Сердце твоё не здесь

Тэтчо не был чем-то большим, не был даже его привычкой — просто удобным стечением обстоятельств. Дзёно всегда ценил комфорт и нуждался в твёрдой опоре, даже если не собирался этого признавать. Первый год после вербовки был похож на утомительный белый шум ненастроенного радиоприёмника, где среди помех он пытался найти хоть что-то, что можно слышать, за что можно теперь держаться. Ранее его якорем было знакомое, любимое им сердцебиение, что всегда успокаивало, вселяло уверенность. Пока однажды не оборвалось прямо в его присутствии. В день его чёртового ареста. Первые дни после были залиты кровью, и он чувствовал слёзы на слипающихся ресницах, когда в страхе просыпался и не мог соорентироваться в пространстве. Слышал лишь собственное сердце, глухо стучащее между рёбер. И неприятный монотонный шум медицинских приборов, от которых тянулись тонкие провода к датчикам на его теле. И тогда он вспоминал, что произошло. Пальцы судорожно касались длинной серёжки — единственного, что у него осталось, — словно этим он мог бы себя успокоить. Словно тот, кто был раньше рядом, чьи пальцы сплели этот тонкий шнурок и продели в его правое ухо, чьи губы касались его столько раз, чей голос его успокаивал, — словно тот, кого больше не было, всё ещё мог оставаться здесь. Первый год без него был невыносимым. Армейский строй — изнуряющим. Тело не выдерживало, и Дзёно мог днями лежать в медблоке, отходя от последствий операций по усилению, из-за которых его жизнь никогда уже не будет прежней. Его жизни не будет, если он предпримет попытку бегства. Тело, имевшее теперь нечеловеческие возможности, будет медленно разлагаться, если его не поддерживать ежемесячными процедурами. Капитан лишь усмехался, говоря, что для такого как Дзёно возможность отдать себя служению людям — большая честь. Честь, которой он не заслуживал. Замкапитана восторженно за ним повторяла, со всей силы хлопая Дзёно по перебинтованной груди. Других военных он не запоминал. Слышал лишь монотонное марширование, доносившееся с полигона, и не мог представить себе их лиц. Первый год был невыносимым и наконец подходил к концу. Он думал, что такими будут и следующие — шумной рябью, среди которой не находилось ни одного приятного звука, ни одного запаха, от которого бы не тошнило. Ни одной ночи, проведённой бы без кошмаров о том дне, когда прошлая жизнь закончилась. Когда единственный, к кому он чувствовал что-то настоящее, погиб, пытаясь его защитить, оставив после себя пустоту и давящее чувство вины. Второй год встретил изменениями, о которых он не просил. Его военная подготовка, по словам капитана, была окончена вполне успешно, хоть Сайгику и знал, что это правда лишь наполовину. Он научился идеально обращаться с оружием, научился выносливости и терпению, без которых невозможно было прожить и дня, заполненного бесконечными тренировками и отчитываниями со стороны Теруко. Дзёно смог понемногу привыкнуть, хоть каждое утро и пересиливал себя, чтобы просто подняться с койки и начать очередной невыносимый день — такой же, как и предыдущие. Научился быть вежливым с теми, кто вызывал только раздражение, но кому он не мог ничего ответить. Он понимал, что теперь его участь — быть шестерёнкой в механизме военной полиции и делать то, что от него потребуют. Что он, по их мнению, сумеет лучше всего — загонять в угол таких же преступников, каким был он сам, не щадя их, как никто не пощадил его, отняв единственное, что ему было дорого. Когда кончилось обучение, к нему приставили напарника для совместной работы, прибывшего из другого подразделения и тоже только что закончившего вводный курс. Безликие военные говорили о нём как о самурае, и вскоре Дзёно убедился, что это близко к правде. Тэтчо Суэхиро отличался от остальных — его дыхание всегда оставалось ровным, а мышцы были напряжены. Сайгику чувствовал, как они движутся под его кожей, как плотно натягивается ткань формы, очерчивая мускулатуру. В части было достаточно военных с похожим телосложением, но они никогда не привлекали его внимания, оставаясь лишь частью окружающего его шума. В первую же встречу с Тэтчо что-то пошло иначе. Дзёно невольно представил, как могло бы выглядеть его лицо, и с удивлением обнаружил, что у него получилось. Прислушиваясь к его голосу, к тому, как потоки воздуха огибают его тело, как ветер путается в волосах, как медленно опускаются и поднимаются ресницы, он представил его образ, словно правда мог его увидеть. Странное чувство укололо под рёбрами, и Сайгику испытал горечь. Он пытался найти что-то смутно знакомое, залечить чем-то боль, что не проходила, — затаившись, она жила в нём, то приливая, то отступая. Ему хотелось за что-то держаться. Засыпая, не бояться проснуться в ужасе. За неимением якоря, что держал бы, не позволяя унести течением, он сам становился ужасом — лишь бы вновь обрести контроль. Но Тэтчо всегда был спокоен и непоколебим. Дзёно чувствовал его взгляд — долгий и ровный, словно он всматривался в глубины моря. Ощущал его силу, жар его тела, разгорячённого постоянными тренировками. От него часто пахло потом, но не так, как от остальных, и Сайгику не знал, что делать с собственными ощущениями, когда находил их чересчур приятными, что в теперешнем положении было неуместно. Понадобилось несколько месяцев, чтобы свыкнуться с этим чувством и, в конце концов, позволить ему просто быть. Оно не было тем же, что он испытывал в прошлой жизни, — лишь бледным отзвуком, мутным смазанным отражением, которое он пытался воссоздать в голове. Но он отчаянно хотел вновь обрести опору, даже зная заранее, что, скорее всего, они будут обречены. Тэтчо не был тем, кто смог бы стать всем, не был даже хорошим собеседником. Но он слушал — молчаливо кивал и исправно прикрывал спину. Тэтчо не знал о преступном прошлом Сайгику, оставшемся в засекреченных документах, к которым имело доступ только высшее руководство. Не знал о тяжести, лежащей на его сердце, и Дзёно не торопился обнажать что-то сокровенное. Всё случилось и без откровений. Молчаливость и твёрдость были главными достоинствами Суэхиро, чьё сердце всё очевиднее отвечало на нечаянные прикосновения, за которыми не скоро, но всё же последовала первая близость, которой Сайгику так не хватало. Оставаясь на ночь в его постели, он аккуратно снимал серёжку, поглаживая шнурок, чувствуя горечь, усталость и желание вновь почувствовать то, что было похоронено в его прошлом. Он знал, что делает только хуже, думая об этом так, не желая наконец отпустить, но не мог с этим справиться и, лёжа под Тэтчо, запрокидывая голову, закусывал губы, боясь сорваться и выдохнуть не то имя. «Пожалуйста, Моран, я—» Но он боялся не того, что причинит этим Суэхиро боль. Он боялся лишь того, что в таком случае придётся наконец-то об этом поговорить. Тэтчо не был хорош в разговорах и, очевидно, не был тем, кто смог бы освободить его. Не был даже привычкой — просто удобным стечением обстоятельств. Дзёно нуждался в твёрдой опоре, даже если не собирался этого признавать. Так могло продолжаться долго — и продолжалось уже почти два года. В рабочее время Тэтчо ничем не выдавал их связи, оставаясь спокойным и невозмутимым. Сайгику мог быть расслабленным в его присутствии, уже зная, что ничем его не заденет, что Суэхиро не скажет ничего лишнего. Дзёно мог делать что угодно, и, что бы ни произошло, всё теряло значение посреди ночи, когда ему давали то, в чём он так нуждался, — ощущение близости и защищённости. Тэтчо дарил ему временное убежище, не забираясь в душу, не спрашивая о прошлом, не упрекая за настоящее. Сайгику ценил это, но это и утомляло. Молчаливость и твёрдость, бывшие главными достоинствами Суэхиро, со временем начинали всё ощутимее раздражать. Дзёно злился, ловя себя на мыслях о том, что ему хочется большего — чтобы душой его, злой и искалеченной, тоже по-настоящему интересовались. Чтобы шли в одном направлении, каким бы неправильным ни был путь. Чтобы его понимали. Чтобы любили в нём его тьму. Как было когда-то с ним. Пальцы невольно поглаживают мягкий шнурок, каждый раз неизбежно возвращая к прошлому, которое у него отняли. Дзёно со вздохом вдевает серёжку в ухо, бесшумно поднимаясь с чужой постели, не задерживаясь и не оборачивась, понимая, что его сердце всегда будет в другом месте, даже если его телу и может быть хорошо здесь.