У него были губы цвета смородины. Яркий лиловый на холоде, которым брат управлял умело. Он не был сдержан, скорее, напротив, — бросался на кого не попадя.
Томаша — в том числе.
На него — первого.
У него были темные с ярким глаза. В них вскрывались звёзды, сводя с ума, но младшего — в могилу. Когда брат на него скалился — собаку пародируя — и притворялся, что не смотрит, Томашу чего-то хотелось.
Исчезнуть, растворится с ветром, сдохнуть.
Но Томаш вырос, влюбился и Джонни подарил ему худшее из зол. Месть, холодную, многодюймовую, стильно-черную.
Он дал ему камеру.
Невзначай, откуда-то прознав о дне рождении, которое Томаш никогда не праздновал. Ему банально не сказали дату — и на этом хватит. Кейдж ворвался на тренировку, подозвал к себе, так, если бы наемники Лин Куэй для него были — соседские мальчишки с палками, и всучил коробку. Джонатан обошел охрану, проигнорировав злые взгляды и абсолютное мастерство убивать без разбора. Всех. Каждого.
Может, дело было в том, что он — бывший чемпион Земного Царства? Гиперактивный, с растянутой речью и не с первого раза попадающий зарядным проводом в разъем смартфона.
А потом Томаш понял: ему помог бог. Хранитель Времени, за которым тенью следуют братья. Верные, копии друг друга, только один — взвешенное решение, а другой — проблема.
Гневливый с детства, вместо слова — рассадник мора. У Саб-Зиро низкий голос, бархатный, но повадками он — скотина. Томашу пришлось привыкнуть, что когда рычит — это не только атака. Иногда — угроза. Реже — приказ. Никогда — приятное.
Томаш дернул головой, выбрался из мыслей о брате и притворился, что спокоен. Сделал вид, что понял, как устроен андроид, что попадает пальцами по буквам, что не рад до чертиков чужому вниманию. Он с глупой улыбкой потупил глаза, пока вальяжный актер делал то, что называется «скачивание». Вайбер, ватсап, тиндер, убер — зачем наемнику такси? — и так приложение за приложением.
— Он противоударный, — лукаво пояснил Джонни на немой скепсис Томаша.
— А низкие температуры выдержит?
— Должен, — менее уверенно ответил тот, — а что?
Мужчина промолчал, поведя плечом, мол, мало ли, упадет в снег или напорется на сосульки. Вдруг кто-то вырвет его из рук, сочтя себя достаточно важным, чтобы быть безнаказанной сукой. Есть такая вероятность — остаться без телефона вовсе, но пока Кейдж трещит про объем памяти, плюсы и минусы модели, скроллинг, облачное хранилище и обработку фоток, Томаш верит — его не тронут.
Не смогут.
В его светлой голове, которую старший считает полой, возник план, и опасность оного равняется количеству фильтров, а эффективность регулируется бегунком экспозиции. Пока Джонатан, черт возьми, Карлтон наглядно показывал возможности видеосъемки, младший из сыновей главы Лин Куэй вспомнил: его брат глуп, как пробка.
— Скажи «Ке-ейдж»! — сжав локтем чужую шею, гость щелкнул селфи. В галерее после первого видео с птичками теперь ослепительное лицо в очках от солнца и неловкая физиономия — Томаша, наклоненного пониже. На фоне хмурится наемник. Видно, что недоволен. Точно — шестерка и все доложит.
— Тебе пора, — Томаш неловко потер затылок, удерживая телефон в пальцах. Мужчина в чересчур обтягивающих штанах пожал плечами и в ответ хохотнул. Протянуть визитку и подмигнуть в его списке дел, вероятно, первые пункты, подвинувшие спасение жизни, инстинкт спасения и страх перед тем, чтобы испустить дух. Прямо тут.
А Томаш почувствовал как минимум дюжину людей вокруг. Собаки, готовые к атаке, взявшие след, обученные не менее опасной псиной — испугали его только страхом за жизнь друга… нет, знакомого. Его же могут разобрать на кости, съесть заживо, вдолбить в лёд, оставить от него меньше, чем ничего.
Могут и могли уже давно, а тому будто бы все равно. Странно. Почему не действуют? Почему не подходят? Почему все так происходит?
— Звони, если нужна будет помощь, — отсалютовав, сказал Кейдж, — и хорошего дня рождения, мой друг!
…
почему это — и для него одного?
Когда Джонатан ушел, похлопав по плечу, мужчина понял, что тот мог бы быть во главе Богов. Вершил бы судьбы во имя Мира, плетя швы истории, но выбрал снимать фильмы. А может дело в том, что Томаша приучили чтить кумира. И всякий, кто хоть сколько-нибудь в себе уверен, для него, увы, сразу — бог, идол, глава Олимпа.
Или дело в том, что Джонатан — исключение? Самый отбитый, бесшабенный и ненавидимый ровно так же, как всеми любимый? Может, дело в харизме, отсутствии такта с налетом тайны и манере двигаться?
А может дело в том, что Джонатан Кейдж — звезда?
Такие люди рождены с подвешенным языком, ярлыком «любимых» и всем вокруг они друзья.
А друзья — те же фанаты.
Томаш хотел бы того же от одного-единственного, но пока что для Саб-Зиро он только — невидимый.
Несуществующий, подсунутый сводный мусор, должный не отсвечивать и жить в тени того шаблона Лин Куэй, в котором Смоук — заключённый. Случайная часть «семьи», и она всем, кажется, надоела.
Полнейший эгоизм и отсутствие эмпатии — воспитатели младшего, новые родители, потому что другие — настоящие и живые — погибли. В снегах, от рук наемников, ставшими ему няньками, совершенно нелепо. И хотя Скорпион пытался сказать, что они с Би-Ханом похожи, что у них одного рода горе, что с подобием человека подружиться — можно, Томаш вырос с четким чувством, что…
… пошло оно все к черту.
Он возмужал, обзавелся на щеках ямочками и обратился на свой двадцать шестой день рождения тем туманом, который поднимается возле окон грандмастера. Отточенными движениями, с телефоном в кармане и аккуратной улыбкой в форме слова «победа».
Победа над чутким сном, победа в бою, когда брат проснулся с рукой на горле, победа над собственным страхом перед атакой холодом — точно ниже нуля — и победой над дрожащим голосом:
— Не вертись, иначе будет больнее, — зачем-то Томаш заботится о сгустке агрессии, который от шока дергается, бьет по ребрам и — практически — нокаутирует. Младшему, конечно, хватает ловкости увернуться, отбросить старшего в сторону и осесть на его спине. Два движения — первым, что попалось под руку — он связал запястья. Крепко-крепко, до побеления, хотя сам брат — красный, злой и ревёт зверем:
— Тебе конец! — каждая буква вбивается в позвоночник Томаша колом, пробирает до ужаса настолько, что младший после аффекта вдруг не понимает, что делает. Почему он пробрался к брату в комнату? Почему сегодня?
Почему с телефоном?
Сильнее адреналина голову сдавил только голос старшего. Би-Хан говорит басом, но когда орет — то будто бы по стеклу гвоздем. Там, в горле, не раскаты грома, там — сирена. Спина Би-Хана надрывается под напором мышц, плечи — под ужасным углом. Томаш, сорвав с себя маску во всех найденных смыслах, смог удержать руку на горле грандмастера и кое-как зацепить замок. За щелчком металла последовал выдох, ерзанье, переворот.
Стало тихо.
На груди — инеем.
На рёбрах — пятнами.
Глазами — мимо.
На лице Би-Хана — намордником.
Томаш нашел себя сидящим на коленях брата, когда тот немного угомонился. Старший со спутанными волосами, встревоженный и мокрый — не то, чтобы дал подсказки на то, какого же хрена здесь происходит. Он из двоих происходящее меньше всех понял. Маска не заглушила угрозы, но точно их обесценила, и Би Хан это осознал. Он врезался глазами-льдышками в лицо Смоука, оставляя на нем царапины в виде «я буду убивать тебя медленно». Прорычав что-то, выгнул поясницу, заморозил пол, получил пощечину воздухом и взвыл так, если бы Томаш ударил его лезвием.
— Извини, — сказал младший, румяный от холода комнаты, — перебор.
Би-Хан в ответ состроил мину из боли и ненависти, толкнулся со всем презрением в бедра брата и прорычал в маску что-то про пытки, смерть, изгнание. Именно в таком порядке. Не иначе.
Ну, да, пожалуй, это верно. Томаш заведомо не живой, от того и посмеялся:
— Спасибо за поздравление, — и добавил давно вынашиваемое: — впервые за столько лет ты не оплошал.
Замерзшая веревка с хрустом впилась в запястья старшего.
— Ты ранишь себя, — предупредил Томаш, рассматривая тело брата, — а это не то, чего бы мне хотелось в подарок.
Речь про подарки и поздравления — намеки на незакрытый гештальт, крик о нехватке внимания, вырвавшийся в тот момент, когда Джонни, мать его, Кейдж, подарил Томашу камеру. Холодную, многодюймовую, стильно-черную, и хотя целиком и полностью в кармане она — часть смартфона, младшему больше ничего не надо.
Только лицо Би-Хана — в галерее.
Злое, не понимающее, чертовски бледное — на память.
Томаш, разблокировав под толчок экран, щёлкнул его несколько раз, чтобы какая-то из фотографий была четкой наверняка. Но очень сильно надавив кулаком на живот брата, он не обнаружил сколько-нибудь качественной. Фокусное расстояние, увы, не корректируется большим пальцем на весу, пока объект внимания дергается из стороны в сторону.
И это, если честно, раздражает.
Томаш ударил выше пупка, вынудив согнуться дугой — навстречу и обратно. Стук затылка, приглушенный копной волос, утонул в глухом:
— Блять, — чертовски, наверное, больно лежать с кулаками под поясницей.
«Чертовски, наверное, больно быть тобой»
Опустив глаза, Томаш вдруг сказал:
— Лучше видео, — и мазнул пальцем по экрану, чтобы вызвать нужную панель. Удивительно, насколько резко камера передает реальность. Столько пикселей и ракурсов, пожалуй, даже его глаза никогда не видели.
Возможно, потому что старший с детства прибил взгляд Томаша к полу и двадцать лет до этого не позволял поднимать выше. Возможно, поэтому младший все ещё следует шаблону, но теперь вместо пола — распаленное тело. Возможно, из-за этого любая угроза ублюдка кажется незначительной.
— Ты ещё отвратительнее, чем я думал, — грохочет Би-Хан прерывистыми выдохами, — жалкое отродье.
Томаш промолчал, покатав на языке «не я разочарование отца» и удержался от желания плюнуть брату в лицо. Нет, не стоит тратить время на препинания. Первое правило наемников — не разговаривать с жертвой, потому что слово — слабость, а Томашу необходимо быть сильнее, чем олицетворение грязи под его сжатыми ногами. Особенно сейчас, когда ситуация далеко не «только между нами».
— Ничтожество, — продолжил Би-Хан сквозь маску, покрывшись испариной. Душно, небось, в маске.
Томаш проигнорировал и это. В конце концов, несмотря на позу, без должного компромата младший здесь в большей опасности. С его технологичной игрушкой и разоблаченными мотивами, вываливающимися из грудины — хуже плюша из порванной игрушки — Томаш все еще ребенок.
Затравленный, голодный и расстроенный тем, что брат даже не постарался быть лучше, когда так хотелось.
Быть не Хорошим, Плохим или Жертвой, а тем, кто бы хоть раз похвалил, не прогоняя взашей.
Быть рядом как родственник, а не объект извращенного фотобаша.
Очень бы хотелось, но Томаш поменял угол съёмки, усевшись уже между чужих коленей, а не на них, и признал, что не чувствует ничего, кроме заводящего азарта. Как говорится — имеем, что имеем, и раз уж он заведомо проиграл по факту рождения, то самым веским аргументом для Би-Хана не убить его после — будет стыд.
Такой, чтобы при просмотре даже для Томаша он стал испанским.
— Я УБЬЮ ТЕБЯ, — осталось на запущенной записи, пока Томаш в попытке отбить удар ноги выронил телефон. Две его ладони поверх коленей Би-Хана и один рывок вниз до хруста половиц да костей — так и оказались братья в позе любовников.
Руки младшего слишком быстро упали на резинку чужих штанов, разобрались с тканью и столкнулись с проблемой более волнующей, чем угрозы Би-Хана — возбуждённый член. И все «почему», и каждое «это бред» закончились в кратком выдохе. Утонули в веере чужих ресниц. Томаш неуверенно посмотрел в лицо старшего, пытаясь за маской отыскать ответ, но тот опрокинул голову назад и зажмурился. Наверно, будь руки свободны, то закрылся бы ими полностью, но младший сделал всё сам: сжал чужой подбородок, повертел из стороны в сторону и спустился по груди обратно к члену.
Да, это точно его брат — копия Скорпиона, но с вереницей морщин и меньше по комплекции. Справедливости ради, Томаш переплюнул их обоих по размеру, оказывается, даже члена, но важнее то, что Саб-Зиро сам толкнулся в руку своим.
И,
о боги, младший услышал мычание.
— Я убью тебя, — повторил тот, глянув на младшего, у которого лицо — тупее, наверное, тупого, у которого лопнули в голове гаечки, а пальцы дрогнули по стволу неуверенно. И если возбуждение старшего —
о боги о боги о боги — окрепло, то понимание Томаша размякло в ладони теплым предэякулятом.
— Я убью тебя, — прозвучало ещё раз: словно брат бился не в чужую ладонь, а об стену. Младший понял, что его план раздеть Би-Хана, заснять да исчезнуть окончился с первым стоном, который разрезал настоящее на «до» и «потом».
— Я убью…
Старший покраснел так, если бы мороз откусил ему ноги, но нет, это всего лишь Томаш — презираемый и ненавидимый — закинул их на плечи удобнее, больно надавил на головку и задал темп, который, в общем-то, предполагает подготовку, которую
этот не заслужил.
Да и не то, чтобы у Томаша был опыт. Самообладание — пожалуй, но он решил оставить след если не в истории, то на теле брата: как один из шрамов, брошенных им когда-то. Двумя пальцами в слюне в одном движении от мошонки внутрь — не предосторожность, а попытка узнать: это действительно сработает? Это не шутка?
— Я… тебя…
— Убьешь, — закончил Томаш, первый и последний раз подав голос, когда нащупал простату, надавил несколько раз и освободил чужую задницу со шлепком. Брат выразительно замер, мелко дрожа, но этот кадр сменил другой, более карикатурный: собственный член у кольца мышц, растягиваемого ладонями, и глаза, следящие за Томашем сквозь хмурую щель.
— Ты… — успел бросить брат и утробно захлебнулся, когда, плюнув вниз, младший всё-таки наполовину вошел. Чертовски, наверное, больно переживать это на сухую.
«Чертовски, наверное, больно быть тобой»
Но разбитыми движениями Саб-Зиро подстроился, с демоническим усилием приподнимаясь и опускаясь обратно. Если ему нравится это, то — Томаш уверен — у него не порядок с головой.
Впрочем, у них обоих.
Ведь, скованный до основания, младший потерял себя тоже. Толкнувшись глубже и грубее, он оставил часть разума внутри Би-Хана вместе с идеями о нормальном быте, дружбе, взаимодействии. План — детский и почти невинный — обратился спонтанной похотью: крепко сжатыми руками на боках, винными разводами прилившей крови, жалкими атаками вдоль мышц Томаша, крупной дрожи старшего, который пытается сопротивляться, но попытка от полноценного действия отделена широкой спиной младшего.
Ему интересно: что думает Би-Хан в эту секунду? Сейчас, когда толчок, ещё один, шлепок внутрь, плевок на ладонь, движение влаги по стволу — и по новой.
Толчок, ещё один, шлепок внутрь.
Что он о себе думает?
Томаш подхватил мужчину удобнее, прикусив губу, и выдохнул облако пара. Температуры их тел контрастные, болезненно разные, пульсирующие агонией холода по живой коже, затуманили взгляд. Младший им зацепился за твердые соски Би-Хана, распахнутую грудь, выпирающие ключицы, голову, так и не сумевшую найти удобного положения, злые и влажные глаза. Старший, кажется, попытался зацепиться взглядом в ответ, порвать лицо Томаша в клочья острием зрачков, разорвать веревки с хрустом замёрзшей ткани одним ревом, но из горла вырвался стон — страдания? удовольствия? вины? — и только. Не атака, а жалкое подобие: больше захват утопающего, чем ультиматум наемника.
Дыхание Би-Хана громче эха войны, которую он сам же развязал, сильнее треска замёрзшей комнаты, больше кромешной темноты с проблеском утра. В нем Томаш различает, как того таращит противоречиями физики и морали, чести и страха, экстаза и приближением реального, которое младший подгоняет дрочкой грандмастеру.
И такое зрелище — действительно аргумент. Спасительное алиби, которое Томаша защитит, оправдает и, может быть, даже что-то о брате расскажет. Не о любви, конечно, ведь тот кто не был любим, не будет насильно, но младшему ничего не надо.
Только тело Би-Хана — в галерее, на память.
Мокрое, изведенное и очень узкое, настолько, что обладания едва ли хватает на то, чтобы нащупать брошенный где-то смартфон и его поднять. Действительно, противоударный и выдерживает температуру ниже нуля без единой трещины — Кейдж не соврал.
Не обманул и в цветопередаче, ночной съёмке и профессиональном качестве.
Томаш настроил фокус, так чтобы задыхающийся Би-Хан попал полностью, и вошёл на всю длину несколько раз с ритмичным касанием по головке, почувствовал движение спермы в крепком захвате, запечатлел на чужом лице порок и бросил:
— Хороший подарок.
