Птицам свыше даны крылья

Самое первое, что есть вокруг — простор. Пустотой он ощущался поначалу, когда ноги впервые потеряли землю, а теперь и навсегда — невероятный простор и свобода. Земля осталась где-то там, далеко снизу, а на три четверти взора растянулось голубое небо, всё ещё далекое, даже более далёкое, чем земля, пускай ты здесь, в нём самом. За наушниками нещадно ревёт ветер, в них — едва слышен голос командира и пары напарников. Они все пытаются дышать и перекричать ветер, и здесь что в десятый, что в сороковой вылет — всё едино. Дальше ветра взрывы и выстрелы, внизу. Поворот почти на сто восемьдесят, низ живота слегка сдавливает, и картина меняется: земля распростёрлась сплошной стеной, там же аванпост, несколько вышек, техника… От пике с ускорением закладывает уши, голоса в наушниках усиливают громкость как по команде. Пули высокого калибра свистят мимо головы, начинается вальс из бочек и пике разных углов, от которых перед глазами всё плывёт чёрно-красным маревом. Небо было голубым и глубоким только в голове, на деле же его всегда видели красным через систему наведения маски. Чей-то голос в ушах кричит: «… подбит!». Пике выровнять не удаётся, при следующем повороте крыло закрывает голову, взгляд в сторону… Оказывается, с ними всё это время летел сокол. Птица парила и шла с ними в бой, как член отряда, их символ, талисман. Не капитан отряда с ними был — прекрасный дикий сокол вёл их в небо за собой… Крылья, до того сложенные в пике, тянулись в высокое небо, когда тяжёлое безжизненное тело, камнем устремившееся вниз, тащило их за собой. Лишь пара перьев на мгновение замерла в воздухе, после, плавно покачиваясь, как на волнах, стала медленно тонуть в голубом чистом воздухе… … «Птицы рождаются на границе двух миров: мира грязи и мира свободы. Свыше им дарованы крылья, потому у них, по сути, изначально нет выбора: если они остаются на земле — их съедают, если они взлетают, то рискуют рано или поздно умереть в полёте. А это одна из самых страшных смертей: падать в последний раз в жизни, не имея возможности остановить падение. А мы, наблюдая отсюда, продолжаем воспевать красоту и величие птичьего полёта…» Сэм уже не помнил где, когда и от кого слышал эту мысль. Может она ему самому в голову пришла, а может была услышана от одного из поднабравшихся товарищей по казарме. Звучит достойно пьяных бредней парочки конкретных старых приятелей. Сэм берёт себя в руки, зажмуривается и промаргивается, силой выравнивает дыхание, начинает дышать глубоко и медленно. Глубокий вдох диафрагмой — медленный выдох. Нет никакого рёва ветра, он лишь гаснущим эхом удаляется тёмные углы сознания, где не ревёт, а жалобно воет в воспоминаниях, но никогда не замолкает. Кровь стучит в висках, из-под рёбер пробивается сердце. Комната постепенно перестаёт кружиться, напряжение в темени и животе расслабляется. Он медленно открывает глаза. Ночные птицы заходятся звонкой трелью на ветвях ивы, нависших над окном детской. Где-то в камышовых кустах у пирса низким, грудным кваканьем разразилась жаба. За закрытым окном звуки приглушены, они сливаются в единую ночную симфонию. Теперь в ночном полумраке комнаты можно разглядеть потолок его старой детской комнаты: побелка местами пожелтела, по центру молниями изгибались несколько трещин, по углам были заметны чёрные в полумраке пятна — места, где она осыпалась. Сэм лежал какое-то время без движения, приводил дыхание в порядок. Небо сейчас слишком высоко, до него не дотянуться сквозь крышу родного дома. Она впервые ощущалась не стеной, отгораживающей его от целого мира, а щитом с чужой руки, что защищал теперь его от пуль и ударов. Рассматривая тёмный потолок, Сэм заметил в самом углу у шкафа нечто, похожее на птицу: два крыла чёрной краской растянулась на побелке в лёгком планировании. Когда-то он сам вывел кистью эту птицу, забравшись на два стула и держась за шкаф. Надо бы стереть рисунок, пока Касс — теперь комната принадлежала ему, но на время пребывания Сэма дома он спал с Сарой или с братом — чего доброго не додумался до того же, до чего додумался он сам, став постарше. Одеяло отброшено к ногам, Сэм садится на край кровати, опирается локтями на колени и с нажимом трёт глаза. Мысль, промелькнувшая в голове по пробуждению, всё ещё крутилась в голове. По всей видимости пора завязывать с привычкой пить пиво по вечерам. А он ведь ещё молод… Сэм запрокинул голову назад, выпрямил спину, потянулся. На потолке у дальней стены, где стоял письменный стол с небольшой стопкой тетрадей и учебников, едва просматривалась россыпь чёрных пятнышек. В скольких ещё местах эта вековая побелка осыпалась? Нет, надо просто перекрашивать весь потолок. У подушки Сэм нашарил телефон: ослепивший на минуту экран блокировки показывал без пятнадцати четыре. Ложиться обратно нужно было, но совершенно не хотелось. В этом доме не нужно включать свет, чтобы знать, где край ковра чуть вздёрнуть и его нужно перешагнуть, где ступенька чуть продавлена, но держится крепко, сколько этих ступенек… Ночь наложила на дом особые чары: она скрыла с глаз все изменения, что несли с собой люди и время, оставляя лишь хорошо знакомые очертания и силуэты. Время здесь слилось в единое целое: что двадцать с лишним лет назад, что сейчас — всё происходило в один момент и было неотличимо друг от друга. Сэм шёл на кухню с новыми мыслями и воспоминаниями, новая тревога сдавливала его грудь, а всё вокруг внушало ему противоречивые чувства глубокого родства и настороженности: события либо идут по кругу, либо копируют друг друга с ужасающей точностью. С кухни не было слышно ни звука, потому Сэм удивился представшей его глазам картине: Баки, оставшийся ненадолго в их доме и занимавший ночью диван в гостиной, сейчас сидел за столом с несколько странным выражением лица — он либо что-то рассматривал в тарелке перед собой, либо уснул над ней. Сэм бы прыснул от смеха, если бы не общая странность этой сцены: подушка с одеялом были собраны в один комок и сброшены на пол, простынь измята, мятая же футболка лежит на спинке дивана; включена только одна лампа над обеденным столом, перед Баки стоит тарелка с жаренной картошкой, беконом и зеленью, которую они вместе с Сарой приготовили на ужин и остатки которой убрали в холодильник; сам Баки сидит за столом в одних спортивных штанах и с бессмысленным видом ковырялся вилкой в еде. Сэм ненадолго замер, оглядывая комнату и ожидая, когда на него обратят внимание. В конце концов он сделал шаг вперёд, на часть ковра, на которую падал свет лампы. Половица скрипнула, Баки поднял голову, словно его разбудили. — Тоже не спится? — тихо спросил Сэм, шагнув обратно, и облокотился спиной о верной косяк. Дома сейчас было тихо, и говорить громче, чем полушёпотом, казалось невозможным. — Да, есть немного… — тем же полушёпотом ему ответили. Такие минуты всегда странно ощущались: днём всё было хорошо, вечером — просто замечательно, а потом ты просыпаешься посреди ночи от кошмара и тебя будто прессом придавливает. И то чувство было знакомо обоим, пускай не вполне в равной степени, потому упоминание о нём было равносильно признанию собственного поражения в схватке с ним. — Тебе кофе сделать? — небольшая пауза, короткий кивок согласия. Сэм подходит к кофемашине, достаёт из шкафчика молотый кофе, заправляет её. Они молчат, и молчание то наполнено утомлённой солидарностью. Так или иначе, они оба гадают, что привело другого на кухню в такое время, и в то же время понимают: спрашивать о таком напрямую станет фатальной ошибкой. Потому Сэм так же молча ставит рядом с тарелкой кружку ароматного кофе, другую — с краю стола наискосок, там же занимает стул, отодвинув его подальше от стола, и откидывается на спинку. Слушать тишину спящего дома легче, чем собственные мысли. Далеко за приоткрытым окном мелкая рябь волн ласкает старый деревянный причал, мимо окна пронеслась пара свистящих ночных пташек и тут же упорхнула. За горизонтом начала заниматься заря. Вопрос вертится на языке, но как его вообще можно задать? — Чего не спишь? — поднимает глаза с тарелки Баки. — Кошмар приснился… — Сэм медлит, отпивает из кружки. — Впервые за долгое время причём. Поганые ощущения. Баки на это неопределённо кивает. Сэм счёл это за жест солидарности. — Тебе часто снятся кошмары? — тон вопроса получился полу утвердительным. — В последнее время реже, — прошептал Баки и тоже отпил кофе. — Мисс Мозгоправ говорит, что у меня есть дурная привычка постоянно думать о вещах, которые уже не исправить. Сейчас я так подумал… В чём-то она, кажется, права. Сэм не ожидал получить и двух слов в ответ, потому опустил глаза в кружку у себя в руках, зажатых между колен, чтобы не выдать лёгкого удивления таким откровениям. Мысленно же поставил звёздочку у «Мисс Мозгоправ». Однако молчание начинает затягиваться. — Она ведь говорила тебе как можно чаще повторять объективные факты? — он слегка подался вперёд, сел на край стула. — Да, всё делалось твоими руками, но не по твоей воле. Будь ты в сознании, ты бы сделал что угодно, но не допустил ничего из того, что было. Баки поднял на него глаза на пару мгновений, после снова опустил и как-то неопределённо усмехнулся. Взгляд как будто прояснился ненадолго, после чего снова стал задумчивым. Немного поковырявшись в картошке, Баки тем же шёпотом внезапно спросил: — Что ты теперь чувствуешь, вернувшись в отчий дом? Сэм оказался малость сбит с толку, а затем внезапно понял, что друг имел ввиду. Его охватило чувство, будто он не так понял всё их молчание. — У меня такое чувство, будто я вернулся в прошлое. Здесь почти всё осталось, как раньше. Порой мне начинает казаться, будто время не властно над этим домом. Пока всякие мелочи не всплывают на поверхность… В то же время чего-то не хватает. Но даже в те моменты, когда отсутствие чего-то существенного ощущается особенно остро, мне кажется, что я не хочу уезжать отсюда. Повисло минутное молчание. Сэм не мог решить, действительно ли сейчас так нужно задать вопрос, что встал теперь стеной между ними. Стоит ли оно того? — Наш дом тебе о чём-то напоминает? — совсем тихим шёпотом спросил он, пододвигая стул ближе к столу. Баки помедлил, положил вилку в тарелку и откинулся назад. — Знаешь, у меня ведь тоже братья и сёстры были, — он говорил медленно, едва слышным шёпотом. — Одно из утерянных воспоминаний это или ещё что, но мне сейчас снилось, как мы с ними играли… — Баки отпил из кружки, смотря невидящим взглядом куда-то Сэму под ноги. Баки снова замолчал, а Сэм не решился говорить. Ему казалось, что, если он сейчас скажет хоть слово, хоть немного двинется, момент будет упущен. И немного погодя Баки продолжил: — Я иногда думал о том, чтобы найти хоть кого-нибудь из них. Стив же нашёл Картер. Сам не понимаю только, что меня останавливает… И есть ли в том смысл… — Ты думаешь, что родные не примут тебя? — Сэму показалось, что у него онемел язык. — Возможно я боюсь, что они даже не узнают меня. Я же с войны числюсь погибшим. Надо ли им вообще меня видеть, при условии, что хоть кто-то из них ещё жив… Ответить на это было нечего. — Знаешь, у нас в группе поддержки всякое рассказывали, –- начал Сэм, сам не осознавая, что говорит. — И слушая эти истории, мы все думали об одном: это не тот случай, когда можно что-то вернуть или исправить, потому нам нужно найти способ смириться с этим и жить дальше. Смириться — всё, что остаётся в подобных ситуациях. А правда в том, что далеко не со всеми вещами получается просто смириться. Многое приходится учиться принимать как сухие факты… и пытаться жить с ними всю оставшуюся жизнь, нравится нам то или нет… — … потому что слишком много вещей в жизни происходит по независящим от нас причинам? Баки всё это время смотрел на него прямо, усталым взглядом, и в конце речи снова неопределённо покивал, только глаза не опустил, а ненадолго отвёл в сторону. Пока Сэм не понял, как эти слова вообще прозвучали и кому он их говорит. — Чёрт, чувак, прости, я не это хотел… — Нет, ты прав… — его внезапно перебили. Сэм поднял глаза и встретился со взглядом Баки — тяжёлым от слов, что они уже наговорили друг другу, от ещё невысказанных, но — Сэм внезапно всем нутром это ощутил — как никогда открытым и искренним. — На самом деле ты попал в точку. — Скажи, а ты правда думаешь, что легче не станет, если попытаешься? — Я думаю, что однозначно не станет хуже, если не попытаюсь… Пташки снова с щебетом сделали крюк у окна. Издалека донеслось приглушённое грудное лягушачье кваканье. — … Иногда я думаю о том, что было бы, если бы не пошёл тогда, в самом начале… — добавил он тем же еле различимым шёпотом. — Когда получил повестку? — Баки кивнул, снова уставившись в кружку. Сэм же смотрел на него снизу вверх, немного наклонившись над столом. Он вдруг со всей остротой вспомнил, что чувствовал, когда впервые прыгал с вышки с крыльями: сейчас или никогда. — А ты мог от неё отказаться? Баки отвёл взгляд в сторону как всегда делал, когда задумывался. Повисло минутное молчание. — Были способы отказаться от призыва, — неуверенно пробормотал он. — Я знал пару человек, которым удалось откосить. Родители помогли бы… — Баки, я не об этом, — получилось чуть громче, напористее, чем Сэм хотел сказать. Тем не менее, Баки на секунду поднял на него глаза. — За последние пару недель даже я, посторонний до недавнего времени для тебя человек, кое-что понял о тебе. А теперь ответь ещё раз, хотя бы не мне, а себе в первую очередь, потому что никто не может знать тебя лучше, чем ты сам: смог бы ты не ответить на призыв своей страны? На этих словах Баки снова поднял на него глаза, и Сэму показалось, что у того на мгновение сбилось дыхание: диафрагма замерла на полувдохе, и Баки сделал глубокий вдох грудью. Его взгляд заметался от лица Сэма к кружке у себя в руках и обратно. И, когда он наконец снова поднял глаза, Баки покачал головой, и с некоторым усилием, но уверенно прошептал: — … нет, — ещё тише: — … нет, не смог бы. Сэм кивнул ему, снова привлекая к себе внимание: — Именно, Бак. Ты не отказался бы от призыва, а значит случилось бы всё, начиная с того момента, как ты взял конверт с гос. печатью в руки. Так что да, тебе только и остаётся, что учиться жить с тем, что произошло… — он немного помедлил; ночная пташка, вылетевшая из общего косяка, с цокотом маленьких коготков опустилась на карниз приоткрытого окна: посмотрела на собеседников, попрыгала туда-сюда и пулей скрылась в кроне ивы, раскинувшейся балдахином над крышей дома. — Нам всем нужно научиться… Они продолжали пить кофе. Каждый думал о своём, о том, о чём думает другой, но на деле мысли их занимали они и те же. Баки снова попытался приняться за картошку, тут же опустил вилку, встал с видом раздражённого отчаяния на лице и положил её в раковину. — Ты среди ночи есть захотел? — не выдержал Сэм. — Захотел, ну или мне так показалось, — Баки оторвал немного пищевой плёнки от небольшого рулона, что достал из верхнего выдвижного ящика кухни. — Когда я вошёл, по тебе не было видно, что ты прямо-таки голоден, — Сэм искренне находил сцену с картошкой забавной, хоть и следил за её последовательностью уставшими глазами. Это был не первый раз, когда он наблюдал подобное поведение друзей-суперсолдат: даже если их метаболизм заставлял их есть порции больше обычных людей, никогда нельзя было угадать точно, когда и где голод снова их настигнет. Это был один из самых заезженных и самых любимых поводов для шуток в среде знакомых. — А ты сам, кажется, часто думаешь о вещах, которые невозможно исправить, — выдал Баки спиной к Сэму, убирая тарелку в холодильник. Последний было снова принялся за кофе и тут же поднял вопросительный взгляд на друга. Сэм поставил кружку на край стола перед собой, сам откинулся на стул и скрестил руки на груди. Баки, заметив перемену, пояснил, садясь на место: — Имею ввиду, либо тебя тоже правительство послало мне в тайные психотерапевты, либо ты сам часто об этом думаешь, раз смог естественно выдать подобную вразумительную речь. Сэм тяжело вздохнул, с нажимом потёр лицо ладонями. Сколько они уже здесь сидят? Сейчас слишком поздно? Или ещё рано? Теперь он уставился на кружку перед собой. — Хорошо, видимо, у нас с тобой сегодня «ночь странных вопросов», — на выдохе протянул он. — Тогда я могу спрашивать странные вещи? — Страннее, чем выдам я? — Баки изогнул бровь в псевдо-озадаченном жесте. — Ну удиви. Сэм тяжело опустил руки на колени и пристально уставился Баки в глаза. Это не было похоже на игру в гляделки: во взгляде не было вызова, не было свойственной Сэму твёрдости в решениях. Баки показалось, что во взгляде друга он увидел обезоруживающую ещё на старте просьбу не вставать в оборонительную и не начинать бой, что смутной угрозой нависает теперь над ними, как тучи где-то на краю горизонта. То был белый флаг капитуляции ещё до того, как протрубил горн. — Ты правда так веришь в меня? Баки положил локти на стол, руки в замке, сделал вид, будто не понимает, о чём говорит Сэм. — Тогда, в полицейском участке… — потёр ладони. — Ты сказал, что если Стив ошибся во мне, то он ошибся и в тебе. Мне тогда ещё казалось, что это звучит так, будто ты сам веришь в меня, в необходимость и значимость именно моей кандидатуры так, как я, возможно, до сих пор в себя сам не верю. От Баки ждали ответа. Он посмотрел в окно: чернота неба начала потихоньку растворяться, акварельный синий разлился на её месте над верхушками древесной стены на другой стороне реки. Звёздочки, до того мерцающие серебристые гвоздики, вбитые в тёмное полотно, начали бледнеть, расплываться вместе с красками ночи. Стоило ли это говорить? — Честно говоря, я не знаю, во что верил тогда больше: в тебя или в выбор Стива. Возможно я привык думать, будто он не мог ошибиться, потому так разозлился, — Сэм сказал бы «растерялся», «отчаялся», но и не думал перебивать, — но и тогда был, а теперь ещё больше, чем раньше, убеждён, что дело не в том, что это его выбор — дело в самом выборе. Сэм было сделал вдох, собираясь ответить, но тут же снова закрыл рот. Взглянул туда же, куда смотрел Баки. Ему отчего-то казалось, что Баки понял его настрой: будут переговоры, а не война. А там, быть может, до одной стороны баррикады договорятся. — Так ты до сих пор не веришь в этот выбор? Для Баки же это казалось очевидным: для него они думали об одних и тех же вещах с разных сторон, а после с переменным успехом пытались вывести друг друга из укрытия. — Я в равной степени не доверяю ни его выбору, ни собственной кандидатуре, но речь сейчас даже не совсем об этом. — А мне кажется, что именно об этом, — немного резковато прозвучало; Сэму показалось, что Баки тоже желал бы снова пойти лечь и попытаться уснуть. — Есть вещи, для которых в момент собственного рождения мы пересекаем черту «невозможно исправить». Сэм вперил в него озадаченный взгляд. — Не смотри на меня так. Ты сам только что мне это сказал. — Когда это? — Да вот только что, когда мозги прочищал глубокомысленными умозаключениями, — Баки сделал несколько нетерпеливый жест рукой в воздухе. — Что? — Сэм искренне, окончательно запутался. — Теперь я задам тебе пару «странных вопросов». Нынешний ты, успевший насомневаться и настрадаться, пытаясь принять этот щит, имея возможность вернуться в момент вручения, отказался бы от него? — А я мог от него отказаться? — Объективно, уж если даже я у тебя это спрашиваю: не мог бы? Сэм снова вспомнил птицу, планирующую на потолке. Он вдруг почувствовал себя так, будто впервые детально рассматривает здание, которое всегда стояло на одном и том же месте, мимо которого он ходил сотни раз, но никогда не обращал на него внимания. А ещё он внезапно понял, что не хочет вслух отвечать на вопрос Баки. — … ну так? — Как можно было отказаться от него, тем более зная то, что может произойти, если не приму? — Сэму показалось, что его раздражённый тон его выдал. — Так ты принял его, потому что кто-то другой не должен был или потому что сам так решил? — А ты пошёл на войну потому что повестку получил или потому что не мог позволить себе сидеть дома, пока тысячи людей умирали на фронте? Повисло напряжённое молчание. Вот оно. Сомнения, которые им так не хотелось озвучивать. Что ж, переговоры не всегда проходят гладко. Особенно если сидишь за ним с пистолетом наготове. Они сидели на тёмной кухне и выжидающе смотрели друг другу в глаза. Свет единственной включённой лампы стелился на столе, сенью спадал на их лица и растекался по вышарканному ковру, переходящему в дощатый настил. Тишину спящего дома не нарушали даже щебет птиц и шорох ниспадающей древесной кроны за приоткрытым окном. Если люди садятся за стол переговоров, не означает ли это, что они оказались временно по одну сторону баррикады? Пути были разными, пусть по одному полю, и вот они здесь. — Так и выходит, что мы были не в состоянии вообще ни на что повлиять? — Баки первый отвёл взгляд. — Решения, принятые исходя из личных побуждений не могли быть исправлены в любом случае, а над внешними обстоятельствами мы тем более не властны… — Из твоих уст это звучит уж слишком трагично, — Сэм решил, что смотреть в окно сейчас самое верное решение. Попытался отпить из кружки, и только поднеся её к губам вспомнил, что она пуста. Керамика оказалась внезапно холодной для губ, привыкших к горячему. А разве по ногам не тянет прохладой? Так сколько же времени? — Ты затянул это первым. — А ты решил развивать тему. — Я не хочу вечно быть единственным, в чьей голове копаются. — Так ты это в отместку? — Я это к тому, — Баки потёр лицо, прожевав конец фразы; под глазами у него стали едва заметны тёмные пятна. Разве в комнате не стало немного светлее? — Что мы с тобой сидим среди ночи на кухне в доме твоей семьи, пьём кофе и рассуждаем об идее константы места, времени и действия в нашем мире, как заправские философы или хреновы алкоголики, — он встаёт со стула, подходит к окну; — А, во-первых, мы ни то, ни другое, и во-вторых, — отдёргивает занавеску, открывает окно — это ни хрена не помогает. Горизонт просветлел, темнота постепенно смывалась с неба над домом. Лишь пара самых ярких звёзд догорала в занимавшемся рассвете. В нос прокрался запах утреннего тумана на реке. Птичий оркестр ощутимо пополнился. — М-да, — промычал Сэм, едва прищуриваясь, глядя на небо за окном. — Я об этом и говорил. Вроде расставляешь всё по полочкам, всё понимаешь, но легче от этого ничуть не становится. — Ты вроде сказал, что вы там не произносите такое вслух, — заметил Баки, уже возясь с кофемашиной. — Во-первых, — передразнил Сэм — мы просто среди ночи решили пожаловаться друг другу на несправедливость жизни. Партнёры по работе иногда так делают. Во-вторых, я не пил, — соврал он. — В-третьих, — немного помедлил, подбирая аргумент поубедительней, — заткнись. — Обычно ты жалуешься, что ничего из меня вытянуть не можешь, что со мной тяжело общаться, — наигранно-обиженным тоном начал Баки, ставя на стол две кружки кофе. Едва заметный парок плыл над ними, перемешивая запахи утренней морской свежести и кофе. — А теперь требуешь заткнуться. На это Сэм лишь отпил из своей кружки. — Я, в общем… — Баки сделал небольшую паузу, потёр шею и облизнул губы, с ощутимым напряжением в голосе продолжил. — Изначально я хотел сказать спасибо… за то, что приняли меня здесь и помогаете… Сэм не ожидал, что его друг так внезапно снова станет серьёзным. От Баки правда по временам ничего нельзя было добиться, потому, наверное, Сэм ощущал себя в подобные моменты, как в детстве на американских горках. Он поспешил прервать друга: — Не парься об этом, — сказал он непринуждённым, но снова тем полушёпотом, которым они переговаривались ночью. — Сара на самом деле рада, когда ты приезжаешь и помогаешь нам. Мальчики тоже постоянно спрашивают о тебе, так что… Тебе тут всегда рады. Темнота по углам кухни начала рассеиваться. Тени, что отбрасывали собеседники за столом, начали бледнеть. Контуры предметов всё чётче различались в растворявшемся утреннем полумраке. — И тебе тоже спасибо, — Сэм поднял глаза, дождался, пока ему ответят, — за честность. Баки улыбнулся ему, как он улыбался на некоторых снимках из архивов. Есть в этом что-то: она искренняя, ибо глаза улыбаются тоже, нежная, но оставляла после себя горьковатый осадок в душе того, ком она была адресована. … В свете первой, ещё совсем слабой утренней зари, Сэм, войдя в свою старую детскую спальню, краем глаза снова заметил россыпь чёрных проплешин в побелке на потолке. Когда он поднял голову, полумрак комнаты придал им знакомые очертания. Он взял телефон с кровати, включил фонарик и решил получше рассмотреть их. Небольшая стайка птичек планировала на потолке детской спальни, прямо над столом с тетрадями и учебниками. Миниатюры были выведены тонкими, местами не очень ровными линиями, крылья из чёрной гуаши кончались острыми кончиками-кисточками. За завтраком Сэм обязательно предложит Саре перебелить потолки во всём доме. Ну правда, сколько лет назад это делали в последний раз? Экран блокировки телефона показывал полседьмого утра. Был ли смысл снова ложиться?