***
Нет места более непривлекательного, чем рабский рынок в столице. Он примыкал к городскому базару, и до него редко добирались праздно прогуливающиеся зеваки. Скучающих горожан развлекали заклинатели змей и танцоры, затерявшиеся в прочих рядах — среди ремесленников или торговцев животными. Позволить себе худого раба мог любой горожанин со средним достатком. Амен приходил в ярость, что люди на рынке ценились дешевле хорошей собаки; до него дошёл разговор двух мужчин, отца и сына, всерьёз размышляющих, стоит ли им потратить монеты на две рабочие руки в хозяйство или старая кляча будет полезней. Он отвернулся. Мерзкий надсмотрщик, которого к ним приставил хозяин, расплылся в глумливой улыбке, сверкая гнилыми зубами: — Задумаешь что — прямая дорога туда. Здоровяк — в полтора раза меньше Амена, но зато с хопешем на поясе — кивнул в сторону помоста и плахи. Площадь, где казнили людей, оказалась достаточно близко, чтобы каждый из них, скованных цепями пленников, видел, что его ждёт при попытке сопротивления. Иной посчитал бы, что смерть достойнее, чем рабская служба, но Амен был не из этих безумцев. Смерть — удел слабаков; ты не способен ничего поменять, если вдруг лишаешься головы. Он оглядел этих несчастных, покорно ступающих друг за другом, одетых в одинаковые мешковатые тряпки, закипая от мысли, что не должен быть среди них. Он жил вольной жизнью разбойника, промышлял грабежом, и за несколько лет своего ремесла ни разу не был схвачен, а тут так глупо попался… Солдаты скрутили его у дома одного из местных богачей, когда он пытался пробраться внутрь, и той же ночью доставили к продавцу, за что тот им дал пару медных монет. Первой купили женщину, ту самую, про которую хозяин сказал «фигуристая». Господин в возрасте, с виду достаточно обеспеченный, взял её, не торгуясь, после того, как липким взглядом оценил её внешность, осмотрев и ощупав со всех сторон. Амен скривился, когда тот начал мять её грудь, не стесняясь, прямо при всех: понятно, для чего выбирал. Следом купили двух крепких юношей, за ними — ещё нескольких людей, пока, наконец, очередь не дошла до Амена: некий озадаченный господин долго ходил по рынку в сопровождении своего слуги и советовался с ним, как со старым приятелем. Увидев, что господин колеблется, надсмотрщик подошёл, раскланиваясь едва ли не до земли: — Достопочтенный господин… Ты подыскиваешь мужчину или женщину? Мужчина в богатейших одеждах провёл несосредоточенным взглядом поверх головы их невольного сторожа, неловко ответил: — Ищу слугу для своей дочери. Он снизил тон, переговариваясь с продавцом; Амен же обратил внимание на слугу рядом со своим господином — в одежде из дорогой ткани, в золотых украшениях и ошейнике, засверкавшем на солнце камнями. Раб — такой же, как они все здесь, но отчего-то необъяснимо довольный своим положением. Амен сплюнул под ноги от раздражения и отодвинулся в тень; солнце не знало пощады к его чувствительной коже. — Знаете, я вдовец, и дочь свою воспитываю без жены уже очень давно. Женщина, наверное, знала бы, кто подойдёт юной девушке. Амен отвернулся, теряя интерес к разговору: юным девушкам выбирают женщин постарше и помудрее, чтобы их наставляли. Среди них ещё оставалось несколько женщин из тех, что недостаточно симпатичны для интимных услуг, но тут господин обратил на него внимание и спросил: — А этот? Из-под навеса за их спиной выбежал сам хозяин — наверняка помнил угрозу от Амена и стремился избавиться от проблемного пленника, а потому зачастил: — Подойдёт, господин, подойдёт: ты на него посмотри! Сильный, и воин! С таким рабом не придётся нанимать для дочери стражу. А его внешность? Даже у правителя в услужении нет людей, подобных ему. Его вид сразу расскажет гостям твоего дома, что они пришли к уважаемому и богатому человеку. Грудь вздымалась от бешенства: о нём говорили, как о породистом скакуне, о красивой вещи, предназначенной для любования. Господин осмотрел его раз, осмотрел второй, и остался доволен. По ликующей роже работорговца стало ясно, что мужчина не жадничал; более того, щедро отсыпал монет вдвое больше изначальной цены. Зря — Амен думал — этот проныра заслуживал нож под ребро, а не горы сокровищ, но судьба карает злодеев лишь в сказках, а в жизни твари купаются в золоте, пока страдают добрые люди. Надсмотрщик снял с него кандалы, набросил удавку на шею, в рот затолкал свёрнутый жгут и приказал стиснуть зубы. Амен знал, зачем это всё; перед ним клеймили семерых из их группы на глазах у их новых хозяев — и на потеху всем, кто проходил мимо. К нему поднесли раскалённую сталь; печать не крупней человеческого ногтя расплавила кожу над ключицей. Амен зажмурился, напрягся, но не издал даже звука — эта гнилозубая тварь, вздумавшая им торговать, не услышит и писка с его стороны. Голова немного кружилась; кожа под ожогом пульсировала от боли. Мрачной скалой он следовал за своим новым хозяином, освобождённый от цепей и оков, но подчиняющийся, до зубовного скрежета, до отвращения безропотный. Это клеймо не позволит ему сделать шага в сторону от господина; любой, схвативший его, будет иметь полное право вершить правосудие, а беглому рабу полагается только смерть. — Моё имя Оан, — сказал господин, оборачиваясь с неожиданно мягкой улыбкой, — Я надеюсь, ты понравишься моей дочери. Ей только исполнилось восемнадцать, а госпоже в её возрасте уже давно пора иметь собственных слуг. Соседи начали перешёптываться, что наша семья бунтует, отвергая устои… Он с горечью вздохнул, продолжая: — Она такая своенравная… Никак не могу с ней сладить… И обратился к другому слуге, который всё это время гордо шёл по правую руку от Оана: — Ты согласен, Контар? Что ни сделаю — всё ей не так, ни слуги ей не надо, ни почтения среди людей, что у неё на уме? Контар с готовностью закивал: — Господин, ты очень мудр, а в твоей дочери говорит её юность. Я уверен, когда она увидит твой подарок, сердце её растает. Оан покачал головой: — Уповаю на это, друг мой. И оглядел Амена внимательнее, как если бы увидел впервые: — Солнце доставляет тебе неудобства? Амен аж поперхнулся: видит же, весь-из-себя-господин-любезность, что кожа его горит. — Доставляет. Без защиты кожа покрывается волдырями. Оан забеспокоился: — Как нехорошо! Это же испортит тебя, и дочери моей точно не приглянешься. Контар, скорее ступай на базар, купи ему накидку. Ох, как же нехорошо… Контар тотчас отлучился и успел нагнать их у дома, в руках комкая свёрток с накидкой. Когда помогал Амену облачиться, шепнул так, чтобы Оан не слышал: — Тебе повезло, что сразу оказался у такого хозяина. Господин Оан немного… как бы сказать… с причудами, но лучше него не сыскать. Прежний хозяин избивал меня за малейшую провинность, а здесь меня за пять лет ни разу не ударили. Амен скосил взгляд на ключицу Контара: там действительно красовалось два клейма. Контар продолжал: — Ты будешь сыт и одет. Так что убери вот это, — он ткнул его пальцем в губы, — со своего лица. Улыбайся и будь приветлив, не то тебя вышвырнут, и неизвестно, что с тобой сотворит новый хозяин. Амен не успел ничего ответить, хотя если бы мог, озвучил бы щедрые речи, что он не бродячий артист и не шут на потеху хозяевам, но Оан запричитал: — Ох, как же так… чуть не забыл, старая голова. Из-за пазухи он вынул ошейник; почти как у Контара, только шире, чтобы на фоне его мощных плеч не затерялся. Сжав кулаки от досады, от очередного упоминания его положения, Амен нагнулся, чтобы новый хозяин смог водрузить на него рабское украшение. Даже забавно, что этот ошейник с виду обошёлся господину дороже, чем тот, кто будет его носить. Амен распрямил плечи; под нескончаемое взволнованное бормотание Оана втроём зашли в дом — просторный, с прилегающим садом и большой территорией, в богатом районе. Их встретила тишина. Пространство замерло, застыл даже Оан, хоть и был хозяином этому дому; Амен направил взгляд вверх, и заметил, как с лестницы к ним торопливо спускалась красивая госпожа. — Папа, разве я не велела тебе не ходить за рабом? Отчего же ослушался? Тянущийся к дочери, Оан возвёл руки, словно в мольбе: — Душа моя, мы же обсуждали это… Среди соседей уже слухи гуляют, будто мы неблагочестивая семья… Госпожа была непреклонна: — Вот именно, папа, мы обсуждали это. Я, кажется, дала тебе ясно понять, что не хочу, чтобы за мной по пятам таскался раб. Тем более… — она недоумённо нахмурилась, указывая на Амена, — кого ты привёл? Обескураженный таким приветствием, Амен стоял молча с широко раскрытыми глазами. Ну и семейка… Оан принялся упрашивать: — Душа моя, выбрал самого статного и сильного для тебя! Смотри, сколько мускулов: он сгодится на любое твоё поручение, сможет тебя защитить… — Ничего слышать не желаю! Защитить… Да он всех моих друзей распугает! Амен посмотрел на сокрушающегося Оана, затем перевёл взгляд на Контара, который с поразительным спокойствием стоял рядом, видимо, свыкнувшийся со скандалами в доме. Оан подошёл к дочери и нежно взял её за руки: — Сердце моё, прошу… Давай хотя бы один день без сцен… Нужен слуга, нужен! Прояви уважение к нашим порядкам, традициям… Госпожа вырвала руку: — Мне нет дела до этих традиций! Прояви уважение к моим желаниям, папа! Её голос опасно сорвался; Амен уставился во все глаза на маленькую госпожу, уверенный, что она разрыдается — вот, тут даже слёзы заметно блестят по краям глаз. Она робко комкала подол своего великолепного платья — из дорогущей ткани и расшитого золотой нитью; губы дрожали и плечи тряслись. Амен ненавидел истерики женщин и захотел отвернуться, но всё равно стоял и смотрел, запоминая всё о своей будущей госпоже. — Хватит! Во всём тебе потакаю, мой свет, но есть пределы терпению. У тебя будет слуга, и это моё последнее слово. Госпожа тут же выпрямилась и ядовито сказала: — Посмотрим. И гордо сбежала, ничего не добавив. Амен остался обманут её превосходной игрой: после крика отца такая хрупкая девушка должна была опечалиться, вот только слёзы её были фальшивкой. И вовсе она не была робкой, скорее уж коварной змеёй. Ему выделили отдельную комнату: скромную, но всё необходимое имелось; выдали одежду, добротно сшитую, и объяснили, что от него требуется. — Ты должен сопровождать госпожу Эвтиду по всем личным делам, — говорил Контар, помогая обустроиться Амену в покоях. — Она часто выходит из дому, чтобы навестить своих многочисленных друзей. Также её приглашают на всяческие приёмы вместе с отцом — она уже в том возрасте, когда следует подыскивать мужа. Амен усмехнулся: — Да с ней разве кто уживётся? Сущая кобра. Контар поджал губы: — Это предмет их постоянных столкновений с господином Оаном. Он просит, чтобы скорей вышла замуж, а она — ни в какую. «Не собираюсь подчиняться какому-то богатому увальню», — так и говорит. Хотя… — его голос заговорщицки понизился, — мне доподлинно известно, что у госпожи уйма поклонников. Амен рассмеялся: — Не завидую бедолаге, который с ней свяжется. Контар возразил: — Ты лучше о себе подумай. С госпожой Эвтидой нельзя пререкаться. Господин Оан может на неё где-то прикрикнуть, но слугам такое поведение строго запрещено. Ты должен выполнять беспрекословно любое поручение. В остальное время от слуги ждут уборку по дому и работу в саду. Есть разрешено три раза в день на кухне для слуг: на рассвете, в обед, и после заката. Всё понятно? — Как мне выполнять её поручения, если она меня видеть не желает? Мне заняться нечем, её упрашивать? Контар развёл руками: — Боюсь, в этом помочь не смогу. Найди подход. Отныне это твоя госпожа. Амен остался один и, ощущая себя измотанным и уставшим, рухнул в постель, тут же заснув. Наутро его растолкали чьи-то нетерпеливые, сильные руки. — Ты в своём уме?! Госпожа Эвтида собирается в город, а ты тут разлёгся! Если господин Оан узнает, что ты проспал, то тут же избавится от тебя! Амен открыл глаза и не распознал юношу перед собой. Раздражённый пробуждением, прохрипел: — Ты кто? — Маду. Видимо, ещё один слуга Оана. Амен закрыл глаза и натянул покрывало на голову: — Ступай, Маду. Госпоже Эвтиде, наверное, ещё долго собираться. У неё вон сколько тряпок… Пока подберёт себе что, я сон досмотрю. Маду со злостью сдёрнул с него покрывало, нервно приговаривая: — О, Незримый, с этим человеком в наш дом придут телесные наказания! Вставай сейчас же! Понимая, что Маду не отвяжется, Амен нехотя встал, лениво потягиваясь, и резко поймал брошенные в лицо одеяния. — Бегом одевайся. И не забудь ошейник — господин Оан гордится, что его слуги носят дорогой отличительный знак. Он не жалеет монет, чтобы впечатлить публику. И стремглав вышел из покоев. В этом доме все какие-то ненормальные. С кухни его погнали — еда полагалась с рассветом, пока хозяева спят, и Амен своё проворонил. Голодный и оттого ещё более злой, он явился к своей госпоже, даже не предполагая, как должен вести себя порядочный раб. Она лишь мельком на него посмотрела и искривилась, будто в рот набрала кислых фруктов. Ткнула пальцем: — Это что такое? Амен обернулся, но за спиной ничего удивительного не обнаружил. — Ошейник, госпожа. — Я знаю, что это ошейник, идиот. Я спрашиваю, почему он на тебе? Амен задохнулся от возмущения, но смиренно напомнил себе, что убийством этой невоспитанной язвы он ситуацию не исправит, а только усугубит. Вот же богатые с их причудами странные люди: один говорит ошейник носить, а вторая от этого бесится. — Господин велел быть в нём. Она фыркнула и легко отмахнулась: — Немедленно избавься. Ты не животное, чтобы на тебя цеплять всякую дрянь. Я же сказала, мне не нужен слуга, и тем более не нужен раб. Если он ей не нужен — что Амен вообще здесь забыл? Наверное, стоит срастись с этой мыслью, Контар прав: могло быть значительно хуже. Оан и эта Эвтида эксцентричные люди, и Амен далёк от понимания любого из них, но лучше уж здесь, чем подохнуть от истощения на рудниках. Вот только когда Амен повторно спустился уже без ошейника, госпожи даже след простыл; нигде в доме её не разыскал и вышел в сад. Смуглый кучерявый мальчишка, с руками по локоть в грязи, над ним посмеялся: — Госпожу ищешь? — Ищу. Знаешь, где? — Я Уси, я в этом доме обо всём знаю, — парень смахнул со лба волосы, вымазав кожу, и расплылся в улыбке. — Я знаю, что хозяин захочет на ужин; знаю, где Нэйла прячет сладости; знаю, что Маду кормит птиц крошками со стола, и знаю, куда убежала хозяйка. Но тебе не скажу, если не дашь что-то взамен. Амен нахмурился: — Взамен не скажу, что ты отлыниваешь от работы. Уси вскочил: — Я не отлыниваю, я жуков ищу для рыбалки! Ладно, ладно, она по той дороге в город пошла. Догоняй, пока не пропала. Амен шёл скорым шагом, и его всего одолевало какое-то смутное, неясное предчувствие. Словно подверженный общей безуминке, он улыбался, сам не ведая, почему. Сейчас госпожа его увидит, скривится и обругает, потому что за ней увязался. Скажи кто вчера, что он окажется в таком положении, Амен бы покрутил пальцем у виска. Ну так что ж? Боги его сберегли от дурной участи, кто знает, как бы он закончил, если б не скрутили его солдаты тогда. Всё вершится во благо. Тропа вела на базар, время было не раннее и не позднее, но людей — целая тьма. Амен, завидев вдалеке нужную юркую голову, начал активно работать локтями, чтобы добраться до своей госпожи. С такой внешностью, как у него, немыслимо остаться незамеченным даже самым невнимательным человеком; да и люди вокруг пусть и с руганью, и неохотно, но расступались перед его внушительными габаритами. Иными словами, госпожа его заприметила до того, как он к ней приблизился. Амен видел ужас, отразившийся у неё на лице. Хотя нет, скорее уж испуг нашкодившего ребёнка, которого вот-вот отчитают. Эвтида заторопилась; маленькая и ловкая, она избегала встречи с прохожими, лавируя в потоке людей так же естественно, как лист, сорвавшийся с ветки, танцующий в воздушном потоке. Амену о таком можно и не мечтать — в него неосторожно врезался каждый второй, замедляя движение. Амен цеплял её то тут, то там, иногда теряя из виду, но запоминал, какие повороты делает его госпожа. Он нагнал её в переулке в десяти дворах от базара; едва протиснулся между плотно построенными домами и успел лишь заметить, как с другой стороны переулок покидала чья-то фигура. Эвтида ждала его, скрестив руки под грудью и недовольно хмурясь. Проскользив по ней взглядом, Амен зацепился за свиток, выглядывающий из-под мантии, спрятанный, видимо, впопыхах. Любовное письмо — догадался он. Контар рассказывал, что у госпожи в наличии воздыхатели, и она, вероятно, не хочет, чтобы отец хватался за каждого поклонника, как за потенциального мужа, а предпочитает менять их, принимая внимание ото всех сразу. Обратно шли молча, сперва — госпожа, и за нею он — её слуга поневоле. Амен ненароком засмотрелся на её горделивый стан; в её походке сквозила самоуверенность и капризность, но, Исфет, всё-таки она была хороша собой. Тонкие плечи, стройная талия, округлые бёдра, длинные ноги… Её волосы развевались на ветру, и до Амена долетал её восхитительный аромат — мяты и лесных ягод. Нежное и одновременно опасное сочетание, свежее, сладкое и манящее. Он готовился отступить от собственных слов: не было ничего необычного в том, что мужчины находили её интересной, просто не каждому дано с нею сладить. В доме госпожа велела ему отдохнуть. Само собой, не такими словами. Дословно Эвтида сказала: будь любезен, провались сквозь землю и не показывайся мне на глаза, а лучше скажи папе, что ты мне не нужен. Повезло, что Амен пропустил её крики мимо ушей; ему уже стало понятно, что госпожа не держит зла на него, просто по сути своей разбойница и бунтарка, а нервы треплет ему, потому что с отцом в вопросе традиций не совпадает. Она закопалась в своей комнате, и Амена покинуло напряжение: он займётся другими делами, пока этой неспокойной девице не придёт в голову сбежать куда-то ещё. Амен изучил порядок в доме, где жил: оказалось, госпожу никто не тревожил вообще, даже Оан оставлял дочь в покое, если та не спускалась к нему сама для беседы. Половина дома будто принадлежала ей — в ту сторону рабы господина не лезли, а вот Амен имел на то право, потому что был её собственностью. Он по своему призванию и стилю жизни всегда был начеку — даже если его с позором схватили, одна неудача не означала, что он терял хватку. И вот как-то вечером дверь в её комнату оказалась не плотно закрытой: видимо, привыкшая к пространству, где её не тревожат, Эвтида стала беспечной. Через щель Амен видел неровный силуэт на постели; острого слуха коснулся подозрительный звук, и любопытство его пересилило. Что там у неё происходит? Он протиснулся, так, чтобы не выдать своего присутствия, и замер, поражённый, распахнув глаза. Эвтида ласкала себя, полулёжа в постели, широко расставив ноги, свои восхитительные стройные ноги, во второй руке держа свиток. Она тихонько постанывала, но голос её был до того непривычно нежным и кротким, до того мягким, измученным, сладким, что, не видя картины, Амен не узнал бы его. Великолепное, прекрасное действо перед ним развернулось: её длинные пальцы поверх очень влажного лона. Амена тотчас охватило пылкое, безудержное желание подбежать, овладеть ею, успокоить её, когда она так призывно ублажает себя. В попытке уберечь их двоих от непоправимого — как-никак, в нём бурлила горячая кровь мужчины, знающего толк в физическом удовольствии, — Амен прикрыл дверь и на негнущихся ногах поплёлся вниз. Куда? Он уже и забыл, куда шёл. Что за письмо она читала? Какие слова могли вызвать желание в ней? Амен решил во что бы то ни стало прочесть то письмо. И, уличив момент, когда госпожа спустилась в сад, чтобы насладиться закатом, он втихаря проник в её спальню. Из-под подушки выудил свиток и с жадностью, с напряжённым вниманием начал читать. Вот что там было написано: «Несравненная, неповторимая госпожа! С тех пор, как твой совершенный лик озарил мой взор, я не могу есть и спать, а лишь думаю о тебе. Наша последняя встреча на приёме вселила в меня надежду, что я могу рассчитывать на твою благосклонность. Твои слова не выходят из головы: ты сказала, что я интересен. Я интересен! Не передать, как много значит твоё внимание для меня. Я наслышан о твоей требовательности, но не считаю это недостатком, наоборот — я готов исполнять любую твою прихоть, ублажать тебя любыми способами. Не сочти за грубость, я пишу это с превеликим уважением и поклонением, но я бы удовлетворял тебя по первому требованию. Со мной ты бы не знала тоски от отсутствия ласки — на твоём теле, на твоём идеальном теле не осталось бы ни единого места без поцелуев. Я бы встал пред тобой на колени и целовал твои самые сокровенные места, пока не испытаешь восторг. Трепетно ожидаю ответ и молю о ещё одной встрече. С пылающим сердцем, Хаджи» Амен сглотнул, вспоминая, как Эвтида выглядела там, между ног, и подумал, что тоже не прочь встать пред ней на колени и целовать её самые сокровенные места… Что это за Хаджи такой? Необъяснимая злоба кольнула Амена: может, стоит разыскать этого любовничка? Но что потом? Да и покинуть дом самовольно Амен не в праве. Неужели он приревновал? Он решил прогнать эти безумные мысли, вызванные, наверное, больше длительным воздержанием, чем симпатией к госпоже — так Амен себя убеждал. Он спрятал письмо обратно, как было, и пошёл к себе в комнату. Но мысли не прогонялись. Амен потерял покой, представляя свою госпожу, возвышающуюся над ним, с разведёнными бёдрами, вжимающую его голову себе между ног. Он не ласкал так ни одну женщину прежде, да и не был ни разу влюблён, но этот Хаджи со своим письмом взбудоражил даже его, поселив неотвязные фантазии в голове, от которых Амен отныне не мог спастись. Отдавалась ли она кому-то? Хаджи, судя по тексту послания, не отдавалась, но ведь могли быть и прочие претенденты. Амен задыхался от ярости и возбуждения: он не привык делиться, и даже на дело всегда ходил в одиночку, чтобы всё награбленное забирать самому. Сколько у неё таких друзей? Понятно, отчего так брыкалась, не желая обзаводиться слугой — ей ни к чему быть замеченной в запятнанной добродетели. Исфет, как же она хороша… Её тело воистину восхитительное, стройное, юное и отзывчивое, раз так откликнулось на простые слова… А как бы откликалось оно на Амена? Истерзанный впечатлениями, долго ворочаясь, Амен заснул в агонии. Теперь невыносимая жажда близости с госпожой беспощадно преследовала его. Стоило увидеть её, как Амена охватывала слабость; он во всём замечал подозрительное: на прогулках следил, как бы не отбежала куда-то за очередным письмом, на приёмах охранял её, словно раздраконенный пёс, чтобы никто из мужчин даже не вздумал подойти к ней и господину Оану. Он перелопатил весь сад, вдохновляемый своим вожделением, и до блеска вылизал особняк, не зная, куда выплеснуть энергию, чтобы сбросить дикое напряжение. Господин Оан не догадывался, в чём причина его трудолюбия, оттого не мог нарадоваться, что приобрёл такого работящего слугу. И, проникшись расположением к Амену, через пару недель отправился паломником к святым местам, без колебаний вверяя дочь на его попечение. Амен и его госпожа остались вдвоём… Не считая, конечно, Уси, Маду и Нэйлы — остальных слуг Оан забрал с собой. Был поздний вечер, когда до Амена с улицы донёсся шорох. Он уже готовился ко сну, но тут же поднялся, желая проверить, не воры ли это — он хорошо помнил, как сам пробирался в чужие дома. Выглянул в окно и заметил поспешно удаляющийся стройный мужской силуэт… Бежал какой-то дохляк. Амен ещё раз обвёл территорию взглядом и прищурился, когда напоролся в траве на… письмо?! Эти любовнички совсем оборзели, уже к дому приносят свою писанину?! Амен вылетел из покоев, как ошпаренный, перескакивая через каждые четыре ступеньки, потому что спешил, и столкнулся у входа со своей взволнованной госпожой. Должно быть, она рассчитывала, что все слуги давно уже спали, утомлённые дневной работой по дому, и торопливо прятала свиток у себя за спиной. Очередное непристойное послание от поклонника, поэтому скрывает? Распечатает его в комнате, чтобы снова себя ублажать, представляя, как какой-то недостойный слабак творит с ней то, о чём пишет? Гнев получил контроль над его телом, не иначе, ведь в здравом уме Амен не стал бы так поступать. Он шагнул вперёд и вырвал свиток из её рук; Эвтида в неверии пошатнулась — за всю её жизнь Амен, наверное, первый, кто позволил подобное поведение. — Что ты делаешь? Собственный голос, больше похожий на рык, показался чужим: — Что делаешь ты, госпожа? Твой отец ищет тебе достойного мужа, а ты? Не угомонишься, пока не попробуешь в городе каждого мужч… Завершить фразу он не успел, потому что Эвтида молниеносно влепила ему пощёчину, и Амен замер на месте, обескураженно потирая лицо, понимая, что наговорил, как минимум, на несколько ударов палкой. Он же слуга. Он не имеет права разговаривать в таком тоне со своей госпожой. — Кем ты себя возомнил?! Она была вне себя от ярости. — Ты будешь меня отчитывать?! Ты, слуга?! Она нервной походкой устремилась во двор, и Амен, весь взвинченный, поспешил за ней, но Эвтида снова закричала: — Не смей меня преследовать, не то я скажу отцу по приезду, что ты повысил на меня голос! Это его отрезвило, и Амен поднялся в покои. Он метался из угла в угол, как неприрученный охотничий ястреб; щека горела воспоминанием её маленькой, но твёрдой ладони — возможно, что Амен переборщил? Не потому что раб и слуга, а потому что Эвтида не должна была от него слышать таких грязных омерзительных слов. В окне промелькнуло движение; Амен присмотрелся и разглядел, как госпожа покинула двор. Неугомонная женщина! Он ведь только что думал, что ошибся на её счёт, а она тут же сбежала на очередное свидание? Исфет, он сейчас же её достанет и притащит домой, если надо — за шкирку; а если вздумает брыкаться, пригрозит, что расскажет господину Оану о её похождениях. В таком настроении, окончательно взбешённый и рассвирепевший, Амен ринулся прочь за Эвтидой с надеждой, что его не поймают на улице в ночной час без хозяина, ведь это верная смерть. Ему казалось, что он чует, где она проходила: или его госпожа вылила на себя слишком много пахучего масла, или он сходит с ума от влечения и гнева, убеждённый, что невозможно чувствовать к одному человеку сразу то и другое. — Ах! Амен, видимо, потерял след, останавливаясь у очередного двора. Бесполезно идти наугад, ему стоит вернуться в дом растолкать других слуг — чем больше свидетелей, что госпожа сбежала сама, тем лучше для него. — Ах… Он скривился — с подворотни донеслись стоны, возня; не исключено, что жрицы и здесь торговали телом, но Амен не терпел распутных девиц. Он развернулся, готовый уйти, но его прервал крик. — Отстань! Прекрати! Тело действовало само за него; за годы он отточил собственные рефлексы настолько, что одержал бы победу даже слепым. Вечерняя тьма не помешала ему налететь на обидчика, отталкивая от жертвы, и только тогда в женщине Амен рассмотрел свою госпожу. Растрёпанная и смертельно напуганная, со слезами на глазах, с порванной юбкой… Амен повернулся к мерзавцу, который с ней это сделал, и позволил, наконец, накопленной ярости вырваться на свободу. Он занёс Эвтиду в дом на руках, жмущуюся к нему, хрупкую, беспомощную и уязвимую; она прижималась к нему, как котёнок, который ищет защиты. В груди клокотало от произошедшего, но он крепко держал её до самых покоев. Бережно опустил на кровать и, боясь даже вздохнуть, сел на постель рядом с ней: ему нужно было узнать. — Он успел, госпожа? Эвтида всхлипнула, мотнув головой, и прошептала: — Нет… Но почти… В следующий миг она закрыла лицо ладонями, содрогаясь от беззвучных рыданий. Амен никогда не знал, как себя вести в присутствии плачущей женщины: иные вызывали в нём отвращение, но глядя на Эвтиду, на эту беззащитную молодую женщину, над которой чуть было не надругался какой-то подлец, — сердце его забилось от жалости. Она ведь не хотела дурного. Она попросту юная, избалованная девчонка, всю жизнь купавшаяся в безусловной отеческой любви, и оттого не ведала, какими на самом деле бывают мужчины. Что скверного в том, что она жаждет внимания? Ему неприятно, конечно, но вместе им никогда не быть — госпоже и слуге, и к чему тогда его ревность? Пусть делает, что ей вздумается, принимает свои письма от поклонников, лишь бы не убегала больше неизвестно к кому по ночам. Изнемогая от желания утешить её, позаботиться, уверить, что больше никто не причинит ей вреда, он поднялся к столу, налил в кубок воды из кувшина, который менял ежедневно, и к которому Эвтида никогда не притрагивалась, и поднёс ей. Заплаканная, она нахмурилась, понемногу успокаиваясь: — Что это? Усаживаясь на кровать, Амен повертел в ладони кубок и, протягивая его, пожал плечами: — Вода. Она тщательно осмотрела содержимое кубка. — Почему вода розовая? Там яд? Амен усмехнулся, забрал кубок, отпил и вернул в её руку: — Вроде нет. Это вода, настоянная на ягодах из вашего сада. Сам сообразил. — Ого. Сделав глоток, она поморщилась, и Амен мягко рассмеялся: — Настолько плохо? — Ну… я не люблю кислое, — и тут же нахмурилась, — Кажется, ты действительно решил меня отравить за мои крики. Амен покачал головой и ответил с нежностью: — Я бы никогда не обидел тебя, госпожа. В её взгляде что-то переменилось, и Амен смотрел, будто приворожённый, в её чудесные, потрясающей красоты глаза, не в силах оторваться. Понимая, что пауза затянулась, он неловко поднялся, что, наверное, со стороны выглядело умилительно и нелепо: смущающийся громила, не находящий слов. Он кивнул: — Отдыхай, госпожа. Если что понадобится, я здесь, в своих покоях. Эвтида, хоть и была сражена потрясением, которое с ней приключилось сегодня, лукаво улыбнулась: — Я знаю. — Ну… я пошёл? — Ага. Он кивнул ещё раз, выходя из спальни: — Понял. Только прикрыл её дверь, как услышал: — Амен? И резко распахнул обратно, словно ждал, чтобы его позвали, пригласили внутрь, потому что оставлять её в одиночестве не хотелось. — Да? Она прошептала: — Спасибо… И доброй ночи тебе. — Доброй ночи, госпожа. В следующие дни Амен стал свидетелем невероятных изменений: Эвтида искала его сама, и любое сопротивление с её стороны прекратилось. Она не выглядела недовольной, когда Амен ходил за нею хвостом на базар, на приёмы и прочие прогулки; просила составить компанию ей в саду; он показал, как готовит свою воду, а она скорректировала этот рецепт, делая напиток сладким. Идиллия. Маду, Нэйла и Уси косили взгляды на их воркование, но ничего не говорили. Амен видел, как прочие госпожи обращаются со своими слугами, но Эвтида была не похожа на них. Её подруг на их дружеских встречах всегда сопровождали рабы — порой по несколько человек на каждую госпожу. Облачённые в богатые тряпки, украшенные красками и драгоценностями, они выглядели хуже собственной тени и вздрагивали от громкого голоса, а в обязанность их входило чтение мыслей. Иначе Амен не знал, как должны были слуги удовлетворять потребность своих хозяек, невзирая на то, что вслух приказы не отдавались. Не воспитание, а дрессировка; Амен с презрением относился к каждой богатой девице, чей раб выглядел хоть немного запуганным. Эвтида же всегда позволяла ему стоять рядом и слушать их разговоры, но ни о чём его не просила и была сама в состоянии взять в руки кубок или сделать два шага до стола со сладостями. Может, от отца переняла такое отношение к людям, в конце концов Амен никогда не видел за Оаном неподобающего поведения. В любом случае, он был благодарен своей госпоже за человечное обращение. Одним вечером Эвтида пришла к нему, в руках держа крохотный свёрток из бархатной фиолетовой ткани. — Держи. Амен его развернул и увидел две золотые серьги, одна чуть больше, вторая — чуть меньше. Слуги навряд ли носят такие… Она пояснила: — Это за моё спасение. Сделанные на заказ. Амен аж растерялся: — Спасибо, госпожа… Не стоило. — Госпожа, госпожа, госпожа… — она ослепительно заулыбалась. — Надоел, зови меня Эва. День ото дня, час за часом, минута за минутой, даже в самый крошечный миг — в нём крепло и разрасталось новое чувство, какого прежде Амен не ощущал. Его огромное, мощное тело вдруг оказалось сосудом, вместилищем для чего-то такого же мощного и огромного, не поддающегося контролю. Он улыбался, даже когда не происходило чего-то хорошего — просто потому, что под одной крышей с ним была Эва, и мысль эта жарким огнём разливалась внутри. Бывало, он замирал поодаль неё, любуясь, как она ест или сооружает причёску, и подмечал все детали, выучил каждую родинку, цвет её глаз, её мимику, каждый оттенок её мелодичного голоса. Он стал плохо спать: мечты о ней не покидали его, но теперь это были немного другие фантазии, где было место не только сжигающей страсти, но и нежности, мягкой и трепетной, которую желаешь дарить лишь любимой. Боевой по натуре и властный, Амен чувствовал в себе раздвоение: с одной стороны, всё в нём порывалось бороться, но с чем — с устоями, не позволяющими соединиться госпоже и слуге, или с собственным сердцем, что так предательски его подвело? С другой стороны, оказавшись в услужении этому дому, он научился покорности — не абсолютной покорности, нет, он всё так же владел собой и не утратил характера, но его впервые привлекала идея служения, посвящения жизни кому-то, ведь по факту так оно и было: теперь до конца своих дней Амен привязан к своей госпоже. Так может, ну их, эти порядки? Он с ней навсегда. Что, если прийти к Эве в ночи, принести себя в жертву, сложить себя на алтарь их любви, подчиниться? Он и так уже раб, что плохого, если к своему телу он предложит и сердце? Амен думал обо всём этом, цепляясь за её сияющий образ, и не мог излечиться: чувства оказались намного сильнее здравого смысла, какой-нибудь гордости, сильнее него самого. Потому он поднялся с постели — в небе уже танцевала луна — и подошёл к небольшому квадратному зеркалу, висевшему на стене. В отражении увидел себя — изведённого, слабого и измученного. Посмотрел вниз, на свой скромный стол, где лежал ошейник, который не надевал с тех самых пор, как Эва ему запретила. Рука сама потянулась к нему. Щелчок — рабское украшение закрепилось на шее, дорогой отличительный знак. Амен расправил плечи, всецело смирившись со своей участью, и устремился навстречу своей драгоценной любви. Он не знал, спит ли Эва, но даже если и спит, он был готов лечь у её ног, как самое верное существо, и ждать её пробуждения. Стоя перед дверью её покоев, он глубоко дышал, себя успокаивая, и кожа его полыхала в лихорадочном жаре. Ему чудилось, казалось, он слышит, как Эва тоже сейчас горит и не может во тьме найти своё место, мечется в постели в агонии, желая его покорной ласки — он будто видел сквозь преграду эту дивную сцену. Сомнения и тоска истерзали его за все эти ночи, и теперь он был полон лишь страсти, полон чистейшей любви, и, примирившись с собою, со своим сердцем, он понимал: обратной дороги нет. Он согласен на любые условия. — Амен? — послышалось неуверенное из-за двери. Она правда не спит… Она ожидает его… И Амен вошёл. Эва сидела в постели, прекрасная и взволнованная, и волнение её перекликалось с его собственным, с его беспокойным сердцем, с его ужасным страданием, с непобедимым влечением всего естества. — Почему ты здесь? Он сделал шаг. — Потому что желаю тебе служить. Он подкрадывался ближе с каждым тяжёлым, прерывистым вздохом, ломая возведённые барьеры и обретая себя, а Эва напряжённо следила за ним, но не возражала, не просила уйти. Амен опустился перед ней на колени, и лица их оказались почти на одном уровне. Даже в полумраке покоев можно было увидеть, как лицо её раскраснелось от его появления. Он хрипло проговорил: — Прикажи мне, моя госпожа. На ней была лишь сорочка, и сквозь тонкую ткань было видно, как твердеют её соски. Наблюдать за этим было невыносимо; Амену больше всего на свете хотелось стянуть с неё эту сорочку, припасть в поцелуе к её совершенным грудям и ласкать долго-долго, но он не смел ничего сделать без её дозволения. Её изящная кисть протянулась к нему, и Амен наклонился корпусом вперёд, к ней, чтобы прикосновение свершилось быстрее. Её рука, её тонкие пальцы, которые Амен желал облизать и зацеловать, коснулись его груди, и он занемог. Ладонь прошлась выше, к плечам, и достигла шеи — Эва трогала его ошейник. — Почему надел? Он смотрел ей прямо в глаза: — Потому что я твой. Она тяжело дышала; её грудь, часто вздымающаяся, будоражила ему нервы. Эва вплела пальцы в его волосы и легонько стянула, изучая и лаская, пока Амен стоял на коленях, совершенно не свой, измученный, сгорающий в жажде коснуться её в ответ, сделать хоть что-то. Эва прошептала: — Тебе идёт быть моим. Затем встала, и Амен слегка отодвинулся, чтобы дать ей пространства, а сам не мог отвести взгляд: её бёдра, стройные, великолепные, идеальные бёдра, будто высеченные из камня умелым мастером, оказались прямо перед его лицом. Эва сказала сверху вниз, и голос её немного дрожал: — Вот мой приказ. Ему казалось, что сердце перестало стучать на мгновение, а затем забилось неистово, как сумасшедшее, и Амен поднял свои руки, чтобы коснуться, Исфет, прикоснуться к её восхитительным бёдрам. Ладонь легла ей на ногу, и контраст цвета их кож — смуглой и бледной, загорелой и не знающей солнца — казался ему самым благостным сочетанием из всех, что когда-либо встречал. Он провёл ладонями выше, задирая сорочку, и увидел перед собой её — влажную; сок блестел на её нижних губах, и Амен, погибающий от сильнейшего возбуждения, поражённый собственной жажде, прижался ртом к её лону, чтобы попробовать вкус. Он скользнул языком снизу вверх, слизывая влагу, тут же её проглотил, и горячая мысль взрезала его внутренности: как это приятно, чувствовать её сладкую смазку во рту. Эва всхлипнула и заёрзала, наверное, от удовольствия и неудобства своего положения; тогда Амен аккуратно взял её ногу и закинул себе на плечо, бережно придерживая свободной рукой за поясницу. — Вот так, госпожа… Он бросил на Эву пылающий взгляд и снова впечатался поцелуем в нижние губы, а она… вжала крепче его голову себе между ног. Как он и хотел. Как он и мечтал. Он медленно провёл языком вдоль её лона, вверх и вниз, надавливая, наслаждаясь, чувствуя дрожь своей госпожи, чувствуя, что всё делает правильно. Он держал Эву надёжно, чтобы не падала, хотя, наверное, сам бы рухнул, если б стоял на ногах, и лизал ей так нежно, что удивлял себя этим. Её влажные, мягкие складки уступали его языку, раскрывались, сминались, и Амен, заражённый любовью, не надеялся когда-либо выздороветь. Он услышал её кроткое и прерывистое: — Какой ты хороший… какой послушный… Он бы прижался к ней крепче, но ближе уже не представлялось возможным, потому что вот он — у её ног, ласкает её между бёдер, и сердце его она держит в руках. Охваченный пламенем, Амен двигал головой, забывая о времени; языком нашёл, где ей приятней всего, и аккуратно втянул в рот её кожу, а ладонью, которой гладил бедро, скользнул ниже, к самому входу. Эва постанывала и касалась его волос, не отодвигаясь, пытаясь ровно стоять, и не отстранилась, даже когда он плавно ввёл в неё палец. Она была очень горячей, мокрой и тесной; он проник без труда, но… так мало места… Неужели она…? Он отлепился, внутренне полыхая от собственного предположения, и посмотрел на Эву, а она прошептала с довольной, возбуждённой улыбкой: — Да, ты первый. Она правда невинна… Абсолютно разбитый — ведь он на неё накричал, обвиняя в распутстве — и окрылённый открытием, он припал снова к её нижним губам, посасывая с удвоенным нежным усердием, осторожно сгибая в ней палец, лаская, стремясь ей сделать приятно. Он — первый мужчина, который её ублажает вот так; позволила только ему; от осознания этого Амен зверел. Эва шептала, чередуя жаркие речи и стоны: — Ты зря обо мне грязное думал… То были глупые письма… Никто не касался меня так, как ты… Амен уже не выдерживал. Он оторвался от ласкания, лбом упираясь в низ её живота, и охрипшим голосом, с разодранным сердцем, попросил: — Прости меня. Я ревновал. Она погладила его по затылку нежно-нежно: — Я знаю. Он навеки принадлежит ей одной. Он шептал, прижимаясь к ней, стоя перед ней на коленях, подчинённый ей по собственной воле: — Я мучился от любви, госпожа. Я страдал. Эва поддела его подбородок, вынуждая на себя посмотреть, и он покорился. Она выдохнула: — Больше страдать ни к чему. — Ты думала обо мне? Она кивнула, нахмуренная, тоже охваченная страстным желанием, мучительным, безразмерным: — Непозволительно часто. Амен услышал достаточно — Эва тоже желала его, тоже ночами теряла покой, как сейчас. Он аккуратно снял её ногу с плеча, потому что Эва дрожала, и усадил на кровать, а сам остался на полу, как настоящий слуга, не смеющий двигаться дальше, пока госпожа не разрешит. Но было в нём что-то и не от раба, потому что он рывком, без спроса потянул на себя её бёдра, заставляя быть ближе, заставляя лечь и поднять ягодицы перед его лицом. От неожиданности Эва издала тихий стон, но, кажется, ей понравилось это, ведь изрекла с заведённой улыбкой: — Какой ты сильный… — и нахмурилась, — Только не делай мне больно… Я помню, каким свирепым ты умеешь быть. Амен ничего не ответил — он уже ей лизал, нежно и медленно, каждое движение языка превращая в особенное и приятное, приводящее в полный восторг. Эва подавалась вперёд, навстречу его полусдержанной ласке, чувственной страсти. Он ввёл средний и указательный вглубь, посасывая нижние губы, и довёл её этим до блаженного крика. Эва вздрогнула, сжимаясь вокруг его пальцев; в воздухе растворилось нежное: — Амен… И она расслабилась всем телом, всё ещё пульсируя маленькими волнами внутри. Амен долго сопротивлялся влечению, и ради чего? От неминуемого всё равно не сбежать, тем более, когда неизбежное — это любовь, взаимное счастье, не знающее предрассудков. Пред гласом открытого сердца ломаются любые устои — Амен сейчас это понял, смотря на свою довольную госпожу, глядящую с нежностью на него в ответ. Он вытащил пальцы и смиренно сидел у её ног, любуясь. Идеальные черты лица, раскиданные волны волос на подушке, изящные руки, округлые бёдра и стройный стан. Как для него слепили. Отдышавшись, Эва его притянула к себе на постель, и Амен думал было лечь с нею, но Эва его усадила, а сама села сверху и резко стянула сорочку, открывая вид на обнажённую грудь, самую прекрасную из всех, что Амену доводилось видеть. Он не стал ждать приказа — обвил её тело, сдавил в своих сильных руках, в руках слуги и разбойника, в руках мужчины, который впервые влюбился, в руках раба, ощущающего себя самым свободным. Запрокинув голову, Эва его обнимала, вздыхая, изгибаясь для него, показывая, как ей приятны его поцелуи, ведь прямо сейчас он осыпал поцелуями, влажными и горячими — её совершенную грудь. Он не мог оторваться, не мог прекратить эту ласку, не мог перестать. Её талия таяла в ладонях его; её аромат обволакивал сладостью, и вкус, который Амен ещё хранил на своём языке, доводил до безумия. Эва взяла его лицо в руки и, заглядывая в глаза, прошептала: — Люби меня, Амен, всегда. Он нахмурился, растеряв любую невозмутимость: — Обещаю, моя госпожа. И губы их встретились, слились в поцелуе, в первом поцелуе слуги и его госпожи, разбойника и молодой женщины, грешника и богини. Амена пронзило, сразило, уничтожило это; дыхание задрожало; он целовал её с жадностью, как бы показывая: раз я твой, то и ты — только моя. Она гладила его нервно, но в каждом движении ощущалась неповторимая ласка, и нежные руки достигли его штанов. Амен приподнял ягодицы, чтобы стянуть их, Эва тоже привстала, и застыла на месте, испуганно распахнув глаза. Взгляд её был прикован к готовому члену. Амен обеспокоенно спросил, поглаживая её талию: — Передумала? Она поджала губы, выглядя при этом очаровательно, и мотнула головой, придвигаясь ближе. Решилась, смелая. Амен расположил её, как правильно, погладил нижние губы, ввёл снова два пальца, проверяя, влажная ли, всё ли в порядке, сможет ли его принять, и пальцы проскользили легко. Эва держалась за его плечи, терпеливо ожидая, что Амен сделает дальше, и он прошептал: — Не спеши. Медленно. Вытащив пальцы, направил член, и Эва начала опускаться, стараясь быть плавной, как он научил, не торопясь. Она хмурилась и болезненно постанывала — наверное, ей было немного мучительно, но она продолжала садиться, иногда прерываясь, продвигаясь совсем по чуть-чуть, пока не вместила его до конца. Амен ощущал, как в ней тесно и горячо, как в ней восхитительно, и его вело от удовольствия, от наслаждения чувствовать это, видеть её — манящую, самую желанную в мире, соблазнительную в своей неопытности, обольстительную в неоспоримой власти над ним. Она задвигалась, и Амен тотчас её подхватил за бёдра, помогая и направляя, корректируя ритм, чтобы не уставала, чтобы ей было с ним хорошо; Эва обвила его плечи и стала покрывать поцелуями шею, отчего Амена насквозь пронзило дрожью. Он не сдержался, признался: — Я люблю тебя, Эва. А она усмехнулась: — Тогда владей мною, пока не скажу прекратить. Амен не собирался быстро заканчивать, он хотел её ублажить и сам рассчитывал на долгую близость, но вот её просьба… Этот приказ его свёл с ума, отчего Амен был готов достигнуть экстаза прямо сейчас. Он сдавил её, не позволяя движения: — Не мучай меня, хватит… Из-за твоих слов мне нужно остыть. — Нет. Она совершила движение бёдрами, доставляя невероятное удовольствие, превосходящее по силе все предыдущие. — Эва… Она повторила движение, и Амен стиснул челюсть, прижимаясь к ней, сдерживаясь из последних сил, чтобы не достигнуть финала — потому что так приказала его госпожа. Уронил голову ей на плечо, а рукой скользнул к её лону, к нижним губам, чтобы довести до восторга ещё раз, но больше не церемонился, потому как был взвинчен и утомлён невозможностью получить своё; он изнывал и сгорал. Его умелые пальцы ласкали с порывистой нежностью, настойчиво стимулируя, а Эва насаживалась на его член, будто в отместку, так же умопомрачительно хорошо. Они стонали, но стонов не слышали, взмокшие и горячие, ненормальные, дикие, пока Эва не задрожала второй раз, тесно и сладко сжимая в себе его плоть, и едва она обессилела, Амен резко снял её с члена, себя закрывая рукой. Она упала на простыни с сияющей улыбкой, и Амен покачал головой, смотря на неё взглядом, каким доверяют всю свою жизнь. Он вытерся, лёг рядом с ней — снова не спрашивая — и притянул, чтобы голову положила на грудь. Она пальцами выводила узоры на его коже, трогая шрамы, касаясь клейма. Амен произнёс, глядя в потолок: — Я был разбойником, Эва. Она ответила очень просто: — Ты им и остался. — Почему? — Кто из слуг посмеет ночью прийти к своей госпоже? Только разбойник. Он рассмеялся. После ночи, в которую их сердца соединились, прошло немало времени, но многие вещи остались неизменными. Например, Эва по-прежнему оставалась высокомерной, капризной и очень свободной госпожой, а Амен прослыл свирепым и злобным охранником, не подпускающим к ней никого неугодного. На людях никто на нём не видел ошейник, и под мантией не разглядеть было клейма, но поговаривали, что он всё-таки раб. Любого рискующего задать Эве вопрос о её верном слуге, госпожа одаривала презрительным взглядом, а впасть к ней в немилость — и было настоящим позорным клеймом. Оан наседал на Эву с замужеством до самой смерти, но Эва ловко, с присущей ей наглостью и своенравием, каждый раз находила предлог, чтобы этого не делать. Проводив отца в последний путь, она глубоко вздохнула, будто с плеч упал некий груз. Госпоже в её положении полагалось иметь ещё несколько слуг, но Эва до конца своих дней так и не взяла хотя бы второго слугу.Слуга
6 января 2024 г. в 21:31
Вереницу мужчин и женщин, скованных между собой цепями и кандалами, вели по столице под раскалённым палящим светилом. Невыносимая духота, заставляющая задыхаться и мучиться; беспощадное солнце, обжигающее и убивающее; кожу хотелось содрать от жары. Их вели на осмотр под конвоем, чтобы отсеять больных от здоровых, пригодных и непригодных к труду. Беглецы от закона; нищие, отловленные на улицах в подворотнях, и попросту те, за кого некому было заступиться.
Колонну — хотя скорее уж стадо смиренных, безропотных, лишившихся воли людей — сопровождала толпа обезличенных зрителей. Орава столичных жильцов гудела, плыла и размазывалась, обезображенная своим безразличием; с человеком здесь обращались, как со скотом или хуже, потому что скотина полезней была, чем любой из этого сброда.
Их завели во двор большого, но невзрачного дома. Почуяв чужаков, сторожевые собаки залаяли. Тот, кто вёл свой безвольный улов, прокричал:
— Заткнитесь! Иаби, успокой этих чудищ! У нас много работы!
Из кандалов их не высвободили. На пятнадцать человек было предложено три ведра с водой — чтобы омылись и утолили жажду. Владелец вслух рассуждал о судьбе этих людей, поглядывая на своего помощника:
— Вот эти двое — очень крепкие, хорошо сложенные. За них мы выручим много монет. Вот эта — фигуристая, сейчас отмоется, и совсем по-другому выглядеть будет. Какой-нибудь почтенный господин её точно захочет себе. Эй, ты!
Он метнул злой взгляд на мужчину, отличавшегося от остальных не только внушительным ростом и ярко-выраженной мускулатурой, но ещё и цветом кожи и волос — весь белый, словно солнца в жизни своей не видал. Он не бросился к воде, как другие, и стоял, не шелохнувшись, пока все пили и мылись.
— Ты оглох? Сказано: привести себя в порядок.
Амен — так звали мужчину с бледной кожей — сверлил хозяина немигающим взглядом:
— Я разобью тебе голову в ту же секунду, как только окажусь на свободе.
Это прозвучало сурово и угрожающе, и остальные рабы даже на пару мгновений застыли, ожидая, что случится дальше.
Хозяин жестоко и самодовольно ухмыльнулся, скрестив руки на груди:
— Если тебя сегодня не купят, ты получишь пятьдесят ударов палками, и за каждый день, проведённый в этом доме, будешь получать по пятьдесят сверху, пока не издохнешь. А теперь мойся.