Постпекло

Жан приходит в сумерках, тихо и без стука, закрывает за собой дверь и прислоняется к ней, тяжело выдыхая. Армин поднимает на него свои пустые, опухшие от слёз глаза и понимает без слов: устал. С последней битвы прошло несколько часов, они остановились на недавно построенной разведчиками базе, так и не дойдя до стен. Точнее, искалеченных обломков, которые от них остались. Возвращаться домой было откровенно страшно — там ведь ничего не осталось от их прежней жизни. И уже никого. Жан смотрит так, словно ещё секунда — и рассыплется, не выдержав тяжести взваленного на их плечи груза, и тихо произносит, сводя брови: — Я ведь чуть не умер сегодня, — фраза выходит до жути обыденной, и только прошедшие по спине мурашки говорят о том, что им не всё равно. Спустя столько лет кровавых сражений и нескончаемых потерь — всё ещё нет. — Второй день рождения. На его первый Армин — с тех пор, как узнал точную дату, — дарил цветы. Кирштайн ворчал и говорил, что не девчонка, но любовно ставил их в вазу и менял воду по расписанию, чтобы стояли, ароматные, красивые, как можно дольше. Арлерт это знал и каждый год придумывал новые сочетания, на языке цветов выражая привязанность. — Подарить тебе букет через год? — через силу улыбается он, стараясь хоть на миг забыть весь пережитый за день ужас. Стараясь подбодрить и показать, что он, пусть сломанный и, кажется, впервые сбитый с толку, всё ещё тут, с ним. Что его сердце, такое искалеченное и израненное, до сих пор неровно бьётся при мысли о том, что Жан мог бы погибнуть, посвятив своё одно благой цели — спасти треклятый мир. Жан свою привязанность, однако, выражал куда яснее: — Доживи до следующего года, — говорит он, отталкиваясь от двери одними кончиками пальцев. — Для меня это главное. Армин уже знал, что будет дальше: он просто кивнул, приглашая Кирштайна присесть, и хлипкая кровать незамедлительно прогнулась под чужим весом. Жан уткнулся ему в плечо и заскулил, словно побитый пёс, которому всего лишь временами не хватало ласки — и лишь поэтому он позволял себе кусаться, множа нехорошие слухи. Армин привык видеть его таким — открытым, болезненно-уставшим, затравленным, — потому что ему эта сторона всегда собранного и, к тому же, жизнерадостного парня покорилась слишком просто — и уже давно. Но всё же Арлерту хотелось поскорее увидеть того беззаботно счастливым. И он не знал, возможно ли это вообще… после всего, через что им пришлось пройти. — Как же так вышло… — едва слышно выдыхает Армин, касаясь мягких волос Жана, а после без стеснения зарывается в них пальцами, начиная массировать кожу головы под довольные, едва различимые стоны. — Неужели не было другого пути? Вопрос растворился в установившейся между ними минутной тишине, проникая глубоко в лёгкие, осел там гарью и искусно затаился. Ответить на это было решительно нечего. — Не знаю, — бесцветно шепчет Кирштайн. — И как с этим жить — тоже, — его слова соскальзывают с языка с необъяснимой грустью, навевая тоску и на обнимающего его за плечи Армина. — И как жить без тебя, — несмело откровенничает он. Дыхание остановилось на секунду, замерло вместе с движением рук. Отлаженные механизмы, как всегда, давали сбой при виде такого Жана. Обычно он старался избегать громких слов и пафосных признаний, а если позволял себе сказать нечто подобное, то быстро уходил от темы или вовсе убегал, сгорая от смущения. Сейчас ему было так плохо и больно, что и на привычное смущение, которое Армин очень нежно и тихо любил, не хватило сил. Ни на что другое не хватило, кроме честности. — Не надо без меня, — заверяет Арлерт серьёзным тоном, и его тёплая ладонь удачно соскальзывает на щетинистую щёку, принимаясь осторожно поглаживать. — Я рядом. Жан слепо потянулся за его рукой, завороженный и влюблённый, и спросил, едва приподнимая тяжёлые веки: — Можно? Его красивые — Армин всегда на них засматривался — глаза в свете уходящего солнца напоминали Арлерту янтарь или сладкий мёд, который они пробовали, кажется, на ярмарке в Либерио, вдвоём, и они так блестели, что хотелось остановить время — чтобы любоваться ими часами, беспрепятственно. Любоваться и влюбляться вновь. Десятки и сотни раз. Армин сам поцеловал его, держа одними пальцами за подбородок, невесомо — как умел только он — и очень заботливо. Жан выдохнул ему в приоткрытые губы, прижался теснее, и Арлерт неспеша обвёл руками его острые скулы, напряжённую сильную шею, спустился ниже, чуть отодвигая ворот… Жан плавился от этих чувственных прикосновений, тянулся за ними ещё и ещё, как во сне, мечтая, чтобы эти редкие — такие редкие раньше — минуты никогда не заканчивались. Арлерт резво толкнул его в грудь, заставляя упасть на лопатки, и ухмыльнулся, ощутив растерянность — буквально — кожей. Он точно знал, как свести Кирштайна с ума, как заставить его трепетать от ожидания, желать, просить, как подарить истому и целый мир нарисовать под закрытыми веками, яркий и незабываемо красочный. Знал и дёргал за невидимые нити, не чувствуя и капли стыда. Грудь Жана под его руками заходила, дыхание сбилось, и Армин снова его поцеловал, не давая опомниться, жадно и мокро. Он понимал, что тот уже ему сдался, без боя. Понимал, что дико влюблён, до мурашек, и, вероятно, всегда будет — даже если мир рассыплется на части, даже если это произойдёт прямо сейчас. Арлерт целовал снова, ещё и ещё, делая это так страстно, отчаянно, как будто бы боялся, что такой возможности больше не будет. Он боялся этого каждый день. Жан отвечал ему, подхватывая ритм, впивался пальцами в светлые волосы, сжимал талию, цеплял шлёвки проворными пальцами и сам едва успевал дышать. Ему, как и Армину, необходимо было вновь почувствовать себя живым. Цельным. Ему необходимо было знать, что тот рядом, как и сказал, что это не его больная фантазия и его Армин не остался там, на поле бое. Не отдал своё сердце никому и ничему, кроме него. Арлерт перекинул ногу через его торс и схватил за руки, сначала прижимая их к простыни — Жан и не успел заметить, как из хлипкого, забитого, стеснительного мальчика тот превратился во взрослого, уверенного в себе мужчину, настоящего командора, — а после резво укладывая на свои бёдра. Он принялся покачиваться, потираясь о Жана, и тот застонал, прикусив в поцелуе его губу. Пальцы Кирштайна сильнее впились в шероховатую ткань светлых брюк, и он толкнулся вверх, не в силах сдерживаться. Армин безмолвно позволял ему касаться, где только вздумается, потому что доверял. Ему и только ему. — Мы не станем запирать дверь? — слабым голосом узнаёт у него Жан, едва сумев прервать череду жарких поцелуев, и смотрит так голодно, словно ни за что не отпустит, каким бы ни был ответ. — Не станем, — чуть нервно отзывается Арлерт, уже расстёгивая его рубашку. Руки у него в нетерпении едва заметно трясутся. — Никто не войдёт. Он знал наверняка, что никто не осмелится, даже если и услышит исходящие из комнаты странные звуки — шорохи, скрипы, стоны вперемешку с шепотками. Микаса, Конни, капитан — все они, конечно, не были дураками и прекрасно понимали, что происходило между их товарищами сейчас и долгие годы до. Они бы ни за что не стали им мешать. Переживать — не о чем. Они ведь свободные люди. Жан послушно приподнялся, словно по команде, когда Армин стягивал с него бельё, забавно ругаясь под нос в спешке. Кирштайн гладил его волосы и тело, очерчивал пальцами пресс, ключицы, тазовые косточки… Целовал его шею и грудь, плечи, линию челюсти — успокаивал своими нежными касаниями, просил замедлиться, не торопиться, обещая ему всё время мира. Армин скулил, задыхаясь от этой нежности, и настойчиво насаживался на твёрдый член, превозмогая боль. На Жана он почти не смотрел, запрокидывая голову назад. — Тише ты, пожалуйста, — просит Кирштайн, крепче обнимая за талию, — тише. Куда так спешишь? — Я в порядке, — упрямо протестует Арлерт, снова предпринимая попытку ускориться. — Не останавливай меня. — Я беспокоюсь, — произносит Жан, смотря на него сияющими глазами, и заправляет выбившуюся прядь — теперь — коротких светлых волос ему за ухо. — Выдохни, Армин. Здесь только я. Жан дождался тяжёлого выдоха и, аккуратно подхватив сидящего на нём парня на руки, медленно поменял их местами. Армин промычал что-то едва различимое, слабо отпихнувшись руками, и в очередной раз покрылся мурашками, почувствовав, как его кожу осыпают влажными мягкими поцелуями. — Я не сделаю тебе больно, — шепчет Жан ему в губы, бездумно заламывая тонкие брови. — И ты себе не сделаешь. Не нужно. Его плавные толчки и шёпот в районе ключиц заставляли млеть и таять в чужих сильных руках. Армин всегда хотел быстрее, жёстче, словно пытался наказать себя за всё, в чём был совсем не виновен — и Жан, его заботливый и нежный Жан, из раза в раз его тормозил, успокаивал, осыпал комплиментами. Из раза в раз спешил к нему на помощь, чтобы напомнить: Армин нужен, Армин важен — и не только ему. — Ж-жан… — срывается с его пересохших губ, когда Кирштайн просовывает руку между ними и обхватывает пальцами дрожащий член, зачем-то мягко улыбаясь, словно так и надо. Словно единственное, чего ему хочется здесь и сейчас, — доставить Армину удовольствие, избавить его от любых страданий хоть на секунду, на мизерное мгновение. Сделать для этого всё. — Расслабься, — говорит ему Кирштайн, переплетаясь с ними пальцами свободной руки. — Сейчас всё хорошо. Армин шумно выдохнул, закрывая глаза: он верил. Когда, запыхавшиеся и разморенные, они лежали на кровати, соприкасаясь голыми плечами, Жан перебирал его волосы и улыбался, вспоминая, как Арлерт пришёл к нему посреди ночи с ножницами в руках и с горящими глазами попросил их состричь. Кирштайн тогда ничего не спросил — просто выполнил его очередную просьбу, стараясь не встречаться взглядами в зеркале, чтобы не выдать своего волнения. А потом притянул к себе, вжимая напряжённой отчего-то спиной в широкую тёплую грудь, и сказал: «Оставайся». Армин не говорил ему, но только с Жаном его переставали мучить кошмары, и бесцветное лицо Бертольда не мерещилось в каждом углу тёмной комнаты. И он остался с ним. Остался до конца. — Почему ты был так уверен в том, что никто не зайдёт? — спрашивает Кирштайн, и, играясь, наматывает на указательный палец короткую светлую прядь. Армин приоткрыл глаза, поворачивая к нему голову. За окном давно стемнело, но зажжённая свеча позволяла видеть плавные черты лица напротив. — Командующему разведывательного корпуса некогда сомневаться, — он говорит это, немного усмехнувшись, потому что новое звание всё ещё отдаётся неприятной щекоткой на сердце, но Жан застывает, не распознав шутки, и смотрит на него, будто в первый раз — внимательно и как-то поражённо. Осознание приходит к нему — скорее, возвращается — непозволительно медленно, вновь окуная в тот Ад, который им пришлось увидеть ради мирного неба. Его ладонь, сухая и горячая, внезапно оказалась у Арлерта на щеке, и Кирштайн с неподдельным удивлением заметил, что ссадины на его лице, полученные во время сражения, больше не затягивались. Конечно… Армин ведь уже не обладал… — Не думай об этом, — словно читает его мысли тот, обхватывая пылающее лицо своими ледяными руками. Жан думает, что раньше они были горячими, особенно после превращений. — Просто не думай. Я сам не понимаю, как это возможно. Точно… Больше не было надобности отсчитывать дни до конца его срока. Всё это наконец исчезло, не оставив и следа. — Армин, я люблю тебя, — признаётся Жан, совсем его не слушая. Вот так просто. Армин застыл, пытаясь прочитать хоть что-то на его лице, но видел там лишь отпечаток безгранично огромного чувства и искренность, которую не получилось бы сыграть. — Почему сейчас? — выдыхает он, теряясь в собственных спутанных мыслях. Его большие голубые глаза, похожие на море, непроизвольно расширяются, а голос чуть уловимо дрожит. — У нас же было так много… У них было так много времени для того, чтобы произнести эти проклятые слова. У них обоих. Но эту тему они постоянно обходили стороной, ограничиваясь простыми «ты мне дорог» и «ты важен для меня». Они не говорили о любви, пусть и, не задумываясь, демонстрировали друг другу все её проявления. Это было чем-то вроде табу. И поэтому сейчас… — Потому что мы выжили, — уверенно произносит Жан, приподнимаясь на локтях навстречу вскочившему Арлерту. — И можно перестать бояться полюбить. Армин, засомневавшись лишь на секунду, обнял его так крепко, словно хотел задушить, и сильно-сильно зажмурился, чтобы не позволить себе заплакать. Не хотелось показаться слабаком — не сейчас, не сегодня. Не тогда, когда другой нашёл в себе силы признаться. Он только шмыгнул носом, и, впечатавшись в лоб Жана своим, повторял одно и то же слово, словно мантру: «Люблю». Тот улыбался и гладил его по спине, гладил щёки и что-то шептал в унисон, чтобы вновь успокоить, заверить: в этом уже нет ничего страшного. Улыбался и наконец-то любил. Вот так честно, открыто, без надоевших ему недоговорённостей. Как очень и очень давно хотел. Так вот за что боролся их Эрен, промелькнуло у Арлерта в сумбуре крутящихся в его голове фраз. За возможность выбирать и не бояться быть свободными. И самое малое, что Армин мог для него, отдавшего за эту цель абсолютно всё, что имел, сделать, — начать жить так, как никогда бы не позволил себе прежде. Начать заново. За всех, кто однажды не смог.