Без названия

      Он не знает, когда именно это началось. Не удалось ему уловить момент, когда на душе стало до ужаса тягостно. Когда один день начал лететь за другим: словно они перестали иметь значение. Когда моменты слились в один большой непрозрачный ком событий, которые проходили мимо сознания его.       Ему не миновать чего-то страшного, чего-то неизвестного. Порой сердце по ночам колотит так, что приходится встать с постели, выпить холодной воды, выкурить всю пачку сигарет, лежавшую в комоде. И даже после такого глаз сомкнуть не удается. Наташа переживает: часто застает его курящим у форточки в часа два ночи. А он мотает головой в попытке заверить, что все нормально. На это Разлогова щурится в своей манере и уходит. «Снова я уезжаю. Пора… На пороге ветер заждался меня.»       Он никогда не занимался анализом своих песен. Просто знал одно — что творится на душе с рвением выплескивается на бумагу.       — Куда уезжаешь-то? — как-то в шутку спросил Юрий уже после того, как группа успешно завершила аранжировку. Он пожал плечами, улыбаясь с какой-то ноткой печали. Каспарян невзначай подметил, что им когда-нибудь стоит забить тревогу: уж больно в другое русло завернулись эти песни. Но точно не сейчас. Не скоро. «Если когда-нибудь тебе будет очень плохо, что не расскажешь ни друзьям ни знакомым — не смотри, что я незнакомый человек — позвони или напиши мне, смогу — помогу, или хотя бы выслушаю.»       Он взглядом впился в эти предложения, разрешив себе на секунду поверить, что Оля из письма в состоянии помочь ему и вытащить из этой глубокой печали. Фанатские письма он читал и ценил, но с каждым месяцем на них было все меньше и меньше времени. Как же к счастью ему под руку попалось именно это. Пусть и реалист в нем твердил, что нет в этом смысла, не будет подмоги от незнакомого человека, так приятно было чувствовать чью-то чужую заботу.       Он вынул из конверта замшевый мешочек. Коснулся подушечками пальцев, ощутил неровную поверхность. Внутри лежала аккуратно сложенная вчетверо молитва мамы Оли, которую он обязательно сохранит по ее просьбе. «Сыграл эти два концерта и чувствую, что больше не могу или сойду с ума.»       Он торопливо выводил строчки на бумаге. Скоро с Наташей во Францию, и он тонет в надеждах на то, что поездка в Европу поможет расслабиться и отогнать не покидавшее уже не первый месяц чувство. Если ранее это была обычная тягостная меланхолия, то сейчас она переросла в неутихаемую тревогу. И, признаться честно, он прикладывал колоссальные усилия, чтобы не подавать о себе виду. И судя по людям окружавшим его, справлялся с этим плохо. Марьяна, Юрий, Джоанна, даже маленький Саша — они все это заметили. Но тревогу не били. Не сейчас. Не скоро.       Надо бы успеть передать письмо Марьяше до отъезда. «Но только я его послал, Сказал, что болен и устал, И эту ночь не спал.»       Хотя здесь можно соврать. В Плиеньциемсе он наконец-то почувствовал то умиротворение, за которым гнался так долго. Сашенька под боком, резвится на своем новомодном велосипеде. Наташа наблюдает за этим, такая же счастливая. И он счастлив. Это место исцеляло, и он убеждался в этом уже не первый раз. И в последний раз.       Буквально все в тот день кричало о том, что его рыбалка пойдет не по плану. Сашенька, который не желал просыпаться. Его неустанно барахлящий Москвич, который умудрялся не заводиться. Улов, которым нельзя было похвастаться: пять часов с итогом в три-четыре дохлые рыбешки. Ничего, и то хлеб. Все в порядке, успокаивал он себя.       Дорога до поселка занимала всего-то пятнадцать минут, если судить по собственным подсчетам. Москвич в этот раз завелся с первого раза — ну это ли не счастье?       Злосчастный мост, почему-то подумал про себя он, когда приближался к нему. Проводит с одной стороны на другую, опять почему-то подумал он и не заметил, как съехал на обочину, усыпанную грунтом.       Машину вдруг слегка затрясло: сцепление у колес было разное. Легкий испуг заставил его нажать на педаль газа. И черт бы за ногу его дернул так, как он дернул рулем влево. Слишком резко, слишком быстро. Он бы в считанные секунды оказался на встречной полосе и врезался бы, наверное, в какой-нибудь куст, коих тут было уйма. И моментом позднее он был бы так счастлив столкнуться с кустом или даже деревом, ведь с ужасом лицезрел красный автобус Икарус прямо перед собой: от страха выкрутил руль вправо в крохотной надежде спастись. Но как же поздно. Просчитался буквально на секунду. А ведь мог бы избежать, мог бы не сворачивать влево. Мог бы сбавить скорость. Мог бы…Но теперь не может.       Оглушительный удар.       Жизнь больше ничего не значит.       Нет боли, нет слез, нет Москвича, нет Икаруса, нет бригады скорой помощи, нет слепого поворота, нет Плиеньциемса, нет Сашеньки, нет Наташи, Марьяны, Джо, Густава, Юры, Игоря. Больше ничего нет. Нет Виктора Цоя.       Пятнадцатое августа девяностого года. Время на часах, если быть точным, почти половина двенадцатого дня. Жаркое лето, которое уже не кончится.