соткин снова спешит? Господин Соткин — это я. Мне пришлось им стать в день нашего знакомства. Полноценного знакомства, а не того беглого и нелепого. Тогда я сидел у десятого кабинета минут десять, а он возвращался с обеда. Шёл медленно, покручивал ключи на указательном пальце. Я уже знал, что теперь основы программирования у меня ведёт Николай Александрович. Но он всё равно спросил: "Господин Соткин?". Я тогда мысленно поморщился, потому что такое ироничное обращение он перемешал с весельем в глазах. Сейчас же меня бьёт током каждый раз, когда Николай так меня зовёт. Теперь мои рёбра трещат от учащённого пульса, когда из Славы я превращаюсь в господина Соткина. Привычная игривость Николая переходит на максимальное допустимое значение, когда он использует это обращение. Может, он знает. Может, у него тоже кровь приливает к тазу, когда с губ срывается моя фамилия. Когда я представляю его в похожей истоме, моментально перегреваюсь. В ушах сразу появляется неприятный шум. А за одним домыслом следует другой: сначала он испытывает нечто похожее, а потом сжимает мои бёдра и задыхается от точно такого же нетерпения, какое охватывает меня каждую нашу встречу. — А ты почему перемещения файла не прописал? — придвигает стул и наклоняется в мою сторону. Я стараюсь не обращать внимание на то, что чувствую его дыхание на своей щеке. — Твоя главная ошибка в невнимательности. Хорошо всё делаешь, но мажешь, когда нужно тщательно просматривать результат. Как же так, м? Я не слышу упрёка в его голосе, но напрягаюсь. Может, даже не из-за ошибки, а из-за по-детски глупого страха разочаровать. Вот он сейчас поймёт, что мои ошибки до смешного нелепые. Поймёт и перестанет приободрять, успокаивать и хвалить. А ведь он хвалит. Похвала у него своеобразная, местами похожая на шутку. Но до приторности сладкая, даже будто гиперболизированная. Она может быть одним словом, но таким уверенным и искренним, что за считанную секунду пробьёт грудную клетку и вместе с кровью побежит по организму. Может быть целым предложением, колючей проволокой оплетающим шею: шипы впиваются в горло, а на этих шипах ядовитая вера, пробирающаяся в мой организм. Так Николай будто отрывал часть от своей уверенности и насильно заталкивал в меня, как в маленьких детей заталкивают кашу с комочками. И мне было приятно. Мне это нравилось, потому что в такие моменты я чувствовал себя всемогущим. Даже больше: я чувствовал себя так, будто заслуживаю этих слов; будто за каждой фразой стоит подтекст — "ты особенный". Терять этот приятный бонус было бы просто губительно для меня, поэтому я напрягаюсь и чувствую, как на затылке выступает пот, скатывается ломаным ручейком по каштановым кудрям. Мне хочется извиниться за свою невнимательность, попросить второй шанс, ведь теперь я всё понял. Я же не идиот. Просто несколько одержим Николаем. Подобное всегда мешает людям заниматься тем, для чего они в определённый момент времени существуют. Но я очень стараюсь подавать надежды, соответствовать ожиданиям. И отчего-то именно на таких глупых ошибках острее всего ощущается моя неидеальность. Это сильно бьёт по мне, потому что ошибаться в присутствии Николая куда неудобней, нежели при прочих преподавателях. Да и с остальными ошибок у меня не было. Проблема невнимательности выскакивала только рядом с Николаем. — Не напрегайтесь вы так, дружочек, — от его свитера тянется аромат табака. Я чувствую, как он посмеивается. Не хватает только хлопка по плечу. — Ошибаться не страшно. Будете ещё потом опытнее меня. Да? Задаёт вопрос, а сам пробегается глазами по коду — проверяет остальную работу. Я часто-часто киваю головой и слежу за его взглядом. Он один раз хмурится, наклоняясь чуть ближе к экрану. Мне начинает казаться в такие моменты, что он специально сначала успокаивает — своеобразно обезболивает, чтобы не было так противно от обнаруженных ошибок. Ни мне, ни ему. Хотя ему, повидавшему тысячи таких же учеников, от ошибок может быть только тошно. Мне становится до странного неприятно от мысли, что на моём месте регулярно сидят совершенно другие люди. Сидят, сидели и будут сидеть. И все они тоже с ним разговаривают, получают порцию его улыбок и шуток. Тоже дышат табачным дымом. Может, кто-то даже курит вместе с ним: стоит у подоконника и тоже прислушивается к шуму на улице. Я десятки раз представлял, как на этом месте удаётся оказаться мне. Сначала он предлагает сигарету или хотя бы спрашивает, курю ли я. Потом мы смотрим на угасающую жизнь в деревьях и земле за окном. Я кручу сигарету во рту, а он заботливо делится зажигалкой: не даёт взять в руки, а жестом просит наклониться. Чаще, конечно, представлялись совсем нереальные картины. Вот он скуривает половину сигареты и оставшуюся часть протягивает мне. Я обхватываю губами влажный фильтр и вдыхаю в себя частичку Николая. Пальцами вожу по месту, где ещё остались его свежие прикосновения. У меня бы предательски задрожали ноги, а по телу разлилось наслаждение. Или вот я уже делаю затяжку прямо из его рук...От подобных мыслей всегда перехватывало дыхание, а в джинсах становилось невыносимо тесно. Я даже готовился: прежде никогда не курив, пару раз попробовал сигареты, чтобы не закашляться на глазах у Николая. Но он не предлагал, а я и не навязывался. Может, в этом и заключалась основа разницы между мной и другими учащимися: какой-нибудь тридцатилетний мужик первым предложил бы закурить, а я остановился на своих влажных фантазиях. Но истинная боль крылась не в моей трусости. Какая-то часть меня понимает, что игривость в голосе Николая пробуждается не только при мне: она вообще не затухает. Это его стиль обучения, отличительная черта. Я за неё цепляюсь, изображая в коротких смешках и взаимных улыбках едва заметную связь, которую прощупать невыносимо сложно (вероятно, потому, что её нет). Но на моём месте легко оказаться — не нужно завоёвывать чужую любезность или хорошо себя проявлять. Достаточно просто оплатить курс и прийти на занятие. И он будет в шуточной манере объяснять основы основ и для школьников, и для пожилых людей. Более того: куда страшнее мысль о том, что кто-то получает незаслуженно большую порцию этой доброты и дружелюбности. Быть может, с женщинами Николай открыто флиртует: комплименты делает грязные, предлагает помощи куда больше или менее аккуратно сокращает дистанцию. Представление получается несколько гадкое, потому что такое поведение больше походит на нарушение личных границ и никак не может быть свойственно Николаю. Но меня всё равно сковывает расстройство. Сердце стучит уже с некоторой обидой. С ревностной обидой, потому что настоящее ничуть не совпадает с придуманной мной картиной. В аппетитных фантазиях Николай позволял себе быть таким мягким и дружелюбным только с объектами симпатии. В жизни же он был таким со всеми. Я не люблю думать об этом, потому что моментально накатывает тошнота, как бы выталкивая меня из реальности. Я, как в трансе, принимаюсь слегка дрожащей рукой исправить ошибку. Он следит за моими действиями с пристальностью хищника. Копаюсь в информационной строке, ищу файл в десятках похожих папках и собираюсь его переименовать, потому что пограмма будто отказывается принимать нововведения, выставляя меня ещё большим дураком. Под таким прямым взглядом у меня идеально получается только теряться и нервничать. Я пытаюсь обыграть всё так, будто просто проверяю; будто это запланированный просчёт. Но курсор не попадает по нужным значкам, промахивается и выдаёт меня. — Стой-стой, не торопись так. Правильно мыслишь, но спешкой сейчас всё испортишь. Я чувствую, как его тёплая ладонь накрывает мою, лежащую на мышке. Местами огрубевшая кожа соприкасается с костяшками моих пальцев. Он направляет меня, показывает, что в исправлении было лишним, а я глохну, слепну, перестаю дышать и быть. У меня будто медленно отнимаются конечности. Остаётся только правая рука, направляемая ладонью Николая. Проходит секунд десять, пока код не становится верным; пока наши руки не перестают соприкасаться. Но опьянение я всё равно испытывать продолжаю. Криво улыбаюсь, лепечу нескладные слова благодарности, а сам мысленно умираю. "У НЕГО ГОРЯЧИЕ И КРЕПКИЕ РУКИ! ОН МЕНЯ КАСАЛСЯ!" Удовольствие бурной рекой бежит по моему телу, закипает и пузырится, эхом отражается в голове, извиваясь одной и той же мыслью. Мы уже соприкасались: я случайно задевал мизинцем его брюки или неожиданно вздрагивал, рукой попадая по чужому плечу. Но это была сущая мелочь в сравнении с недавним физическим контактом. Николай мог пихнуть меня в плечо, но перехватить мою руку — никогда. Вернее, раньше никогда. Сейчас он махает мне пальцем и переводит взгляд на экран мобильного. Я должен продолжать работу, но во мне, срывая голос, кричит каждая клеточка тела. Тыльную сторону ладони болезненно покалывает, обволакивает сильным жаром. Я как будто медленно теряю руку, перестаю чувствовать её как часть своего тела. Она теперь — нечто отдельное и самостоятельное. Она теснее связана с Николаем. Я безумно хочу провести по коже пальцами, чтобы прощупать изменения; чтобы впитать переданное тепло чужих рук. Еле сдерживаюсь, чтобы не послушаться этой дикости. Но работать не могу. Смотрю в экран, вожу мышкой по строчкам с кодом, просматриваю промежуточный результат, но ничего не вижу. Буквы растекаются, смешиваются и липкой жижей скатываются по экрану. Кровь не циркулирует в моём теле, а с сумасшедшей скоростью бежит, расширяя стенки сосудов, от чего во мне всё начинает пульсировать. Я плохо себя чувствую, но мне хочется улыбаться, скакать и звонко смеяться. Николай раскидывается на стуле и тихо зевает. Не обращает внимание на то, как я, словно в замедленной съёмке, вожу пальцами по клавиатуре; как стараюсь не использовать правую руку: аккуратно перемещаю мышку, не двигаю пальцами без надобности. Мне нужно сохранить это чувство хотя бы на секунду. Даже ценой качественного урока. Сегодня, прямо сейчас мне плевать на поджидающий впереди экзамен, на его исход. Нет ничего важнее нашей с Николаем связи. — Из-за ошибки, что ли, так растерялся? — он резко наклоняется в мою сторону, почти к самому уху. — Сейчас ещё можно ошибаться. Главное запоминай свои ошибки, — делает небольшую паузу, щурится. — Дело не в том, что ты плохой, дружочек. Я стараюсь не смотреть в его сторону. Слишком близко его глаза: настолько, что в них можно рассмотреть лукавый огонёк. Это добило бы меня. Я коротко киваю и продолжаю просто так бегать глазами по работе. Уже ничего не понимаю и не пытаюсь даже. От попытки продолжить ветку кода начинает побаливать голова. В ней не находится места для команд и чисел. Она до отказа заполнена Николаем, его тёплыми руками и болезненно приятной улыбкой. И всё это изнутри давит на виски, грозится разбухнуть. Тогда моя голова лопнет. Кровавые ошмётки разлетятся по кабинету, окрасят стены и ноутбук. Будет влажно и липко. Может, даже Николаю на брюки попадёт. А если я сейчас позволю себе задуматься над написанием кода...Всё, наверное, произойдёт гораздо быстрее. — Я всё знаю. Мне послышалось. Показалось, померещилось. Я просто слишком много думал. Это Николай в моей голове говорит. Провоцирует, пытается сделать больнее и расстроить окончательно. Я не поддамся на такую гнусную провокацию от самого себя. — Правда знаю. Ты же завис буквально, — но он повторяет уже громче. Воображение так громко не говорит. — Но не нужно так выдавать себя, это уже чересчур, — не поворачивает голову в мою сторону, но больше в кабинете обратиться не к кому. Есть только я. "Он действительно знает" Николай скрещивает руки на груди и замолкает. Тишина становится тяжёлой и густой, почти ощутимой. Она давит мне на грудь, выбивая из лёгких воздух. Я, кажется, вот-вот задохнусь. И такой исход будет лучше любого другого: мне не придётся оправдываться или с потерянным видом накидывать куртку, неловко уходя. Умирая, я навсегда остался бы Славой, который считает свою одержимость незаметной. Этот Слава ещё может избежать горького стыда, постепенно оплетающего моё тело. Но умирать не получалось: сердце бешено билось в груди, не желая останавливаться. А Николай старательно делает вид, будто ничего не произошло; будто это не он только что парой предложений сбросил нас в пропасть. Может, ему теперь тоже неловко и неудобно. Может, он так пытается отменить всё сказанное и без слов просит меня подыграть. Мне следует тоже молчать или — что куда лучше — приняться за работу, игнорируя сложившееся напряжение. Я должен был услышать эту фразу и мысленно перестроиться, исправиться, чтобы больше не выдавать себя. Меня как будто поправили, сказали "так делать не надо" и всё. Но я просто не могу. Я болен и трактую этот поступок несколько искажённо. Он всё знал. Он видел, как я долго изучаю его лицо; как по мне пробегал лёгкий мандраж от комплиментов; как рано я приходил, чтобы только дольше побыть рядом. И не подавал виду. Мы всё так же смеялись, улыбались друг другу и иногда даже обсуждали жизнь за пределами этого кабинета. Он знал, но всё равно предлагал мне чай из своего постаревшего термоса (а я согласился только один раз, и потом крутил в руках миниатюрную чашку со стёршимися узорами). Делал всё так, словно подобное давно вошло в норму; словно каждый второй ученик сходит по нему с ума. И всё это пробуждало во мне нездоровую надежду, переходящую в неустойчивую уверенность. Быть может, Николай понимает меня. Он тоже видит во мне исключительного человека. И тогда, сидя рядом в напряжённой тишине, мы оба пытаемся хотя бы на час стать лучшей версией самих себя. Я жадно цепляюсь за любую попытку поговорить, а он спонтанно начинает диалог. И уже мы оба боимся, что следующая наша фраза, следующий взгляд или взмах руки окажутся до смешного нелепыми, разорвут сплетающуюся связь. Эти предположения ещё вчера показались бы мне дикостью, настоящей нелепицей, но сейчас, когда Николай провёл своими словами мне по горлу, я хватаюсь за любую возможность, готовый поверить даже в откровенный бред. И вот я уже наполовину верю своим мыслям. Мне плохо сразу от двух обстоятельств: он любит меня, и он презирает меня. Тело мгновенно вспыхивает, а затем холодеет. Кончики пальцев щиплет и покалывает от сильной тревоги. Она — тревога — ворочается в моём желудке, периодически встряхивая его. Следом появляется тошнота, затягивая меня в тугой узел. Ещё немного, и я согнусь напополам, выблёвывая на пол смесь из желчи и слюней. Может, даже сердце выблюю. Можно просто сделать вид, что всё это не происходило. Мне показалось, а Николай молчал. Если игнорировать услышанное, то он подыграет мне. И тогда всё будет как раньше: я ещё несколько раз приду на занятия, мы сможем и дальше находиться в обществе друг друга. Раз Николай так долго не реагировал на мою помешанность, то, возможно, получится без серьёзных изменений коммуницировать. Но я не Николай, и, как оказалось, притворяться у меня получается плохо. — Может, я... — запинаюсь, хватая ртом воздух. Выглядит это всё, вероятно, забавно. — Может, это моя цель? Николай почти сразу поворачивает голову в мою сторону. Я понимаю, что не готов сталкиваться с ним взглядом. У него впервые отражается в глазах усталость, равнодушное неверие. Выглядит горько, заставляет растеряться сильнее возможного. Пока я ищу ответ в глазах Николая, будто сам перестаю верить своим словам. Начинаю считать их глупой провокацией, которую можно простить неопытному школьнику, но никак не молодому человеку, не мне. Ещё немного, и я отрекусь от своих слов, бездарно сыграю дурачка, которому послышалось что-то другое. Мне лучше сдаться, чем стать в глазах Николая глупым мальчишкой. Если уже не стал. — Не нужно, остановись здесь и сейчас, — он успевает ответить до того, как я сделаю шаг назад. Теперь притвориться идиотом не получится: слишком очевиден посыл. В голосе Николая проскакивает едва уловимый холод, какой иногда давал о себе знать во время некоторых наших занятий. Раньше это меньше меня задевало: лёгкая строгость как бы проходила мимо, не успевая глубоко царапнуть. К тому же не было в этом холоде ничего настораживающего, будто Николай случайно соскочил с привычных ладов, сыграл не тот аккорд. Сейчас всё было по-другому: было в нынешнем холоде что-то предостерегающее и опасное. Что-то такое, после чего должно пропасть желание развивать тему. — Возвращайся к работе. Мне становится душно и невыносимо тесно, но я послушно пододвигаюсь к ноутбуку. Пытаюсь вырвать из бурного потока мыслей хотя бы какие-то знания, чтобы приступить к работе. Но у меня в голове рушатся миры. Я вот-вот своё имя забуду, а все базовые коды — уже забыл. Николай следит за моими действиями. Хотя и действий-то никаких нет, поскольку я просто мелко дрожу над экраном ноутбука. Меня словно всего ломает: руки потряхивает, кости ноют, а мышцы на лице сокращаются активнее обычного. Я приобретаю облик настоящего невротика, теряю контроль над телом. Нужно что-то спросить. Нужно продолжить диалог, пока я ещё в сознании и могу давать себе отчёт о каждом слове. — У вас ещё были такие... — подбираю подходящее описание для нашей с ним ситуации. Вопрос рождается спонтанно, но я будто всегда хотел это узнать, а сейчас это становится особенно необходимо. — ...случаи? — Были, — пуля получается сквозной, пробивает мне грудную клетку, и я сдерживаюсь, чтобы не захрипеть. Тело снова простреливает резкая боль. Теперь она напоминает разочарование, выбивая из меня шаткое "я особенный". Мысль эта почти ослабла и обмякла, уже не сопротивляется. — И таких было человек пять-шесть. Наверное. Я обычно такое не считаю. Но некоторые совсем забывались: пытались вытянуть из меня номер телефона, с каким-то остервенением поддерживали физический контакт. "Некоторые совсем забывались" Я чувствую, как одежда липнет к телу, постепенно намокая. Меня прошибает пот. Наверное, стоило бы радоваться, что до меня были люди в разы хуже, о которых у Николая, должно быть, осталось отвратительное впечатление. Я могу не претендовать на роль самого странного и безрассудного из всех. Но этих "всех" не должно было существовать. Только я мог тянуться к Николаю, испытывать к нему некое подобие нежности. Остальные могли исключительно существовать. Но они позволяли себе увлекаться Николаем. Могли даже бессовестно тянуть его в свою сторону. Это было недопустимо, непростительно. Получалось так, что я — всего лишь один из множества несчастно влюблённых людей, до глубины души поражённых натурой Николая. Не они все копировали меня и мои чувства, а я походил на большинство. Стиралась последняя возможность быть уникальным в этом кабинете. Это вызывало во мне ненависть. Она бурлила у меня в крови, то обжигая тело изнутри, то придавая панике. Мне хочется посмотреть в глаза этим людям. Схватить их за верхнюю одежду и парой крепких ударов выбить объяснения. Может, пришлось бы слегка перегнуть палку: разбить нос или верхнюю губу. Я просто несколько жестоко подчеркну свою индивидуальность в отношении Николая. Быть может, некоторые даже опровергнут свои чувства: скажут, что ошибались или вовсе никогда ничего подобного не испытывали. Я тогда расплывусь в дружелюбной улыбке, протяну им пачку салфеток и искренне извинюсь. — А парни? Парни тоже бывали? Мне не стоило спрашивать. Этим вопросом я будто рою себе могилу. Или разрываю грудную клетку, пальцем тыча в самые болезненные места, обножаю свои страхи. Каждое моё слово, сказанное в поддержку этого диалога, уменьшает меня, делает беззащитным. У Николая появляется больше возможностей для презрения в мою сторону. Но он посмеивается, точно мы сейчас не обсуждаем всех тех, кто хочет его. — Нет, парней ещё не было, — глаза у него смеются, а тон из бесстрастного снова становится заигрывающе мягким. — Ты и тут выделился. Я растерянно хлопаю глазами. Ненависть выскальзывает из моего тела, оставляя после себя сильное напряжение. Сжимаю край стола левой рукой, царапаю короткими ногтями деревянную поверхность. Тревога во мне из боязливо ожидающего состояния переходит к неопределённости. Страх меняет облик, становится нетерпением. Во мне подрагивает каждое нервное окончание, когда Николай заканчивает свою мысль. Будто знает, чего я действительно хочу услышать. Будто сам так считает. Мне стоило бы посомневаться, отнестись к этому скептически или хотя бы вспомнить всех тех, кто составляет эту армию "единственных и неповторимых". Быть может, Николай просто пытается успокоить меня, внушая мне то, в чём я раньше сам себя убеждал. Это чтобы мне было не так больно взглянуть правде в глаза; чтобы я осознал всё потом — не в его кабинете и не у него на виду. Чтобы он не нёс ответственность. Но его слова...Его слова ласкают моё тело. И я слепо им верю, как маленькие дети верят людям, которые вызывают у них симпатию. А Николай у всех вызывал симпатию. И вот мне уже кажется, что он не пытается откреститься от моих чувств, а беспокоится за меня. О, нет! Он говорит правду! Я хочу в это верить, и у меня это получается, когда в памяти всплывает его потеплевший взгляд. И тогда действительно важные мысли ускользают от меня, уступая место спонтанным и необдуманным. — Разве я выделялся чем-то ещё? — хочу хитро прищурится, но тревога разрешает мне только ломано улыбнуться, выдать нервный смешок. — А разве нет? Работаешь так упорно, материал хорошо знаешь, — Николай загибает пальцы, притворяясь, что с усилием вспоминает все мои заслуги. У меня же почти всё тело парализует от каждого нового слова. Этой реплики вполне достаточно, чтобы я нескладными кусочками осыпался на пол, но Николай вдруг хмурится. У него на лбу проступает глубокая складка, и я понимаю, что есть ещё что-то. Он пока ещё не озвучивает это "что-то", но у меня уже учащается дыхание. Оно и до этого было рваным и быстрым, но сейчас воздух покидает меня слишком быстро, будто его резкими ударами выбивают из лёгких, а возвращается плотным сгустком, застревая в горле. Я вижу, как Николай сомневается, борется с необходимостью закончить этот диалог шуткой, и хочу вымаливать из него правду. Даже неприятную и колкую. Но он и без моих просьб продолжает диалог. — Да и ведь человек всегда резко отличается от других, когда нам нравится, так? Я не сразу прослеживаю смысл в его словах, но когда это случается, во мне что-то с треском ломается. Это мои убеждения и сказочные фантазии. Они после слов Николая должны были окрепнуть и набрать силу, но в реальности осколками осыпаются куда-то мне под ноги, царапая кожу. Я хочу испытать наслаждение, улыбнуться и заликовать, но меня парализует страх. Он жилистыми руками забирает к себе и облегчение, и радость. Мне оставляет только мысль о том, что я этого слышать не должен был. Я боюсь смотреть Николаю в глаза. Боюсь даже взглянуть в его сторону. Он всё ещё улыбается? Или у него на лице проступило сожаление о сказанном? Может, мой шок пугает его, вызывает какие-то свои предположения, не имеющие ничего общего с действительностью. Вероятно, со стороны я выгляжу потерянным. Может, даже расстроенным. Но мне хочется стряхнуть с себя этот вид, показать Николаю, что внутри меня всё обстоит совершенно иначе. Сказать хотя бы что-то более или менее подходящее. — Вы тоже. Тоже нравитесь, — я очень стараюсь, но голос дрожит, а слова вырываются бессвязными кусками. Получается так, будто мне из страха приходится лгать. Но я не лгу. Я просто боюсь озвучивать правду, не решаюсь дать ей возможность сорваться с моих губ и обрести плоть, ведь тогда она станет живой и слышимой. Её нельзя будет спрятать или убить. Мёртвая в моей голове она будет продолжать жить в сознании Николая. Он всё и так знает, всё видит. Но пока я не сознаюсь в этом сам, мои чувства ещё можно назвать несуществующими, додуманными. И, наверное, сейчас я хочу, чтобы они были такими, хочу быть трусом. Но справа тихо сидит Николай. Молчит после того, как рискнул всем. И, может быть, ждёт, что я буду следующим. Возможно, это придаёт мне сил. — Люблю я вас. Как-то так. Люблю. Слишком сильно и серьёзно для меня, но это оказывается единственным верным словом. Даже в самых соблазнительных фантазиях я не представлял, как говорю это, не думал об этом. Этого слова не существовало. По крайней мере, оно не имело ничего общего с моими уродливыми чувствами. Но только сейчас я, одолеваемый непривычной лёгкостью, понимаю, что всё с точностью наоборот: нет ничего уродливее любви. И ужасно глупо было не задумываться об этом раньше. Я могу и даже хочу повторить это снова. Я влюблён. Эта любовь пачкает моё чистое нутро, добавляет душе больше угловатостей — делает человеком. Никогда ещё жизнь не ощущалась так явно как сейчас, когда грязное и постыдное становится наградой, а не проклятием. Я правда болен: несовершенства любви волдырями выскакивают на моей коже. Но волдыри лопаются, а из них вместо гноя прорываются ростки. Тогда уродливость переплетается с нежностью, а болезнь идёт мне на пользу. — Наверное, закончим на этом, да? — Николай широко улыбается. Я не понимаю, говорит он о нашем диалоге или о занятии в целом. Но заканчивать я ничего не хочу. — Подождите: это не шутка всё. Что нам с этим делать? А нам нужно было что-то делать. Нельзя было просто пустить на самотёк только-только образовавшуюся между нами связь. Для меня она существовала всегда, но сейчас...Сейчас она стала существовать законно. — Тебе? Ничего не нужно делать, — у него изгибается бровь. Николай снова источает холод, который, вероятно, должен меня оттолкнуть. — Я сломаю тебе жизнь. Остановись, Слава. Я уже забыл, что он называет меня Славой. Такое случалось уже около трёх раз. Первый был на начальном занятии, когда я ещё занимался не ради Николая, а ради получения диплома о дополнительном образовании. Мне приходилось прямо в процессе запоминать команды, поэтому я действовал несколько заторможенно. И тогда Николай хитро прищурился: "А можете быть шустрее, Слава?". Может, это была случайность, но меня слишком сильно цепляет, когда люди на пустом месте обращаются ко мне по имени. Малознакомые люди. Они будто с первого раза запоминают моё имя; будто делают акцент этим обращением. Во второй раз я просил у него пару советов для корректировки своей работы, а он ответил: "Посоветую не расслабляться, а в остальном всё у тебя хорошо, Слава". Тогда меня уже бросало в дрожь от его слов, поэтому я вышел из кабинета на негнущихся ногах. Третий раз был сейчас. И теперь я не чувствовал мягкости в его словах. Мне это не нравилось. — Вы уже её сломали. Потом всё случается внезапно. Я должен жалеть о собственном поступке, корить себя за него, но мои мысли были выше последствий, выше логики. Сожаления поджидали за дверью, нетерпеливо потирая руки, но встреча с ними у меня должна случиться позже. Сейчас, целуя Николая, я был недосягаем до них. Я рывком подался вперёд, как бы даже врезаясь в губы Николая. Они у него сухие и шершавые. Как раз такие, какими я их представлял. Ещё на них сохранилась горечь табака. Она впиталась в мои губы, и на пару секунд я даже перестал понимать, от кого именно исходит землисто-пряный запах. На настоящий поцелуй это плохо походило: я, глупо ткнувшийся в чужие губы, и Николай, не отвечающий мне. Получалось нелепо, но у меня всё равно закружилась голова. Я до боли зажмуриваюсь. Так, что в темноте загораются цветные узоры. Мы замираем. Николай отчего-то не отталкивает меня, а я боюсь даже на пробу двинуть губами. Не знаю, сколько мы так сидим. Я периодически отключаюсь, а когда прихожу в себя, впадаю в предобморочное состояние, вспоминая ситуацию, в которой нахожусь. Когда Николай кладёт руки мне на плечи, у меня уже горит всё лицо, источая жар, не ощутить который просто невозможно. Я не хочу, чтобы он отталкивал, отодвигал меня в сторону, поэтому поддаюсь и отстраняюсь. — Послушай... — он хмурится, словно подбирает слова. Я жду града из возмущения и осуждения, стараюсь подготовиться к этому. — Если тебе дорогá твоя подготовка, то лучше уходи. Придёшь через неделю. А если ты действительно хочешь распробовать эту грязь, то оставайся. Даю тебе секунд десять. Он считает вслух, а я не двигаюсь с места. Меня потряхивает от нетерпения, а он, будто специально, делает до безумия длинные паузы между каждой цифрой. Даже когда заканчивает счёт, Николай просто замолкает. Смотрит мне в глаза с особой пристальностью, словно ищет в них опровержение моему бездействию: что я, например, просто боюсь уйти или действую из личной выгоды. Но он ничего не находит, а потом левой рукой притягивает меня за шею и целует. В этот раз всё совершенно иначе. Его губы с особой настойчивостью накрывают мои. Я рвано выдыхаю, когда Николай пробегается пальцами по моему затылку, а затем с осторожностью запускает руку в мои волосы. Меня слегка подталкивают вперёд, чтобы теснее прижаться ко мне губами. Я десятки раз представлял этот поцелуй. Он должен был быть быстрым и грубым. Я опускался до жалобного скуления, размякая в руках Николай. Мои губы наливались кровью, грозились лопнуть. Но в настоящем Николай аккуратно поглаживает мои волосы, а губы его двигаются медленно, плавно, словно он боится напугать меня резкостью. В настоящем Николай обволакивает осторожной нежностью, и это заводит меня куда сильнее животного желания, которое я воображал, думая о нашем поцелуе. Но мне этого мало. Я хочу стать ближе, прижаться теснее. Сильнее жмусь к чужим губам, намеренно раскрываю свои. Мне хочется отказаться от индивидуальности: стереть своё "я" и стать единым целым с Николаем. За один поцелуй впитать в себя чужую душу. Когда же Николай медленно обводит шершавым языком мою нижнюю губу, я готов завыть. Моя дрожь становится ощутимой, прощупывается одним прикосновением. И Николай чувствует это, оглаживая мои кудри. Чувствует и подыгрывает: аккуратно касается языком моих зубов, скользит по десне. Кровь приливает к тазу, а джинсы становятся узкими, до болезненности неудобными. Я не до конца верю, что это именно Николай сейчас кусает мою нижнюю губу. А если бы поверил, то уже кончил бы прямо себе в джинсы. Мне хочется тоже дотронуться до Николая. Хочется провести рукой по его щеке, коснуться плечей или груди. Хочется прильнуть губами к его шее или рукам. Но мне страшно сделать лишний шаг, совершить что-то недопустимое, что резко и непоправимо оборвёт нашу новорождённую близость. Я мог бы спросить, объяснить невыносимо сильное желание получить разрешение на прикосновения любого вида. Но, испытывая на себе местами фантастический поцелуй, нельзя даже подумать о его завершении: настолько невозможные события имеют свойство не повторяться. Николай словно слышит мои мысли, улавливает немое желание. Он оставляет между нашими губами расстояние в пару миллиметров и с хрипом выдыхает: — Если тебе этого не хочется, я не стану напирать. — Можете напирать, — растягиваюсь в кривой улыбке. — Я настаиваю. — Как скажет господин Соткин, так и будет, — он усмехается мне в губы, и я снова улавливаю в его голосе сладкую игривость. — Если не боишься испачкать штаны, опускайся на колени. Я хочу сказать, что уже вот-вот их испачкаю: только не снаружи, а изнутри. Но у меня получается только мутным взглядом смотреть на Николая. Он откидывается на спинку стула и застывает с лукавой улыбкой на лице. Все его осторожность и плавность вдруг куда-то исчезают, будто не они только что отпечатались на моих губах. Теперь Николай хитро щурится, как бы подстрекая меня. По крайней мере, это смахивает именно на подстрекательство. У меня появляется тысяча возможностей воплотить в жизнь все свои грязные фантазии, в которых мне незнакомо стеснение. Но сейчас я, для которого одно мимолётное прикосновение сродни удару током, готов рухнуть на пол от услышанного. Николай мог взять мою руку, позволить мне коснуться его шеи или щеки. Мне бы хватило. Но он предложил встать на колени. От этого предложения у меня краснеют кончики ушей, спрятанные за густыми кудрями. А когда я чувствую, как просыпается желание послушаться, вспыхивает всё лицо. Мне хочется отмахиваться от сильного жара, но я парализован, прикован к стулу чужим взглядом. Сердце колотится у меня в ушах, оглушая с каждым новым ударом. Для потери сознания мне достаточно просто посидеть так ещё немного. Но я слегка отодвигаю свой стул и, пытаясь унять дрожь в ногах, опускаюсь на колени. Протёртые джинсы касаются перепачканного зимней грязью пола, который не так давно находился в тесной связи с моей обувью. Линолеум встречает мои колени холодом и жёсткостью. Мне довольно быстро становится неудобно, но думать об этом некогда — Николай медленно разводит ноги. Я глотаю сгусток слюны во рту и правую руку кладу на чужое колено, пододвигаясь вперёд. От страха сводит скулы, появляется противная тошнота, ворочающаяся в животе. Стараюсь не смотреть на Николая. Под тканью брюк прощупывается острая коленная чашечка. Я хочу слегка двинуть пальцами, чтобы убедить самого себя в реальности происходящего; чтобы получше изучить чужое тело. Меня душит стыд, когда взгляд медленно ползёт по бедру Николая, а затем останавливается на пряжке ремня. Стараюсь не всматриваться в неприлично обтягивающую ткань брюк, но всё равно понимаю — он возбуждён. Мне от этого факта хочется заскулить и поёрзать. Возбуждение больно колет в пояснице, рвётся из моего тела, потому что во мне ему просто не хватает места. — Я должен сам расслабить ремень и расстегнуть ширинку? — я слышу, как он усмехается, но не вижу его выражение лица. Мне неловко его видеть. А показать сейчас эту неловкость всё равно что проиграть. Может, неуверенность отталкивает его? Я не отвечаю, только тупо пялюсь на его белые брюки. Слава из моих фантазий сейчас бы потёрся щекой о внутреннюю сторону бедра Николая, а потом плавными движениями проехался рукой между чужих ног. Но в настоящем ничего даже близко похожего сделать не получается: мне вдруг становится сложно двинуться с места, хотя глаза жадно едят чужую плоть. Тогда Николай сам быстрыми движениями расправляется с ремнём и ширинкой. Успевает даже нежно провести ладонью по моей щеке. — Не надо так нервничать, — он аккуратно тянет меня за подбородок, и я всё-таки встречаюсь с ним глазами. У него во взгляде проскакивает серьёзность, но быстро сменяется привычной шутливостью. — Я буду подсказывать. Сначала касаюсь боксёров. Накрываю мокрую от предэякулята ткань ладонью, осторожно двигаю пальцами — сжимаю-разжимаю. Жду какого-нибудь знака, который дал бы добро на более интимные прикосновения. И знак появляется: Николай медленно моргает, как бы прося продолжать. Стягиваю боксёры. Когда эрегированный член из приторных фантазий оказывается прямо перед моими глазами, страх мешается с нетерпением, почти ему уступает. Вдруг осознаю, как, на самом деле, сильно хочу этой близости. Стыд горчит у меня во рту, но я его быстро проглатываю, чувствуя, как вот-вот взвою от волнительного нетерпения. Провожу языком по головке, слизывая выступившую смазку. Она — липкая и вязкая — отдаёт лёгкой горечью, пачкает губы. Мне хочется поймать взгляд Николая, чтобы увидеть первое, что выразят его глаза. Но я боюсь выглядеть ещё послушнее, чем есть сейчас, а это просто неизбежно, если к моему нынешнему положению добавится взгляд снизу вверх. Поэтому смотрю прямо перед собой. Языком тыкаюсь в уздечку — у Николая дёргается левая нога. Я воспринимаю это как комплимент в мою сторону. Языком обвожу набухшую плоть, а затем оставляю лёгкий поцелуй. Ремень на моих джинсах будто начинает давить сильнее. Меня простреливает вторая волна возбуждения, заставляя неметь ноги. В паху болезненно ноет, отзываясь в пояснице. Тело вот-вот перестанет меня слушаться. Я веду языком по всей длине, вырисовываю вьющиеся узоры. Николай шумно выдыхает, но этого недостаточно. Мне хочется, чтобы он чувствал похожее изнеможение; чтобы его пробила хотя бы лёгкая дрожь; чтобы наше тяжёлое дыхание совпало, наложилось друг на друга. Даже мне самому мало. Я хочу, чтобы его член щекотал мне горло. Хочу каждой клеточкой прочувствовать эту близость. Беру его где-то наполовину. Получается быстро и дёрганно. Ненадолго застываю, боясь своей резкости. Но он молчит, только дышит теперь чуть громче и тяжелее. Тогда я первый раз двигаю головой. Стараюсь сделать это плавно и осторожно. Сознание у меня кричит, сгорает в сладкой истоме. Я уже спускаюсь ниже, набираю темп. Когда Николай вплетает пальцы мне в волосы, я сдерживаюсь, чтобы не замычать от удовольствия. Он не давит на голову, не направляет. Только ласково гладит кудри. Получается нежно, даже чем-то напоминает похвалу. Я чувствую себя щенком, который выучил свою первую команду и получил награду от хозяина. Это сравнение в моём нынешнем положении становится грязным и извращённым до невозможности. В моих нелепых фантазиях Николай не скупился на стоны, удовлетворённо восклицал. В действительности же он не издаёт ни звука, даже когда я заметно ускоряюсь. А мне хочется, чтобы с его губ срывался стон за стоном; чтобы ему пришлось задыхаться от удовольствия. Я резко меняю темп: с нежной плавности перескакиваю на грубую спешку. Тогда-то Николай и сжимает мои кудри чуть сильнее. — Не спеши. Что же вы у меня во всём так спешите, господин Соткин? — он не останавливает силой, даёт мне возможность исправиться. — Мне не нравится такая резкость. Будь медленнее и нежнее. Я хватаюсь за эту подсказку. Беру Николая целиком. На глазах выступают слёзы, и я чувствую, что рискую закашляться, но успеваю сделать ещё пару движений во всю длину. Тогда положение немного меняется: Николай тянет меня за волосы, а когда я языком ласкаю его член у себя во рту, сдавленно стонет. Меня словно бьёт током. Стон у него выходит хриплый и несколько сдержанный, но он всё равно эхом отзывается в моей голове. Меня это раззадоривает, напряжение льётся уже через край. Влажная головка упирается мне в щёку, и тогда стоны вырываются из нас обоих. Меня начинает заметно потряхивать. Пространство уже давно плывёт, смазавшееся в неразборчивую мазню. Я чувствую себя так, будто это мне сейчас старательно отсасывают: тело сковывает приятный спазм, болезненно жжётся под джинсами. Страх незаметно выскальзывает из моего тела, и я — незаметно даже для самого себя — принимаюсь экспериментировать. Языком играюсь с уздечкой, плотно обхватывая губами головку. У Николая заметно подрагивают колени. Я всё-таки переступаю через стыд(вернее, через то, что от него осталось) и щенячьими глазами смотрю на то, как объект моей любви запрокидывает голову, прикусывает нижнюю губу и напряжённо дышит. Захлёбываюсь собственным удовольствием. Мне хочется сделать больше: проникнуть языком глубже, забраться под кожу и побежать вместе с кровью по венам. Я будто медленно теряю рассудок из-за этой спонтанной близости. — Я хочу кое-что попробовать. Не пугайся, — голос у Николая хрипловатый и даже несколько осипший. Мне трудно определиться, вызывает это предупреждение страх или приятное волнение, но по телу успевает пробежаться волна холода. А потом Николай сжимает в пальцах мои кудри и грубо толкается мне в рот. Сначала один раз, как бы беспокоясь о моём состоянии. Но когда из меня вырывается протяжный стон, повторяет движение. Рот наполняется густой слюной. Я давлюсь ей, чувствую, как она тонкой ниточкой стекает по моим губам. У меня горит всё лицо, покрывается испариной и, как мне кажется, вот-вот пойдёт трещинами, из которых фонтаном забьёт возбуждение. Я чувствую себя заполненным сосудом, содержимое которого совсем скоро польётся через край. Я становлюсь податливым до неприличия: двигаюсь навстречу толчкам, языком вожу по члену Николая, пока он грубо берёт меня. Стоны у него становятся громче и развязней. Я слышу, как он заглатывает ртом воздух; как высоко вздымается его грудь. Меня пробирает до мурашек осознание реальности происходящего. Дрожащую руку запускаю к себе в джинсы. Тесно и жарко. Влажно. Мне даже не приходится возиться с разрядкой: под сбившееся дыхание Николая и глубокие толчки всё происходит довольно быстро. Кончаю себе в кулак. По телу разливается облегчение, а следом за ним появляется всеобъемлющая нежность к Николаю. Он вдруг становится в десятки раз привлекательнее и харизматичнее. Я чувствую, как любовь проходит сквозь мою грудь, оставляет там жирный автограф. Когда я, раскрепощаясь окончательно, беру его до самого основания, Николай едва заметно вздрагивает и хлопает меня по макушке: — Давай, пожалуй, на этом остановимся, — когда он видит мой растерянный взгляд, дополняет фразу. — Мы рискуем испачкать мне брюки. У меня нет сил на споры. Полностью сажусь на пол, опираясь спиной на стул. Грязную руку укладываю рядом с собой, а чистой утираю ниточку слюны. На меня наваливается усталость. Становится тяжело не только двигаться, но и дышать. Меня убаюкивает чувство удовлетворённости, поэтому послушно прикрываю глаза. Я чувствую, что счастье где-то рядом; что оно вот-вот появится совсем близко и пощекочет меня своими тёплыми пальцами. Конечности приятно ноют. Мне хочется посмотреть на Николая, отыскать у него в глазах ту же нежность, но усталость давит на грудь всё сильнее. Николай целует меня без какого-либо предупреждения. Я думаю, что он будет долго поправляться, возвращать себе прежний домашний вид. Может, даже отойдёт ненадолго, чтобы расслабиться. Но его губы накрывают мои. Я несколько теряюсь: Николай из моих фантазий не стал бы целовать того, кто только что делал ему минет. Это должно очернить поцелуй, сделать его грязным и неприятным. Но всё совсем не так: мне очень даже приятно. Настоящий Николай — тот, который оказывается человеком более сложным, нежели в моём воображении(и это нельзя считать минусом) — целует меня непривычно нежно. Мы только медленно соприкасаемся губами. Нет ни укусов, ни спешки, ни горячего языка. Но мне очень нравится. Нравится даже больше нашего прежнего контакта. Николай всего лишь тычется в мои губы, покрывает их поцелуями, но делает это так, что интимнее прикосновения уже не будет. Я чувствую себя по-настоящему особенным. Я знаю, что за этим столом сидело множество людей; что все они слышали те же слова, а некоторые — бессознательно тянулись к ним; что, в конце концов, это не первый минет в его жизни, но не найдётся больше никого, кто получал от Николая такой чистый и искренний поцелуй. Я через поцелуй ощущаю его чувства, слышу слова, которые он не успел сказать раньше. И это всё по-настоящему, это больше не выдуманная мной связь. Мы оба это чувствуем. Теперь точно. — Занятие закончилось, — он быстро поднимается и начинает собираться. Потом останавливается ненадолго, смотрит на меня, всё ещё сидящего на грязном от зимней обуви полу, непривычно сложным взглядом, а потом переключается на пачку документов на рабочем столе. — Ты, дружочек, иногда меня искренне удивляешь. Сегодня я тебя подвезу, поэтому не рекомендую засыпать. Я улыбаюсь. Улыбка получается усталая и слабая. Будто бы вымученная. Проще совсем не улыбаться, нежели делать это так. Но это получается без моего ведома: уголки губ сами разбегаются, чуть приподнимаясь. Это так из меня рвётся удовольствие. Из-за него я хочу громко смеяться, зацеловать весь мир, много и долго говорить. Оно заполняет комнату, пропитывает стулья и столы. Мы с Николаем дышим этим удовольствием. И с каждым новым вдохом я перестаю ненавидеть влюблённую часть себя, забываю о своих нелепых фантазиях. Они во многом уступают настоящему. И главную причину я готов назвать вслух. Я люблю его.