***
Селена молча терпела, когда пришли врачи, стали ее обследовать. Она терпела и тогда, когда ей стали объяснять, что с ней произошло; как на дне города началась перестрелка, когда оказалось, что варщик так был, и был не один, а с пособниками, вооруженными, палившими по всем, кто только попадался. Вот и Селена попалась. Она не смогла терпеть лишь тогда, когда ей озвучили, сколько девушка пробыла без сознания. — Неделя! — Селену окатил холодный ужас, стоило ей представить, как много потеряла ее компания, какие, должно быть, убытки понесла… Кто же контролировал, кто назначал встречи, следил за исполнением без нее?.. Девушку пронзила пугающая мысль: увидит ли она на месте своего офиса хоть что-то, или без нее там остались одни руины? Целая неделя без присмотра — это же смерть ее делу, взлелеянному детищу, кровью и слезами омытому, целованному в сердце… Без нее, без Селены, как же будет существовать ее ребенок, как справится один, брошенный, оставленный?.. Она почти собралась бежать, желая вырвать провода и катетеры из ослабевших рук. Врачи остановили, вынесли неутешительный приговор: ей здесь отлеживаться ещё две недели. Как в темницу заперли, в самом деле… Даже на улицу выйти нельзя, распорядок дня, отбой по расписанию… Оставшись одна, Селена привстала, уперевшись локтями в скрипучий матрас, взвизгнувший от тяжёлого движения. Прижавшись щекой к стене, она мысленно выругалась, проклиная и того варщика, и детектива, не сумевшего задержать преступника, и себя, так глупо попавшуюся под каплю свинца и теперь прикованную к постели. Отвратительное бессилие, беспомощность, раздражающая слабость! Селена сжала кулаки, наманикюренные ногти впились в мягкую ладонь, оставив оттиски полумесяцев на линии жизни. Прикусив изнутри щеку, девушка бессильно вздохнула. Такой уязвимой она себя чувствовала, такой беспомощной, раздражающе безвольной, бессильной… Невыносимо Селене было думать о том, что ее собственная жизнь была в чьих-то руках, пусть профессионалов своего дела, но все же… Гадко было чувствовать себя под контролем, словно вернули в детдом, приструнили, пришпилили правилами, перерезав скальпелем волю… Слишком резкая критика в адрес людей, вырвавших Селену почти с того света. Но почему-то девушке в тот день хотелось грубить всем и каждому, сминая простыни и такую же белую ночную сорочку, кричать в подушку и до боли закусывать губы. Почему же ей так обидно, так больно чувствовать себя изолированной, отрезанной от своей привычной рутины? И почему кроме офисного шуршания бумаг и клетчатого пола кабинета ничего другого ей не приходит на ум?***
Начав рассматривать палату, Селена обнаружила, что проживала в комнате не одна. Обводя глазами помещение, девушка заметила, что вторая кровать у противоположной стены хоть и была педантично застелена, эта аккуратность не могла скрыть присутствие в палате ещё одного человека. Слишком заметно это не механически отточенное движение санитарок, а личное, сделанное для себя, с желанием хоть небольшого комфорта в этом удручающем месте, пропитанном запахом синтетических лекарств и жёстких моющих средств. На тумбочке рядом было поразительно мало вещей: Селена смогла рассмотреть серебрящуюся пластмасску с вытянутыми капсулами, каждая из которых была разбита на две половины: красную и серую; расчёску, точно женскую, несколько резинок для волос. Видимо, остальные вещи лежали в закрытом отделении тумбочки. Не то чтобы Селене особенно хотелось рассматривать вещи соседки и уж тем более знакомиться с ней, однако глаза все скользили, стараясь по мелким деталям понять, кем же примерно могла быть ее новая знакомая. Как оказалось, не такая и новая… В коридоре раздались шаги. Очень странные. Селена невольно прислушалась, стараясь понять, что опять так щелкает, и почему это что-то приближается к двери в её палату. Медленно, словно нарочно оттягивая, опустилась мутного цвета ручка, потёртая — в свое время она наверняка была блестящей. Толкнули дверь, послышался недовольный скрип петель. И снова клацающий звук, два щелчка, три… Селена, уставившись на дверь, открывающуюся словно в дешёвом фильме ужасов нарочито долго, успела подумать, что, возможно, удастся переехать в одноместную палату, чтобы избежать невольного соседства. Больница ведь не может быть полностью занята пациентами, наверняка найдется хоть одна свободная комната! Столь обнадеживающие мысли были бессовестно прерваны вошедшей в палату дамой, закрывшей за собой дверь даже слишком громко, так, словно она захлопнулась от сквозняка. Бумажная чековая лента надежд об освобождении Селены от сожительства не пойми с кем с хрустом смялась и разорвалась, стоило девушке приглядеться. Приглядеться и узнать ее. — Вы?.. — не сумела Селена сдержать изумленного вздоха. Раздражение подкатило к горлу, начав цепляться к гортани колючими словами, вот-вот готовыми вырваться и оцарапать, прицепившись к чужому самолюбию. Да, в тот день Селена кипела от собственной желчи, вдруг поднявшейся пенными пузырями со дна опустевшей души до трахеи. Недоставало только подходящей мишени, какой стоило нагрубить как следует, чтобы избавиться от душащего чувства беспомощности, обвязанного вокруг шеи атласной лентой. Девушке остро хотелось плюнуть в кого-нибудь ядом, только бы хоть чуть-чуть выместить собственную злость. И с чего бы ей быть недовольной? — Да, я тоже рада видеть вас. Не утруждайтесь демонстрировать свой «восторг», я его полностью разделяю, — ответила Селене вошедшая женщина. Конечно же девушка узнала ее. Это та самая хамка, какую она справедливо поставила на место во время злосчастной ярмарки, с какой все и началось. И вот теперь Селена вынуждена мучиться не только с болями во всем теле и постоянными обследованиями врачей, но ещё и с такой потрясающей компанией… Отлично. Женщина подошла ближе, и только сейчас Селена поняла, что было источником странного клацающего звука. Об пол стучали резиновыми накладками костыли, которыми дама орудовала не слишком умело. Идти ей явно было неудобно: передвигаясь медленно и как бы с опаской, должно быть, боясь упасть, сделав малейшее неверное движение, она переставляла ноги неуверенно, шагая правой и дотаскивая за собой левую. Она сжимала ручки костылей слишком крепко, так, что побелели костяшки. Селена, рассматривая ее, вдруг заметила, что женщина выглядела несколько иначе, чем в их прошлую встречу. Челка теперь не лезла ей в лицо, заколотая невидимкой, оставляя открытым лоб, платье было свободным, темно-бирюзовым, с плывущим подолом. Пожалуй, в стерильно белой комнате она была наиболее ярким пятном. И наиболее шумным, заглушив своим голосом тихую вибрацию очистителя воздуха, какой привезли в палату, пока Селену осматривали и отключали от нее аппарат ИВЛ: — Хватит так смотреть, словно призрака увидели, — сказала женщина даже, как показалось Селене, несколько обижено. Голос ее дрогнул. Тяжело опустившись на собственную кровать, какая тоже неодобрительно завыла пружинами матраса, дама поспешила положить костыли на пол и легонько запнуть их под кровать носком тканевой туфли. — Вам не хватает такта, милочка. И это тоже прозвучало с какой-то обидой, с тонкой ноткой оскорбленности, какая почти зазвенела в ее голосе, раскрывшись на языке горечью. На мгновение Селену тыкнуло в бок чувство собственной неправоты. Но лишь на мгновение, ведь почему она должна ощущать себя ещё и виноватой, хотя, по сути, ничего и не сказала? Ей вновь хамят, и опять совершенно незаслуженно!***
— Почему эта леди наблюдается не в травматологическом отделении, а здесь? — прямо спросила Селена пришедшего к ней доктора, который от такой резкости даже немного опешил. Он явно не ожидал, что человек, пару часов как вышедший из комы, будет вести себя настолько активно и даже намереваться покинуть стационар. Так и не скажешь, что девушка несколько дней провела без сознания, настолько требовательно и живо смотрела она, почти прожигая взглядом. Селена было твердо намерена избавиться от подобного соседства во что бы то ни стало. Прожигающие колкие взгляды и скрещенные на груди руки, словно в неозвученной претензии, вывели девушку из себя за тот недолгий час, какой они провели в совершенной тишине, нависшей над головами, словно пузырь на натяжном потолке после потопа, вот-вот готовый разорваться и облить присутствующих вываренной в собственном соку ненавистью. Хотя, казалось бы, так сильно не терпеть друг друга у них и не было особых причин. Однако Селене стало даже физически свободнее, когда к ним постучал медбрат и сказал, что «мисс Солсбери ждут в сорок пятом кабинете на наблюдение», а после увел последнюю, подав ей костыль, стыдливо задвинутый под кровать. Женщина ушла вместе с юношей, цепляясь за предложенную руку так, что Селене даже стало жаль бедного парня, у которого наверняка от этих острющих пальцев и выпирающих из-под рукавов платья локтей после останутся царапины. — Видите ли, — начал врач участливо, прикрепляя к предплечью пациентки тонометр. Липучая лента обернулась вокруг шершавой, прицепившись колючками к податливой материи, — вышло так, что из-за некоторых обстоятельств нам пришлось прибегнуть к некоторому отклонению от обычного распределения больных по отделениям. Прибор зашумел, плечевая манжета натянулась. Врач явно не очень хотел разговаривать, но под пробивающим взглядом сдался и продолжил: — Та перестрелка на дне города… Много людей пострадало, все отделение травматологии оказалось занятыми, притом мисс Солсбери требовалось срочная операция, была повреждена подвздошно-большеберцовая мышца, а к тому времени все палаты были заполнены… — тон доктора был чуть ли не извиняющимся. Взяв в руки манометр, он стал нервно наблюдать за движением по кругу тонкой стрелки, желая прервать беседу. Хотя разговаривал по большей части он, так что он чувствовал себя скорее на допросе, чем на рядовом осмотре. Недавно работает, невооружённым взглядом видно, весь трясется, боясь отойти от предписанных инструкций. Вряд ли в них входил мануал по общению с настырными пациентами. — Неужели вы не уживетесь в одной палате неделю-другую? Да, может, у мисс непростой характер, но не думаю, что вам будет так уж сложно с ней поладить. Тонометр запищал, оповещая о стабильном давлении. Затрещала колючая лента, отрываясь от ворсистой части манжеты. Врач постарался улыбнуться, но вышло слишком натянуто, чтобы держать эту приклеенную к губам усмешку дольше пары секунд. Сделав несколько записей в увесистой карточке и размашисто расписавшись в бланке выданных пациентке лекарств, он поспешил ретироваться, пока больная не начала настаивать на переводе ее в другую палату. А ведь Селена намеревалась. Нет, девушка была просто обязана добиться своего, она ведь способна контролировать еще хоть что-то! Пусть ей пока даже с кровати вставать нельзя, а настойчивости у нее не отнять, уговорить она сумеет!***
Она не сумела… Главврач слишком доходчиво объяснил, почему столь досадного сожительства никак не получится избежать. «Да, это, безусловно, внештатная ситуация, но поступивших после того инцидента на приемный покой оказалось действительно больше, чем мы ожидали. Нам очень неловко причинять неудобство как вам, так и другим пациентам, которых пришлось устроить не в свои отделения, но оказать помощь как можно большему количеству людей было нашей первостепенной задачей». Из этой длинной тирады Селена поняла, что никуда ей не деться и невыносимую мисс Солсбери придется терпеть либо пока девушку не выпишут, либо пока не переведут в отделение психиатрии. Тяжело поднимаясь на локтях, Селена думала, чем она будет заниматься все то время, какое ей даже вставать с постели не рекомендуется. У нее не было даже вещей, и позвонить, чтобы попросить их привезти, тоже было некому. Не Амели ведь посылать рыться в собственной квартире! Из более менее дельных сотрудников можно было набрать Мэри… Можно было бы, вот только Селена несколько лет как ее уволила… Девушка чувствовала себя безрукой, бессильной… Почему-то именно сейчас она осознала, что была совершенно одна. Она, кажется, уже смирилась с тем, что у нее нет ни семьи, ни друзей, но раньше эти мысли затухали, стоило загореться новым проектом. Селена была продуктивна, когда старалась заменить работой свое одиночество, но вот сейчас, столкнувшись с ним лицом к лицу и не находя, чем себя отвлечь, она совсем потерялась. В звенящей тишине под журчание кондиционера слишком просто было думать о том, что к ней в больницу никто не придет. Селена так часто все делала сама, и вот теперь ей не на кого положиться… Это цена карьеры — одиночество? Девушка знала, что избрала этот путь сама, и была им вполне довольна, только вот… Обеспокоился бы хоть кто-нибудь, пройди операция неудачно? Стал бы кто-нибудь волноваться не об освободившемся кресле директора, а о самой начальнице, по воле случая отправившейся в свой последний путь? Селена гнала подобные мысли, но они все так и лезли, настырные, непокорные, заляпывая сознание отпечатками своих липких рук, пачкая разум горьким осознанием. Она никому не нужна. — Вы так и будете молчать? — раздражённо спросила девушка, оборвав давящую тишину. Только бы разрезать эту тесьму, запутывающуюся вокруг разума, только бы настолько упаднические мысли перестали бередить разум. Ради побега от себя самой и поговорить можно… — А вы настаиваете на общении? — мисс Солсбери подняла глаза, оторвавшись от чтения, и удивлённо покосилась на Селену. Закрыв книгу, женщина положила ее себе на колени, вперив в собеседницу несколько настороженный взгляд. Селена стиснула зубы, мысленно чертыхнувшись. Она терпеть не могла, когда ей отвечали в таком тоне, какой сама она обычно использовала, общаясь с особенно язвительными людьми. Как будто в отражение глянула, а фигура из зеркала посмотрела в ответ осознанным взглядом. Неприятно. — Настаиваю познакомиться, — сказала девушка, чуть повернувшись. Она скрестила руки на груди и попыталась скрестить ноги, но не вышло — слабость сковала намертво, забинтованная рана вдруг напомнила о себе. — Меня зовут… — Селена, я знаю, — собственное имя, произнесённое чужим голосом, прозвучало странно. Как-то неподходяще, так, что стукнуло где-то о ребра внутри внезапное чувство неправильности. Словно ее имя было иным, но ведь это абсурдные мысли! — Вы пробыли в коме неделю из-за ранения на той ярмарке — вас с трудом удалось спасти. Ещё вы глава строительной компании… Тон ее был скучающим, даже уставшим. Оперевшись о стену, женщина взглянула на Селену пристально, изучающе. В серых глазах читалось недоверие. Кажется, она была не в настроении, но и Селена ведь не рвется с ней поладить! Ничего, потерпит, а девушка хотя бы отвлечется. — А вы? Мисс… — Просто Жозефина, прошу, зовите меня по имени, — она практически одернула Селену, сжав губы так, что обострились скулы, а залегшие под глазами тени показались на миг ещё глубже. Тонкие пальцы смяли простыню, ткань натянулась, мелкие складки располосовали край матраса. Селена со злорадством подумала, что, должно быть, Жозефину больно бьёт по самолюбию факт того, что в свои далеко не двадцать она до сих пор не замужем. Да, на ее пальце не было кольца. Сорокалетняя девица — оксюморон. Старая дева, никому не сгодилась. Вот только девушке вдруг перехотелось язвить. Даже в мыслях. На горло как наступило что-то, с хрустом костей, с силой, заставляя задохнуться. Ведь не может это быть совесть, не может Селена чувствовать, что так думать о соседке — оскорбительно? Что ей, в самом деле, чужая обида? А мысли все же дальше идти не смеют… Останавливаются, стоит на нее вновь взглянуть. Осунувшаяся, бледная — Жозефина далеко не красавица. Хотя куда счастливее самой Селены — она-то и к зеркалу сама подойти не в силах, чтобы оценить масштаб бедствия. Ее ждут долгие часы лечебной физкультуры, так сказала приходившая уже в пятый раз медсестра. К Селене наведывалось поразительно много людей, и это за каких-то пару часов, пока девушка была в сознании. Два раза она вновь проваливалась в темноту, не запоминала, кто уходил и приходил, когда одни люди сменялись другими, и что с ней делали, какие приборы от нее отключали, какие присоединяли к обклеенной пластырями руке. Сейчас, чувствуя себе в состоянии держать глаза открытыми и даже разговаривать, Селена поняла, что съязвить почему-то не может. Что-то царапнуло по сознанию, со скрипом, как пишущим пером, зачеркивая придуманную скабрезность, запрещая произносить в слух, словно прижимая к мысли печать, красную надпись с большими буквами в витиеватом кружке — «Отклонить». Никогда прежде Селена не чувствовала в горле кома из невысказанных слов, который падает вниз, заставляя глотать. Поражённая, она решила спросить: — Тоже после той злосчастной ярмарки? Собеседница кивнула, опустив глаза на пол, на каком опять лежали брошенные костыли. Пренебрежительно кинутые под ноги, отодвинутые, будто Жозефина старалась сделать вид, что это и не ее вещь вовсе, а она так, просто по какой-то причине оказалась рядом с совершенно здоровым человеком. Обманывай себя, Жозефина, обманывай. — Как видите. Я здесь уже неделю, как и вы, — женщина отвернула голову, делая вид, что ее заинтересовал вид из окна на белоснежную стену соседнего здания, к торцу которого, как конфетные обертки, были приклеены блестящие окна, сверкающие в лучах дневного пресного солнца. На самом деле она так хотела закончить этот натянутый и неловкий разговор, никому из собеседниц на самом деле не нужный. Вымученную беседу прервал стук в дверь. Ещё один врач, ещё один осмотр. Селена предчувствовала, что последующее ее пребывание в больнице будет тянуться неимоверно долго и текуче, а главное — убыточно и неэффективно для ее компании. А для нее самой — в натужно выдавленных разговорах и невыносимо гнетущем молчании рядом с мисс Солсбери, которой Селена ко всему прочему ещё и нагрубить почему-то не может.***
Как оказалось, долго ненавидеть ее Селена тоже не смогла. Ослабленная, разбитая, ночью того же дня девушка не могла уснуть, все мучаясь от головной боли. Стоило закрыть глаза, в тишине она слышала шум приборов, хлопанье двери, шарканье ног, чьи-то голоса. Врач сказал, что такое бывает — в коме люди слышат все, что происходит вокруг, а после, придя в себя, невольно вспоминают. И теперь девушка не могла избавиться от этого стука, клацанья, смешивающегося с писком приборов, не замолкающего ни на минуту. Через пять минут попыток уснуть этот плач по жертвам Хиросимы стал просто сводить с ума. Нельзя было ни о чем подумать, чтобы мысли не сносил звуковыми колебаниями этот разрозненный шум, ломая до того последовательно выстроенные цепочки размышлений. По голове, казалось, пройдется трещина и расколет лицо надвое. А самым досадным было то, что девушка не находила сил даже дотянуться до кнопки на стене и позвать медсестру — вновь ее сковала слабость, сделав руки ватными, тряпичными. Какофония становилась все громче, словно дирижёр, размахивая руками, призывал лишь сильнее стучать, щёлкать, шаркать, скрипеть, перешептываться, пищать приборы. Голову сдавило тисками, они то сжимали, то отпускали а после вновь вгрызались в кору мозга, как гвоздем на бампере новой иномарки выцарапывая партитуру слышимого только ей одной кошмара. Селена, сжав зубы, старалась не застонать. Было бы так жалко ныть от боли, так унизительно. Но и терпеть было невыносимо… В неслышимом гуле тишины Селена сжимает пальцами наволочку до скрипа костяшек. Тихо ворочаясь, она борется с гордостью, чтобы не заскулить. — Всевышний, спаси и сохрани нас, молю. Я знаю, ты испытываешь нас, ведь ты не возложишь на нас ношу, какую мы не в силах были бы влачить, но, прошу, я чувствую, что мои плечи подогнутся, а ноги не вынесут. Мне слишком больно… Глухую авангардную симфонию прервали еле слышные слова. Тихий голос, шепчущий сбивчиво, торопясь, просил божьей милости. Селена стала вслушиваться. Не сразу она поняла, что это ее соседка взывала к Всевышнему, что это Жозефина просила Его пощады. Напрягая слух, девушка стала вникать в то, что говорила женщина, о чем просила. Понять получилось не сразу. Зато это отвлекало от шума в неспокойном уме, притупляло режущие противным жужжанием боли, какие царапали сознание кривым канцелярским ножом, рвущим, кромсающим бумагу так, что по краям оставалась бахрома из оборванных мыслей. Продолжайте молиться, мисс Солсбери, продолжайте, главное вслух, чтобы Селена могла хоть немного успокоить воспалённый бредовыми видениями разум. — Прошу, ответь, что мне сделать, чтобы каждый день не чувствовать эту режущую боль? Неужели я согрешила настолько, чтобы лишать меня возможности ходить?.. Смогу ли я вновь когда-нибудь без костылей спуститься с лестницы сама, не держась изо всех сил за поручни? Неужели теперь мне всю жизнь придется вот так?.. Фраза оборвалась, голос подвёл молящуюся. До Селены сквозь колючие обломки невидимых скрежетов и звонов стал добираться смысл ее слов. Что-то внутри треснуло, стоило девушке услышать слабый всхлип. Приглушённые слова послышались через пару мгновений спустя несколько задушенных вздохов. Селена не могла видеть, но подумала, что женщина, должно быть, зажала рот руками, чтобы не разрыдаться лишь громче. — Защити, мне так страшно… Не оставляй меня калекой, я не хочу… И все-таки она расплакалась. Не сумев совладать с эмоциями, Жозефина судорожно хватала губами воздух, стараясь успокоиться. Не получалось. Из груди вырывались сдавленные вздохи. Но вот ее слезы, в отличие от собственных, Селене не виделись слабостью. И даже наивная и, без сомнения, пустая надежда дозваться до Бога ей не казалась смешной. Бесполезной, да, но если Жозефине так легче, если несчастной некому сказать о том, что ее мучает, и только незримый Всевышний готов слушать, то пускай. Главное вслух, так самой Селене становится легче. Вот только спокойнее под стук чужих слез ей не было. В сердце что-то защемило, стиснулось болезненным спазмом от осознания, что женщина правда боится, и вот сейчас она искренне и честно сознается в том, что потеряна и не знает, чего ожидать от туманной неизвестности. Пусть думая, что никто, кроме Бога, ее не слышит, а все же… Свидетелем подобного откровения Селена быть не должна, однако она все слышит, и душа заставляет сочувствовать совсем чужому для себя человеку… Что-то есть в этом неправильное. — Я молю о твоей благосклонности и каюсь в грехах своих. Аминь… Послышался скрип пружин, шуршание хлопковых наволочек. Селена подумала, женщина упала лицом в подушку, накрывшись с головой, и будет продолжать неслышно рыдать, прорывая глухую тишину еле различимыми вздохами, но… Но вдруг опять клацанье костылей об пол, тихие шаги босых ног по холодному паркету. Селена затаила дыхание, когда поняла, что стук стал громче и вдруг оборвался рядом с ее постелью. Сумев чуть приоткрыть глаза, девушка в темноте смогла разглядеть лишь тень руки, какая подтянула повыше почти сползсшее на пол одеяло и подвернула его край так, чтобы оно больше не соскальзывало. Поражённая, Селена не знала, что ей и думать. К ней вдруг проявили заботу, но с чего бы? Зачем совсем чужому человеку обращать внимание на такую мелочь, для чего ради нее терпеть боль? Ведь она мучается, сама говорила, а все же поднялась на ноги ради такого бесполезного жеста? Селена ведь не станет ее благодарить, не будет ничего говорить, о помощи ведь она не просила, так что и распинаться тут нечего? А с пересохших губ все же соскальзывает каплей хрустальной росы еле слышное: «Спасибо», сказанное неосознанно, против собственной воли, но так искренне, что девушка удивляется самой себе, незаметно проваливаясь в бархат сонной темноты.***
Через пару дней Селена уже могла, пусть с трудом, но все же самостоятельно вставать с постели и даже ходить по отделению. Недолго, силы восстанавливались медленно, а перед глазами плыли черные пятна от слишком резких подъемов, но девушка была рада уже тому, что к ней возвращалась самостоятельность. Она уже почти смирилась с тем, что носила больничную голубую ночную рубашку, слегка ей великоватую, — ведь не в офисном пиджаке же ходить по палате — помнется, да и как-то не к месту, а другой одежды взять было негде, — и с тем, что в реанимации были запрещены телефоны, и позвонить при всем желании девушка никому не могла. Приняв неудобства как слегка раздражающий факт, с которым ничего нельзя сделать, она занимала себя тем, что прогуливалась по корпусу, изучая расположение кабинетов и отделений. Катаясь на лифте с последнего этажа на первый, Селена чувствовала себя ребенком, какому не сидится на месте, и он стремиться оббегать весь торговый центр, и спуститься по всем эскалаторам, пока родители ушли в обувной магазин, где пахнет гуталином и новыми картонными коробками. Теперь же Селена могла слышать лишь запах стерильности, чистоты и овсяной каши, какая по своей консистенции напоминала скорее жидкий цемент, комками слезающий с ложки, а по вкусу залитую водой варёную газетную бумагу. Она понимала, что рацион ее отныне был несколько урезан, и соглашалась, что это была необходимость, а не чье-то желание так над ней поиздеваться, но… Но слишком манил девушку запах пирожков из буфета, какой разносился по всему второму этажу с самого утра до полудня. После полудня один запах там и оставался, настолько дефицитный продукт был востребован как среди больных, так и среди персонала. Девушка грустно вздыхала, проходя мимо и завистливо косясь на заветное окошко. Пожалуй, вожделенные пирожки были единственной приятной мелочью в её пребывании здесь. Получить их хотелось так сильно, соблазн был слишком силен. Но она уже там запомнилась: ещё бы, девушка со столь своевольным характером забудется нескоро, поэтому о попытках получить желаемое можно было забыть. Но ведь Селена не привыкла сдаваться, тем более ее как будто опять стараются заточить в кем-то начерченные рамки! Уж этого девушка стерпеть точно не могла. Нет, она должна, просто обязана, вреда от одного несчастного пирожка никому уж точно не будет! Да и вообще, разве она не заслуживает награды за то, что уже поднялась на ноги и ходит по больнице несколько дней? Видно ведь, что идёт на поправку, так к чему ее пичкать одними безвкусными бульонами? В таких мыслях Селена находилась несколько минут, уходя с очередной процедуры лечебной гимнастики. Никогда ее не прельщал спорт, но восстанавливать силы он правда помогал, пусть и выматывал. Чувствуя себя обессиленной сегодня, Селена была уверена, что завтра встанет на ноги увереннее и пройдет без головокружения по лестнице уже на один пролет больше. Усилия того стоили. Так же за эти несколько дней Селена обнаружила, что в отделении реанимации, из какого ее до сих пор не перевели в обычное из-за загруженности, было даже слишком тихо. Оно и понятно, ведь кроме врачей, ее и Жозефины в сознании здесь никого больше не было, но девушке, привыкшей к рутинному шуму офиса, было странно слышать пустую тишину, такую, словно и ходить следовало на цыпочках, чтобы никого нарочно не разбудить. И Селене это крайне не нравилось. Гнетущая тишина подчеркивалась ещё тем, что девушка со своей невольной сожительницей почти не разговаривали и как будто даже игнорировали друг друга. Селена ходила по коридорам, Жозефина так же недолго задерживалась в палате, все норовя куда-то исчезнуть. Девушке показалось, само нахождение в общей комнате для этой женщины было настолько невыносимо, что она старалась его избежать, даже превозмогая режущую боль. Селена сильно ошибалась. Иногда они виделись в общей столовой, садились всегда в разных концах зала: Жозефина — поближе к окну, Селена — подальше от Жозефины. Это казалось чем-то неестественным. Селена ведь не хотела ее избегать! Даже наоборот… После недавнего девушка и не знала, что думать о ней. С одной стороны Селену не должны были волновать чужие страхи, ведь у нее самой их немало, пусть она никогда в этом и не признается, но с другой… Не будет ведь Селена столь неблагодарной и циничной, чтобы наплевать на беспокойство человека, который проявил к ней каплю заботы? Ей непонятно, Селена запуталась. Поднимаясь по лестнице на верхний этаж, девушка не думала, что увиденное заставит ее так измениться. Держась за перила, она неспешно шла в свое отделение, оставалось миновать всего этаж, но вдруг у подножья лестницы она увидела до боли знакомый предмет. А на одной из верхних ступенек его владелицу, держащуюся за колено и тщетно старающуюся встать. У нее совсем не получалось. Глаза их встретились, стало неловко. Жозефина раздражённо отвернулась, скривив тонкие губы. Вновь браться за костыль она не торопилась, уязвленная тем, что ее увидели в столь неприглядном виде. Она ведь не станет просить о помощи, тем более эту своевольную и наглую девицу, какая на нее смотрит каждый раз такими глазами, словно разбирает картину по пазлам! Что в ней такого примечательного, кроме недавней травмы, какую, без сомнения, девица и рассматривает с таким любопытством и наверняка внутри смеётся, видя, как неловко Жозефина орудует своим новым средством передвижения? Конечно, нахалка с удовольствием наблюдает, как она громоздко стучит по полу резиновыми накладками и наваливается на костыли с силой, ведь и спустя неделю не привыкла на них ходить. Девчонке ведь развлечение — смотреть за чужой беспомощностью, ведь чем ей здесь ещё заняться! А теперь, должно быть, она тихо ликует где-то в глубине своей черной души и непременно станет над ней издеваться, ведь так просто начать указывать пальцем на нуждающегося в помощи, но слишком гордого, чтобы о ней попросить… Опустив голову, Жозефина ждет болезненного тычка и уже даже точит рапиру для ответного выпада, подбирая слова. Только бы не уронить лицо, не сделать ещё хуже. Хотя куда уж хуже: так неловко подниматься, чтобы выронить костыль и уже не найти сил за ним спуститься. Колени задрожали и подкосились так удачно, на середине лестничного пролета, чтобы уж точно сама она не справилась… Счастливица, не иначе. Вот только девица почему-то молчит слишком долго и язвить не торопится. Она подбирает костыль с пола, подходит ближе — Жозефина видит тень, пробежавшую по ступенькам размытой дымкой. — Помочь вам? — женщина с удивлением поднимает глаза, ведь слышит, что тон девицы совершенно не злой. Она протягивает руку, терпеливо ожидая, когда Жозефина вложит в нее свою собственную ладонь. Пальцы задрожали. — Да… — она отвечает тихо, задушенно. Жозефина думает, что лучше сквозь унижение согласиться, чем уперто самой себе доказывать, что может сама, а в итоге спустя пару попыток понять, что нет, не способна. Свое упрямство стоит унять, если не хочешь ещё сильнее убедиться в собственной беспомощности. Прикусив изнутри щеку, женщина готовится к неловкой и длительной операции по приведению собственного ослабленного и неслушающегося тела в вертикальное положение. Но все происходит быстро. Слишком быстро, так, что дыхание не успевает сбиться, и лишь потом запоздалое смущение обжигает впавшие щеки. Руки их соприкасаются на холодном металлическом стержне мимолётно, словно боясь. Селена отнимает ладонь первой, почувствовав кожей холод чужих тонких костяшек. Она не знает, отчего так заходится сердце и почему к лицу приливает краска. Девушка обходит ее сзади, наклоняется, почему-то ни на секунду не сомневаясь в том, что собирается сделать. Можно ли ей, дозволено ли? Да разве это важно? Жозефина не успевает понять, когда вокруг ее талии обвиваются тонкие девичьи руки, когда пальцы скользят вверх, хватают под предплечья и с неженской силой тянут вверх. У Селены стоят искры в глазах от столь резкого движения, но она не подаёт вида, держит, не смея отнять рук. Под пальцами прощупываются острые ребра, и девушке почему-то вдруг кажется, что так и должно быть, что она знает, какая Жозефина на самом деле худая, даже костлявая. И эта ее сухопарость, хрупкость и ломкость кажется Селене красивой… Она не понимает, почему. Что может связывать их, таких разных, чужих друг другу? И почему ей не хочется размыкать кольца таких неловких объятий… — Пойдёмте? — спрашивает Селена, чувствуя, как в горле встает ком и как хочется прокашляться. Она стоит слишком близко, можно носом уткнуться в угловатое плечо, в шею, прижаться губами к виску… Девушке этого хочется… Но она отстраняется, отнимает ладони. Шаг назад, ее окатывает волна жара. В неярком белесом свете, проникающем из небольшого квадратного окна, перечеркнутого пластиковой рамой, Жозефина кажется ей не такой и некрасивой. На той ярмарке она была такой растрёпанной, а сейчас ещё ничего: челка убрана со лба, русые пряди выбиваются из-за ушей, спадают на виски — их не держут заколки. Губы ее сомкнуты, глаза смотрят как-то странно. Тоже смутилась? Селена хватает ее под руку, не прося разрешения, призывая опираться на себя. Жозефина не протестует. Молча отдает костыль своей спасительнице и покорно идёт, с трудом преодолевая девять ступенек. Ей тревожно. У Жозефины сердце стучит где-то в горле всю дорогу до палаты. Она до сих пор чувствует невидимые горячие пальцы там, где они пробежались по ее одежде, поджигая, воспламеняя кожу и сознание. Прижимаясь к девчонке, опустив глаза в пол и считая клеточки плитки, выложенной в последовательности две белые — одна зелёная, женщина старается забыть о внезапной неловкости, охватившей ее от случайных касаний. Девчонка вызвала в ней что-то неправильное. Но такое приятное… Нет, не стоит об этом задумываться. Когда за спиной хлопает дверь палаты, толкнутая ногой по инерции, Жозефина может выдохнуть. Опустившись на кровать, она не торопится отпускать девчонку, держит ее руку, призывая остаться рядом. Селена не смеет противиться, даже садится рядом. — Ненавижу… — шепчет Жозефина сквозь зубы. Ее слов почти не слышно из-за грохота упавших на пол костылей. Женщина вцепляется в волосы, согнувшись, проводит по лбу руками, пряча в ладонях лицо. Но в колени локти не упирает — Селена запоздало осознает вдруг, почему. Затаив дыхание, девушка ждёт, не смея протянуть к ней рук. Думает, своей поспешностью может что-то испортить. — Ненавижу быть такой слабой! Селену колют изнутри собственные страхи, только видит она их в чужих глазах. Она хочет поддержать, но ведь никогда раньше девушка не говорила утешительных слов, да и нужны ли они Жозефине вовсе? Не подумает ли, что над ней издеваются? Селена бы точно так и подумала… — Я тоже… — сознается девушка. Ладонь ее вдруг падает на чужое колено, выпирающее из-под подола темно-бирюзового платья. Серые глаза смотрят с недоумением, поднимаются резко, обрамлённые ещё густыми ресницами. — Ненавижу быть беспомощной… Пальцы оглаживают коленную чашечку мягко, проводят по суставу бережно, слегка задевая ногтями. У Жозефины тяжёлый вздох застревает где-то в лёгких от удивления и того удовольствия, какое, щекоча, прокатывается по груди вниз к диафрагме. Должно быть, это как-то неприлично — так млеть от чужих прикосновений, но женщина ничего не может с собой сделать. Девчонка доканает ее… — Я… Должна сказать вам спасибо, — говорит Жозефина сбивчиво. Почему-то ей так нравятся эти осторожные поглаживания, которые, наверное, уже переходят черту интимности между ними, совсем незнакомыми людьми. Но отстранить Селену она не в силах. Руки ее успокаивают, греют… Вот бы они обнимали… Совсем уж странные мысли приходят Жозефине на ум. — Не стоит, — Селена поражена своей же смелостью. Они сидят так близко на одной кровати, а ведь несколько дней упорно сторонились друг друга. Они не подруги, но почему-то сейчас между ними завязывается душевная беседа. И почему-то Селена ласкает ее колено пальцами, а Жозефина не протестует, не спешит одернуть, устыдить. На щеках женщины проступают пятнами отпечатки неловкости, губы алеют вдруг, пересохшие, приоткрытые. — Но почему вам тогда не ездить на лифте? Вам больно, я знаю, поберегли бы себя лишний раз. — Не могу, — Жозефина накрывает девичью руку своей, проводит по костяшкам бережно, невесомо. Теплая кожа смущает разум, неизведанное желание толкает обхватить тонкое запястье. Теперь Селена поймана в кольцо между указательным и большим пальцем, прикована к женщине призрачным звеном кружевной цепочки. Она не собирается вырываться… — Стоит научиться ходить на них, если… Продолжать не приходится, Селена прерывает собеседницу кивком головы. Она все понимает. Жозефина тоже упертая, сражается с судьбой, желает заломать ей руки за спину и бесконечно боится самой оказаться прижатой грудью к земле. Селена начинает видеть в ней себя… — Вам не придется, вы от них избавитесь, — Селена говорит даже слишком уверенно, хотя откуда бы ей знать? Какое ей вообще дело, что будет с ее соседкой, сможет ли она ходить или нет, ей-то что? Она выпишется из больницы и забудет Жозефину, поэтому не стоит к ней привязываться. Но руку все же холодят чужие пальцы, заставляя что-то внутри трепетно дрожать. Селена мысленно проклинает медбрата, разорвавшего цепь из паутинок вокруг ее запястья одним своим появлением. Жозефина боязливо отстраняется, слыша стук в дверь, девушка и сама спешно убирает руку с чужого колена. Обе зардевшиеся, как две майские розы, они не могут поднять глаз друг на друга. Не знают, что и нашло на них, какое-то помутнение сознания так толкнуло их друг к другу. Уходя на очередную процедуру, Селена, все ещё красная, с досадой думает, что это была лишь случайность и что больше так Жозефина приблизиться к себе не позволит. А ведь девушка теперь чувствует, что хочет прижать ее к себе, погладить по волосам рукой, успокоить… Но ей ведь вряд ли разрешат.***
Под конец дня у Селены вновь заболела голова. Устав бесцельно бродить по коридорам, девушка вернулась в общую палату, мало что различая перед глазами. В зрачках расплывались яркие цветные пятна, в ушах звенело. Плюхнувшись на ближнюю к двери постель, Селена села, оперевшись о стену. Стараясь прийти в себя, девушка не сразу поняла, что, вообще-то, в комнате была не одна, да и то, что кровать она заняла не свою. Но было уже как-то все равно. Тело казалось тяжёлым, голова клонилась к земле. Закатные лучи мыльными разводами обволакивали стены, исчерченные тенями от ламелей. Жалюзи были полуприкрыты, лениво пропуская конфетно-розовый свет внутрь помещения. У Селены двоилось в глазах, дышать было нечем. — Может, открыть окно? Вам, кажется, душно, — участливый голос донёсся откуда-то слева. Повернув голову, Селена слабо кивнула, прикрыв глаза. Кровать скрипнула, послышался стук костылей об пол. Прохладная волна воздуха, пахнущего вечерней травой, заполнила лёгкие. Стало вдруг так хорошо, что девушка расплылась в блаженной улыбке, откинув назад голову. На самом деле окна открывать в больнице запрещали, и на то тоже были свои причины, но… Но шли бы все врачи к черту со своими запретами, когда Селене так плохо, и когда так кружится голова и дыхание пережимает! Девушка не заметила, как стала соскальзывать плечом по стене, как наткнулась щекой на что-то теплое, но твердое, угловатое. Она не заметила, как сползла вниз, на скрипучий матрас, и как тонкие руки придержали ее… Утонув в тёпло-пряной дремоте, Селена не поняла, как так вышло, что она опустила голову на чужие колени. Жозефина тихо простонала сквозь зубы, когда тяжесть головы девушки придавила ей ноги. Но сгонять нахалку она не спешила. Опешив, женщина не знала, что делать, куда ей деть руки. Селена так внезапно прижалась к ней, практически упала без сил, смеет ли Жозефина тревожить ее покой? Да и хочет ли? Неуверенно женщина уложила Селену себе на колени, повернув на постели так, чтобы девушке было удобно. Подняв ей ноги, Жозефина прикусила губу, неловко опуская ладонь на девичий лоб, а вторую — ниже груди, туда, где были наложены бинты. Это уже как-то совершенно выходило за грань дозволенного. Но Жозефине нравилось. Рассматривая точеное лицо, ещё совсем молодое, красивое, женщина невольно засмотрелась. Правильные черты, вырезанные как по трафарету губы, обточенные скулы… Жозефина заставила себя отвести глаза, почувствовав совершенно непристойный порыв прикоснуться к лицу девушки, обвести приоткрытый рот пальцами, прижаться к ней… Нет, хватит! Жозефина давно знала, что мужчины не интересуют ее, но чтобы вот так жадно пялиться на девчонку и практически приставать к ней! Нет, она же приличная женщина, она не станет делать подобного! Это… это слишком недостойно, неправильно, она не может испытывать подобного к едва знакомому человеку! Она не должна так краснеть, так смущаться, смотря на открытую шею и чуть присползшую с плеча рубашку, оголившиеся нежные ключицы… И запускать пальцы в каштановые кудри и так наслаждаться прикосновениями к густым волосам она тоже не должна… Однако ведь наслаждается, проводит между прядями рукой аккуратно, расчесывая ногтями вьющиеся локоны. Сердце кружится в венском вальсе, подпрыгивая до горла и пригибаясь к желудку, когда Жозефина так боязливо гладит девушку по волосам, когда расплетает тугую косу, освобождая темный водопад кудрей из плена резинки. С губ почти срывается тяжёлый вздох, но Жозефина держит себя в руках. Ей стыдно сознаваться даже себе в том, что она, похоже, опять увлеклась и настолько быстро. Опять… Жозефина прекрасно знает, чем все должно кончиться. Не первый раз она сражалась со своей грешной влюбленностью в дуэле воли, не первый раз падала к ногам своей новой зазнобы, поверженная. Не первый раз от нее сбегали в ужасе, косились, как на больную, сторонились, словно Жозефина была заразной. Нет, на этот раз она обойдется, ее не должны бояться или обжигать сочувствующими взглядами. Поэтому женщина должна сдержаться, не распалять в сердце этого порочного пламени, не поддаваться соблазну, не тонуть в зелёных глазах… Даже если они так изучающе смотрят, вгрызаясь с интересом, и даже если ласково жалеют, почти стараясь утешить. Но руки отнять не получается. Магнетическим притяжением темные локоны, рассыпанные по коленям женщины и спадающие вниз, почти касающиеся железных трубок и поролоновой ручки костыля, влекут Жозефину, манят касаться, расчёсывать. Любовно убирая волны со лба Селены, заправляя кудри за уши и приглаживая виски, она совершенно забылась. Так красива была девушка, спящая на ее коленях, что даже постоянная боль в ноге, мучающая Жозефину днём и ночью, куда-то исчезла. Может, Селена одним своим присутствием затупила эти стреляющие иголки, режущие при каждом шаге где-то в бедре, куда и пришлась пуля неделю назад, разорвав связки подвздошно-большеберцового тракта? Жозефина усмехается, про себя думая, что девушка тогда, выходит, кошка, раз легла на больное место? А теперь ее ещё и гладят, словно в благодарность. Не хватает разве что за ушком почесать. У Жозефины плохо получается держаться, ведь в сладких пряничных линиях света, расчерченных темными покачивающимися полосами, кожа Селены мраморная, блестит так манко, что любоваться хочется. Но ведь нельзя… И спихнуть Жозефина ее не посмеет. Но ведь будет так пристально смотреть, недолог час, правда влюбится… В который раз женщина выбирает чужой покой, а не свое спокойствие. Когда Селена начинает недовольно ворочаться, крутя головой, то поворачивая ее к Жозефине, то откидывая, женщина понимает, что миг блаженства окончен. Она стыдливо убирает руки, думая, что поступила правда нехорошо и трогать девушку не стоило. Что же она скажет, как будет объясняться? Ее не поймут, посчитают отвратительной, ненормальной… Она и сама себя не принимает, что уж говорить… Жозефина с болью в сердце соглашалась с тем, что всю жизнь она будет одна, и не найдется человека, способного полюбить ее такую… Странную… Ведь кому приглянется сорокалетняя старая дева, испытывающая греховные симпатии к молодым девицам? Праведная католичка, истовая верующая, а поддается из раза в раз искушению, смотрит на них, не в силах противиться своей испорченной природе, какую тянет чернить совсем ещё юных девчонок. Нет, не существует таких порядочных людей, каким бы могла понравится она, грешная, развратная душа, желающая портить светлые, непорочные умы. Жозефина изо дня в день молит Всевышнего спасти ее от своего главного порока, но Бог молчит, видимо, считает, что она заслужила так мучаться. Она любви недостойна, ведь, будь наоборот, не испытала бы Жозефина так много стыда и унижения, робко признаваясь каждый раз понравившиейся девушке в своих чувствах и получая каждый раз в ответ: «Простите, но я не такая», брошенное всегда с таким пренебрежением, словно об Жозефину запачкались и спешат поскорее отмыться и от объятий, и от неловких прикосновений рук… Все время женщина чувствовала себя обплеванной, презираемой. Она словно оскверняла тех, кого любила, своей неправильной тягой, разрушающей душу, каверкающей сердце. Нет, стоит молчать, не сознаваться, не подавать вида, и это пройдет, обойдется… Селена точно не поймет ее, осудит. Гордая, даже спесивая, ещё осмеет, унизит… Когда девушка проснулась, стало вновь неловко. Зелёные глаза, омытые оранжево-лиловым заходящим солнцем, присыпанные сахарно мелковой пудрой на ресницах, смотрели на женщину недовольно, блестя желтыми звёздами в расширенных зрачках. Убирая вновь нечаянно упавшую на лоб девчонке ладонь, Жозефина готовилась выслушать оскорбленную тираду о личном пространстве и праве на неприкосновенность, но до нее неожиданно донеслось совсем иное: — Да нет же, положите обратно — так голова болит меньше, — Селена сама перехватила женское запястье и опустила дрожащую прохладную ладонь себе на лоб. Вторую руку Жозефины девушка пристроила себе на живот, как раз туда, куда пришлась пуля. Под одеждой прощупывались плотные бинты, наложенные в несколько слоев. У женщины сердце защемило от осознания, насколько же Селене, должно быть, больно, ведь рана наверняка не даёт позабыть о себе. Сердобольная, Жозефина не может быть равнодушной к чужой боли… Сама Селена, украдкой рассматривая женщину сквозь ресницы, все больше думала, что на самом деле Жозефина достаточно симпатичная, просто надо понять специфику ее красоты, чтобы правда ее оценить. Наверное, ее привлекательность скрывалась даже не во внешности, а в этом задумчивом взгляде, лучащемся теплым участием и волнением, и в этих мягких пальцах, на самом деле не таких и острых, как показалось сначала… И в этих прикосновениях, безвозмездных, ласковых, какими она согревала Селену, не думая, что та чувствует… Нет, просто Селене нужен был кто-то, кто так погладил бы ее по голове, и вот такой человек нашелся, всего-то… Но ведь сердце отчего-то вновь пускается выстукивать чардаш на гладком ламинированном паркете так быстро и ритмично, что можно даже подумать про аритмию, если бы… Если бы не смущали Селену прохладные пальцы в волосах и на лбу, нежно ласкающие кожу так, что хочется блаженно улыбаться. Но Селена себе не позволит. Их общение переходит в какую-то неверную плоскость и пора с этим заканчивать. И с аритмией тоже. — Знаете, чего я сейчас хочу? — спрашивает вдруг Селена, разомлев от теплого света и ласки чужих рук. Она бы могла бороться с собой, но слабость в теле и лёгкость в голове не позволяют. Селена чувствует себя почти счастливой и не знает, с чем это связать. Ведь не с тем, что она лежит на коленях у едва знакомого человека и так бессовестно наслаждается этим? Нет же?.. — И чего же? Удивите, — Жозефина отзывается несмело, до сих пор поражённая тем, что все обошлось так безобидно. Она сама нескромно млеет от того, что девушка на нее так смотрит и не спешит уходить. Селена слишком быстро сокращает между ними дистанцию, но женщина не собирается протестовать. Может, девчонка хочет с ней подружиться, или среди молодежи теперь принято такое свободное обращение? Откуда Жозефине знать… Единственное, что в этом всем нехорошо — женщина рискует полюбить свою новую приятельницу крепче, чем дозволено, а этого разрешать себе решительно нельзя. — Я хочу… — слетает с губ Селены, когда она поднимается рукой вдоль предплечья Жозефины и заползает пальцами в свободный рукав ее платья. Женщине неловко, когда горячая ладонь обхватывает ее плечо под одеждой, проводит пальцами настойчиво. Это кажется уже чем-то совсем невозможным. И ей бы закричать, но на горло как что-то наступает, пережимая кислород. Жозефина готова поддаться. Особенно, когда девчонка поднимается и шепчет уже на ухо, обжигая своим дыханием открытую шею. Нет, у современной молодежи странное понятие о личных границах, своих и чужих, и на свою беду Жозефина не может приструнить распоясавшуюся девицу… — Я хочу тех пирожков из буфета, которыми пропахла уже вся больница, — Селена жмется слишком близко, сама не понимая, почему она решила, что такой способ подмазаться к Жозефине возымеет успех. Почему она была уверена, что женщина разрешит с собой так обращаться, не поставит на место, не подумает чего-нибудь лишнего? Не было же никаких гарантий… — Вы ведь поможете мне? За смехом Жозефина старается скрыть охватившее ее волнение. Это все игра, глупая шутка, и к ней так просто решили подлизаться… Почему-то девчонка выбрала слишком действенный способ, но это только забава, и ее не стоит воспринимать всерьез. — Может быть, посмотрим, — улыбается Жозефина, уже согласная на все, о чем бы девчонка не попросила. Слегка отстраняясь, она с печалью смотрит вниз, опять встречаясь с собой глазами в отражении на металлической трубке. Проклятые подпорки! — Но не сейчас. И не сегодня… — Это ещё почему? — Селену охватил какой-то до этого неведомый ей азарт. Чтобы глава «Бридж Корпорейшн» вела себя как восьмиклассница и выпрашивала, идя на всевозможные ухищрения, только бы добиться желаемого? Нет, это было совсем не в её характере. Но сейчас казалось так естественно чуть ли не на шею к Жозефине броситься и, осыпая ее щеки поцелуями, делать милые глаза и надувать губки так, чтобы ей уступили. С чего вдруг Селене так ластиться? Ведь небольшая и ценность — местная стряпня, чтобы ради нее так уж стараться! Или дело далеко не в стряпне? — А как сами думаете? Вы отлежали мне ноги, милочка, так что акт чревоугодия придётся перенести. Все перетекает в шутку, но Жозефина ужасно взволнована. Девчонка соскальзывает с ее коленей, падает на свою кровать, хихикая и поглядывая заискивающе, стреляет глазками как-то двусмысленно. Жозефине только кажется, но воспалённое воображение уже замешивает краски и опускает в них пальцы, желая наметать силуэты невозможных сцен для них двоих в этой пустой белой комнате, раскрашенной мазками заката.***
Так началась их передружба-недоувлечение друг другом, и Селену все совершено устраивало. Держать ее под локоть, поднимаясь по лестнице, ведь упрямица совершенно отказывалась ездить на лифте, стало привычно, даже обыденно. Теперь две женщины сидели за одним столом вдалеке от всех в общей столовой, уже вместе критикуя местные харчи. И пусть Жозефина подобных слов не приветствовала, Селена показывала ей язык, и женщина могла только смеяться, скрывая за ладонями смущенную улыбку. Злосчастные пирожки были успешно выкуплены из буфетного плена и на поверку оказались не такими и вкусными, о чем Селена поспешила сказать Жозефине, в дополнение швырнув в женщину полиэтиленовый шуршащий пакет. Вот только пакет прилетел к девушке обратно с претензией и недовольным, но не злым: «Сами выкинете, дойдете, не рассыпетесь!» Селене с ней было даже весело. Действительно, Жозефина оказалась не такой и чопорной аскетичной старухой, какой она виделась девушке первые пару дней. Теперь язык бы так назвать ее не повернулся. Но повернулся бы назвать приятной, даже милой. С каждым днём Селена чувствовала, что с Жозефиной ей слишком хорошо рядом. И это уже переставало пугать. Девушке нужен был кто-то, кто составит ей пусть временную, но теплую компанию, кто-то, кто станет…другом?.. Ведь Селена же не думает о большем? И не думает, что у Жозефины такие нежные и хрупкие запястья и лодыжки, какие надо беречь, как берегут антикварные хрустальные статуэтки… И не замечает, что с каждым днём всё больше ее тянет прикасаться, держать за плечи, за талию, прощупывая под одеждой тазобедренный ортопедический бандаж, затянутый, по словам Жозефины, чересчур крепко… И не думает, что после выписки прощаться с ней будет больно… Нет, это все лишние мысли. Селена теперь знает о своей новой подруге достаточно. Знает, что она работает в аптеке провизором, из семьи у нее остался один племянник, в котором Жозефина не чает души и которого бесконечно любит. Селену гложет непонятная зависть, когда женщина говорит о нем. Свой рассказ у девушки вышел скудным, что стало даже не по себе. Неужели вся ее жизнь, вся суть заключается в паре предложений? Ей и правда нечем похвастать, кроме работы? Но разве интересны Жозефине балки и плиты, уложенные по новой методике, подсмотренной у кого-то за рубежом, разве нужно ей знать, как ровнять железобетонные блоки почти без стыков? Нет, но женщина с участием слушает, кивает и даже что-то переспрашивает, делая вид, что понимает. Селена знает, что профессиональные разговоры их не клеятся, но ведь и она поддакивает, стараясь уловить нить связи в длинных названиях лекарственных средств и их поставщиков, какие в голове мешаются в нераспутываемый клубок. И это общение между ними теперь, кажется, не только от скуки. Ведь Селене она правда интересна. Когда однажды Жозефину навестили, девушку окатило противное чувство. Жалость к себе и едкая ненависть к женщине, тающей с таким блаженством на чужом плече. Ее племянник был молодым юношей и обнимал свою тетю так горячо, что можно было начать ревновать. Пусть он совершенно целомудренно осыпал ее лицо поцелуями, Селена не могла смотреть на столь милую сцену, не кривясь. Пусть Жозефина и была так счастлива, что с ее губ не сходила искренняя улыбка, девушка, не зная почему, мысленно проклинала ее за совершенно законную радость. Которая у Жозефины была, а вот у Селены — не было. — Куда же вы, не уходите, — окликнули девушку, когда та решила покинуть палату, чтобы не мешать столь трогательной семейной встрече. — Останьтесь, дорогая, познакомьтесь с Лиамом. Лиам, это Селена, моя… подруга… Последовала неловкая пауза. Селена пожала юноше руку, постаравшись мило ему улыбнуться. Вышло вымученно. Почему-то Лиам ей казался почти соперником, хотя за что им соревноваться? Не за Жозефину же, на какую девушка нисколько и не претендует! Но противное чувство скребло при виде их переплетённых рук, так, что Селене захотелось разорвать эту трепетную семейную связь, встать между, чтобы и у них не было друг друга! Раз у Селены никого нет, то и другие ликовать не должны… Эгоистично. Лиам совсем не приглянулся Селене. Пусть юноша был учтив и вежлив, старался поддерживать натянутую беседу и искренне интересовался самочувствием как своей родственницы, так и ее соседки, девушка желала лишь, чтобы он как можно быстрее ушел. И как можно дольше не возвращался, оставив их одних. Селене не должно быть никакого дела до того, как и кто проявляет к Жозефине свою любовь, но почему-то внутри все чернеет, когда женщина уходит его провожать, а Лиам придерживает ее за руку, чтобы не упала. На костылях, тебе же больно… К чему так волноваться о мальчишке? И без тебя найдет выход, уж не бойся. О себе бы так переживала… Селена злится, смотря из окна вниз. Конечно, крыльца больницы ей не видно, полупрозрачный зелёный козырек закрывает обзор. И даже открыв форточку, виднее или слышнее не становится. На что она надеется, почему так изводится? Селене кажется, у нее отобрали нечто ценное, то, что ей и не принадлежало, и теперь ей остаётся бессильно ревновать и возмущённо прикусывать губы. Она понимает, ревность — глупое чувство, недостойное, в её случае так тем более, ведь с Жозефиной их ничего не объединяет, нет между ними никаких близких отношений… Но почему тогда Селене кажется, что ей изменили?.. Как колючей проволокой скребёт внутренности оскорбленное чувство оставленности. В ней так ковыряет гвоздем по душе маленькая девочка, не смирившаяся с тем, что родителей больше нет. Поэтому же ее так неприятно жжет, подпаливает изнутри язва обиды? Это мелочная зависть к чужому крохотному счастью. Ведь Селену так горячо некому обнимать, и она никого уже так не обнимет. Когда Жозефина возвращается, улыбающаяся, веселая, в душе Селены мешается странное шипящее желание как-нибудь обозвать ее, оскорбить, но вместе с тем прижаться к ней, упасть в теплые объятия и разрыдаться. Девушке хочется растоптать тот букет ландышей, завёрнутый в небесно-голубую оберточную бумагу, который принес Лиам тайком от медперсонала, ведь цветы больным дарить нельзя, швырнуть его на пол и ломать хрупкие белые колокольчики ногами, бессильно давить, чтобы от тонких лепестков ничего не осталось. Но вместе с тем Селене так хотелось бы повиснуть у нее на шее и реветь, только чтобы чувствовать мягкость чужих пальцев на щеках, чтобы приятным теплом по сердцу разливалась ее доброта. Ведь у Жозефины добрая душа, а Селене как раз недостает живого человеческого участия.***
Селене кажется, она теряет себя прежнюю. После недели комы девушка ощущает, что меняется слишком быстро. Теперь ее так легко задевают самые обычные вещи, хотя раньше бы она и не обратила внимания. Теперь она привязывается слишком быстро, и слишком быстро понимает, что Жозефина ей уже не просто знакомая. И даже не просто подруга. У нее новые костыли — канадки, легче, удобнее. Селена поддерживает, даже искренне радуется, сама не понимая, откуда взялся в груди этот опьяняющий восторг, это искреннее жемчужное воодушевление, совершенно не относящаяся к ней самой. Это не ее победа, не ее достижение, но сердце поет и готово сорвать голос, когда женщина куда свободнее встаёт и делает пару шагов по комнате. Селена готова по-детски хлопать в ладоши от радости. Раньше бы она ни за что… Ни за что не стала бы так открыто показывать свои чувства, так честно сознаваться самой себе в том, что Жозефина ей уже и не совсем чужая. И Селена не находит в себе сил посмеяться над такой глупой и внезапной привязанностью. Нет, кажется, это становится уже чем-то слишком личным. В их отделении однажды включается радио — коматозникам, говорят врачи, время от времени полезно слушать музыку. Холодная пустая тишина прерывается французским мурлыканьем, которому уже лет так пятьдесят. И Селена с Жозефиной сидят, как заворожённые, на одной кровати, прижимаясь к стене, только бы лучше слышать околдовывающий нежный голос, говорящий что-то такое непонятное, но родное для обеих, что в груди разлетаются бабочками воспоминаниями. — Отец любил включать радио в машине, — вдруг вспомнила Селена, прикладывая к стене ладонь. Твердые, каменные, звук был еле слышен. — Он возил меня в школу, когда я была маленькой, стучал в такт музыке пальцами по рулю. Ему почему-то нравилось слушать всякое старье. А теперь и самой Селене оно начинает нравится. — Попрошу! Не старье, а классика! — Жозефина хлопает рукой по стене рядом, так, что девушка от резкого хлопка вздрагивает. Их ладони так близко, что пальцы вот-вот коснутся друг друга. Селена придвигается сама. Девушке кажется, природа ее чувств совершенно иная. Поэтому руки их она переплетает сама, и падает на плечо женщине тоже первая, готовая раствориться в бирюзе своей привязанности, овеяной французским мурчащим голосом откуда-то извне, не из той реальности, в какой Селене так приятно. Она жмется с надеждой, что не отпрянут, обнимут за плечи, погладят по голове так, что в груди перевернется нечто всегда тяжёлое. Жозефина несмело опускает ладони девчонке на спину, поглаживает, успокаивая. Она понимает, в ней ищут утешения. И разве в праве Жозефина отказать, когда так отчаянно безмолвно кричат, зовя на помощь? Селена потеряна, женщина видит, ей нужно плечо человека, который не осудит за слабость, который понимает, каково это — чувствовать себя беспомощным. Она прекрасно все знает, потому осмеливается поцеловать девчонку в затылок, в лоб, ничего подспудно не желая. По горящим щекам льются обидные жаркие слезы, наманикюренные ногти впиваются в запястья, в руки, царапают, выпрашивая жалости. Пожалей ее, ну же, у тебя ведь добрая душа! Жозефина жалеет безмолвно. Они не будут говорить о слезах Селены, так же, как не говорили о страхе женщины остаться калекой. Она до сих пор боится, пусть боли уходят и врачи говорят, что в целом она идёт на поправку. Поправка — это слово Жозефину неприятно колет осознанием, что встреча их не вечна. После выписки они забудут друг о друге, так и должно быть, так правильно. Им нечего разделять, нечего вспоминать. Они ведь друг другу чужие. Селена не знает, почему вдруг расплакалась. От воспоминаний об отце, о детстве, или от того, что ее душит это неопределенное чувство, от названия которого девушка отворачивается, старается не смотреть в его сторону, хотя прекрасно понимает, что гложет ее. Влюбленность. Чертова, проклятая влюбленность, толкающая покрывать открытую шею Жозефины невесомыми лепестками поцелуев так, чтобы этот жест мог показаться невинным. Заставляющая ненавидеть злосчастный букет полевых цветов на тумбочке и желать припасть к ее рукам с благоговением почти в помешательстве. Жозефина и сама готова расплакаться, ведь, пальцами приглаживая взъерошенные темные кудри, думает, что тяга ее неизбежна. Хотела, старалась обойтись без ещё одной трещины на и так поколотом местами сердце — не вышло. Очень скоро она вновь порежется бутылочным осколком от зелёных глаз, какие, выплакавшись, от нее отвернутся. А пока женщина может лишь припадать губами к девичьей линии челюсти и скользить по щеке к виску, сцеловывая хрустальные слезы, надеясь, что никакой конвенцией нравов не запрещено так выражать свое искреннее участие. За стеной продолжает играть музыка. Селена, пытаясь заглушить почти сошедшую на нет истерику, начинает постукивать в такт по стене и тихонько напевать, совсем не зная слов. — Не надо… — Жозефина вкрадчиво прерывает ее, прикладывая палец к губам и тут же отнимая, делая вид, что стирает слезу. Селена опять ее не понимает. Глаза женщины грустные, затуманенные. Расстроена? Сама погрузилась в меланхолию воспоминаний, поэтому стоит молчать? Пусть лучше скажет, раз так, Селена ведь не умеет читать мысли, не поймет намеков, ей нужно объяснять доходчиво… — У вас ведь совсем нет слуха. И голоса. Селена смеётся, но Жозефине опять не весело. Она не позволит девчонке бередить ей душу, не даст и шанса протянуть ложную надежду!.. Ведь слишком песня похожа на откровенное признание, которое девчонка почти произнесла по своей глупости, по незнанию, а ведь Жозефина вот-вот поверит… «Я — влюбленная женщина. И я сгораю от желания возвести вокруг тебя стены своей жизни».***
Все это до противного режущего в горле песка неправильно. Селена чувствует, что время ее утекает. Сквозь пальцы просочилась песчинками минут неделя, и вот все должно оборваться. В ночной пустоте она знает дату выписки, ее и свою, и, сжимая простынь до боли, думает, что сломает ей вторую ногу, только бы никуда не посмела уйти. Нет, конечно, это все импульсивные и глупые мысли, воплотить в жизнь которые девушка не посмеет. Ведь не поднимется ее рука обидеть серебряные глаза, окрашенные таким сердечным волнением, таким ласковым трепетом, надрывным, почти ноющим, что ноги подкашиваются. Не сможет она прикоснуться к Жозефине грубее поцарапывания ногтей по колену, какие хотели бы скользить выше, но не осмелятся. — Подвиньтесь, — Селена наглеет, присаживаясь на чужую кровать, нарушая чужой покой. А свой совершенно теряя. Ей, кажется, уже не видно никаких границ, и ничего так не держит за руки в темноте. Под покровом ночи откровения даются легче. На нее смотрят с недоумением, приподнимаясь на локте. Губы приоткрыты, в звездном молчании видно, как же они дрожат. — Я лягу рядом. — С какой это стати? Жозефина не против. Она просто не в силах поверить, что к ней наклоняются так совершенно серьезно и проводят по щеке почти заигрывающе, поднимают лицо за подбородок пальцами. Затылок вжимается в стену, лопатки холодит покрашенный белой краской камень, когда слова опаляют губы: — Я так хочу, вот и все. Ладонь Селены перехватывают дрожащие пальцы, прижимают к шее трепетно, с восторгом, с неверием. Жозефина думает, ее так мучают нарочно, искушают в наказание за порочную душу. Особенно над ней издеваются высшие силы тогда, когда град поцелуев, тягучий, настойчивый, окрапляет плечи, с каких слетает ночная сорочка. Пальцы цепляются ниже ключиц, сдирают ткань почти с треском, нервно обходя наложенный на талию фиксирующий корсет. Селена не верит, что может быть настолько смелой, но она целует в губы жадно, впиваясь с жаром, сжимая пряди без того растрепавшихся волос, и почти с силой подминает женщину под себя, позабыв о собственной забинтованной ране. В её грудь упирается рука, слабый протест ее забавляет. — Ради бога, Селена… Договорить Жозефина не успевает, так скоро по плечам проходится холодок болезненной дрожи, струящейся под чужими пальцами невесомыми мурашками. С губ срывается стыдливый стон, а над ухом слышится еле различимое, заглушаемое рваным биением сердца: — В него я не верю. Дыхание перехватывает, когда девушка опускается рядом, сминая простыни, сбрасывая на пол ненужное одеяло. Оно белым пятном расплылось по плитке, ковром, разлитым на дороге в иную реальность. Какая открылась в объятиях страсти, осыпанной блеском стыдливости. — Так вы ещё и еретичка… — Жозефина говорит как-то обессилено, словно смиряясь. Горячие пальцы проходятся вдоль ремешков ортеза, чертят мягкие линии по бедру, скованному пластиковыми пластинами. Его снимут через неделю-другую, но Селена уже не увидит. Завтра Жозефина оставит ее и уйдет долечиваться дома. На своих ногах, без подпорок. — Я ещё хуже, уж поверьте. Цепляясь друг за друга, хватая за руки бездумно, прижимаясь и бесконечно целуя, они проводят последнюю ночь настолько близко. Матрас предательски скрипит, выдавая вульгарное и пошлое занятие двух потерявших совесть грешниц. Вот только единственное их преступление и состоит разве что в неозвученной тяге, в таком сладостно-горьком влечении, какое омывают слезы смущения, текущие в тишине по цветущим щекам. Ведь в предрассветных лучах рваное дыхание смешивается в уже совершенно нежном, целомудренном поцелуе. Таким, должно быть, венчанная пара скрепляет свою любовь пред Богом. Они не знают, ведь никогда не стояли у алтаря, и уже вряд ли когда-нибудь будут стоять. Ведь праведной грешнице и еретичке и в порочном союзе до боли упоительно.***
В холле они сидят тихо, так, словно ждут очереди к зубному. Колено о колено — Селена чувствует твердость фиксатора и тайно желает его оторвать. Жозефина говорит, она страшно от него устала. Припадая щекой к ее плечу, обтянутому шерстяной тканью пальто, девушка чувствует, что уже скучает. Это странный роман для обеих, в горле почему-то саднит от досады, словно Селена забыла что-то очень важное, но все никак не может вспомнить. Девушке кажется, Жозефину она знает гораздо дольше недели, из которой пару дней упорно ее избегала. Но все никак не получается вспомнить. На первом этаже больницы в тот день было даже слишком людно. Много кто выписался, кто-то пришел на осмотр и ждал свою очередь в регистратуру. У двери собралась группка детей. Светловолосая девчонка лет четырнадцати показывала карточные фокусы своим друзьям. Но Селене не было дела до шума мира, от которого она так отвыкла и по какому даже раньше немного скучала. Но не сейчас. Сейчас ей нужна была тишина и рука в замшевой перчатке, держащая ее собственные пальцы, тонкая, прикрытая лежащей на коленях сумкой. — Могу я к вам приходить? — спросила Жозефина, смотря сквозь прозрачные двери фойе куда-то вперёд. Лиам должен был прийти за ней, но женщина не казалась счастливой. Она будто высматривала его, но робко надеялась задержаться. — Нечасто, если позволите. Слишком вежливая — Селена про себя усмехнулась. Поглаживая костяшки ее пальцев сквозь ткань перчаток, девушка тихо кивает. Приходите, конечно же, Селена ведь будет до неприличного часто коситься в окно уже обычной палаты. Скоро ее переведут из реанимации на этаж ниже — в травматологию, оттуда начали выписываться больные. Жозефина в смятении опускала глаза на свои туфли, не смея поверить в ту молчаливую тайну, разлившуюся между ними. Ночь откровения, утро принятия… Неужели ей правда теперь можно так смотреть на когда-то нахальную и гордую девицу, растворившуюся в кудрявых волосах девушки, какая сама так сжимает ее колено пальцами, без слов разрешая себя любить? Разве ей правда можно теперь без стыда утопать в зелёных глазах и не бояться порезаться стеклянным бутылочным презрением, действительно позволено ей любоваться и ждать новой встречи-свидания? Ведь вчерашние поцелуи на губах не горчат, а разливаются патокой. Ее целовали в самое сердце, теперь Жозефина знает, каково это — когда ласкают душу. — Как отпустят, покажу вам новый мост. Его недавно построили — помните, приходилось через полгорода объезжать? Там красиво вечером, когда включают лампочки. Фонари там похожи на звёзды, только вот раньше Селену волновала не их красота, а счета за электроэнергию, которые приходилось выплачивать городу ее же компании. Теперь девушка думает, что когда-нибудь можно перекрыть движение на один вечер и устроить там концерт… — С удовольствием посмотрю. Жозефине правда интересно. Ей приятно, но до сих пор странно осознавать, что их связь — не мелкая жалкая интрижка, которую стоило забыть ровно через минуту после последнего изнемогающего вздоха и прошедшего по телу хрустящей кристальной крошкой озноба, уносящего в звенящую темноту. Нет, кажется, есть между ними что-то серьезнее сброшенного на пол одеяла. Лиам подходит к ним не сразу, а они не сразу замечают его. Юноша, кажется, смущен и не хочет прерывать их тихую идиллию. Он ведь догадывается. И потому прячет улыбку в воротнике свитера, боясь своим открытым и ясным, поддерживающим взглядом спугнуть трепетную и боязливую радость Жозефины. Ведь он будет только рад, если она полюбит. Они прощаются скромно: Селену целуют в щеку, она целует в ответ, придерживая Жозефину за рукава пальто. Боится, что ещё неуверенно стоит на ногах, думает, пошатнется. Осенний ветер уносит светловолосого юношу вместе с его тетей во влажный, ещё не дождливый четвертый час дня. Селена прожигает взглядом шляпку, отороченую коричневой лентой, и бежевую сумку на кожаной ручке, когда ей под ноги что-то шлепается с картонным звуком, скользя по намытому паркету. Девушка опускает взгляд без особого интереса… И тонет в черноте, видя в карте Таро, случайно выроненной девчонкой в джинсовом сарафане, свою-чужую жизнь, какая мелькает кинопленкой воспоминаний, распарывая зашитые воспоминания. — Эй, а ну верните, не ваше же! — доносится до девушки откуда-то издалека, когда, схватив картонку и прижав ее к сердцу, как драгоценность, она поднимается, резко, что аж в глазах чернеет, и бежит, ничего перед собой не видя. В больничной одежде Селена вылетает на улицу, минуя стеклянные двери, отделанные под дерево по краям. Она почти поскальзывается, едва не запинается о тактильное покрытие на лестнице, съезжает вниз, еле держась за поручень. Теперь она вспомнила, она поняла! И как только можно было забыть что-то столь важное! Светловолосая девчонка, лишившаяся одной карты для фокусов, со своими друзьями лишь похихикивают, видя в помутневшем от влажности на улице окне, как ненормальная, что выбежала в больничной голубой одежде почти под дождь, бросается к кому-то на шею. Им не понять, что на самом деле случилось. Конечно, карта к владелице ещё вернётся, но вот воспоминания — нет, их Селена уже ни за что не отдаст.