***
— Разрешите войти? В конце концов Вильгельм переступил через себя и свою сущность, даже через то, что он называет — гадая, безошибочно ли — «душой». Быть тесно связанным с другим человеком, особенно человеком незнакомым до этого, для Принца с одной стороны довольно интимная вещь, которую он, в своем понимании, должен понять абсолютно, как и человека, который разделяет это с ним. — Да, конечно, Ваше Высочество, — Симон открыл дверь сам, улыбаясь при этом так, что Вильгельм даже не может найти и намека на фальш. — Присаживайтесь. Простите, я ещё не до конца разложил вещи, поэтому тут такой беспорядок и… — Не важно, — отрезал парень, незаметно всматриваясь в вещи телохранителя. Ни намёка на что-то подозрительное или вызывающее вопросы. «Будто из хрусталя — такой чистый», — Вильгельм неловко покашливается, ведь не знает, сколько времени сидел и разглядывал комнату Эрикссона: секунду, час, вечность? — Мне тяжело доверять кому-то. Отчасти это итоги детства, отчасти юности и непосредственно моей личности. Попрошу взять это во внимание. Он только что так открыто сказал об этом человеку, которого видит второй раз в жизни? Что не так с этим телохранителем, что Принц без задней мысли решился на такие слова? Господи, что не так с самим Вильгельмом? — Разумеется, Ваше Высочество… — Вильгельм. Пожалуйста, зови меня Вильгельм. — Вильгельм, — интонация в голосе Симона открыта, понятна. Принятие и понимание, — я не враг вам. Моя задача защитить и уберечь, и этого мы достигнем только сообща. — Херр Эрикссон… — Симон. Пожалуйста, Симон. Впервые за долгое время Принца пронзила нетипичная и неожиданная даже для самого себя искренняя улыбка.***
Отношения между Принцем и телохранителем были стабильно хорошие. У них не было разногласий, Симон никогда не нарушал личные граница Вильгельма и даже помогал их отстаивать перед журналистами или на светских мероприятиях. Вилле не находил нареканий на столь неоценимого в первую очередь товарища, а только потом сотрудника. Товарища… Сегодня Принц думал, что этот статус Эрикссон утратит, точнее, отречется от него сам, бросив бессильного монарха перед лицом самой смерти. Вильгельм вбежал в свою комнату, громко хлопнув дверью. Его мать снова начала свой неуместный допрос про будущее за ужином, взбесив и без того нервного Принца от участия в телепередаче. На просьбу прекратить Королева лишь сделала своё язвительное лицо, показывая воистину королевское превосходство. Это стало последней каплей для Вильгельма. Он бросил столовые приборы на стол и удалился, чувствуя спиной всю туже желчную улыбку матери. В голове начался разрушительный пожар, который раскинулся по лицу и добрался до грудной клетки. Сжав до боли кулаки, Вильгельм дошёл до кровати, рухнув на неё с ощущением полёта, а в следующую секунду провалился в темную гущу боли и страха. Груди начала неутолимо печь и он в панике стянул пиджак, порвал на рубашке пуговицы — лишь бы кислород снова начал окутывать его тело, а из спины вынулись острые шипы. Время стало чем-то неосязаемым и неизмеримым, похожим на деготь, в котором Вильгельм тонул не в силах даже вытянуть руку для помощи. — Вильгельм? — он понимает где-то на необъяснимом уровне сознания, что это Симон, но ответить не может, захлебываясь в панике всё больше. Принц не помнит, или пытается делать вид полного заблуждения, как смуглые пальцы стянули с него рубашку окончательно, как лягли на область сердца и как Симон, этот ставший дорогой сердцу человек, прижал к себе Вильгельма, говоря что-то бессвязное, но такое прекрасное; холодное, но оттого и приятное. Минута или вечность — неизвестно, сколько прошло времени в Раю, где очутился Вильгельм, сразу провалившись в сладостный сон. Глаза не сразу привыкли к темноте. Всё тело потное, липкое, но живое, качающее внутри красную кровь. Два часа ночи. В углу непривлекательно горит настольная лампа, освещающая бодрствующего Эрикссона и книгу, которую он листает будто с отвращением или злостью. Подумать только: человек — как эта книга; может вызывать и злость, и слезы. Может нравится, а может и нет. Беря с полки новую не всегда угадываешь, понравится ли она тебе или с первых строк будет пылиться в самом дальнем углу. Что Вильгельм может сказать о Симоне? О его обложке и колонтитуле? — Красный, как кровь, — он не знает, сказал это вслух или про себя, но телохранитель обратил на Принца внимание, убирая книгу. — Вы уже проснулись. Слава богу, — глаза-бусины светятся в темноте, выражая облегчение. — Уснете сами? Есть ещё снотворное и успокоительное. — Симон… — бледная дрожащая рука вцепилась в горячую чужую, как в последний островок надежды. — Ты был рядом? Не испугался? Скажи честно, пожалуйста. — У меня сестра с синдромом Аспергера, — внезапно сказал Эрикссон, будто раздеваясь, снимая с себя смуглую кожу, — младшая. Она часто страдает от панических атак и мне приходилось всегда это видеть, успокаивать. Я сразу понял, что что-то не так, когда вы ушли с ужина. Пытался достучаться — безрезультатно и я зашёл, а тут вы, здесь… — Спасибо, — хватка на руке усилилась, но Симон и не возражал, слабо улыбнулся и без разрешения сел рядом. А нужно ли было это клятое разрешение после случившегося? — Это мой долг. Это вам спасибо, что доверяете. Бледные губы сложились в полумесяц кончиками вверх. Вильгельм уснул вновь с ощущением поглаживания по своему запястью, где измученно бьётся юный пульс.***
С того дня многое изменилось. Дымка недоверия спала окончательно и Вильгельм, проникнувшись этим новым чувством с головой, позволил себе удержаться за пиджак Симона, зная, что никогда не утонет. Они стали больше времени проводить вместе, как друзья, которых у Принца никогда не было: смотрели фильмы, гуляли по саду и даже дурачились, как дети, которых мама оставила одних на детской площадке. Особенно Вильгельму нравились неожиданные визиты друг к другу в комнаты с последующей ночёвкой и разговорами до глубокой ночи. В одну из таких ночей телохранитель сделал глупость, немыслимую глупость, которая для Принца стала судьбоносным смирением неспокойной души. — На самом деле, я ни разу не целовался, — с улыбкой говорит Вильгельм, воспринимая это как сухой и неинтересный факт. — В самом деле? Да ты шутишь! — неуместное «вы» откинулось ещё давно, уступая более тёплому и приятному «ты». — А в школе? — Там я был как в клетке: ни с кем не общался, почти всё свободное время сидел в комнате. Пока другие мальчики хватались своими первыми отношениями, я был среди них белой вороной. Да и потом, меня они интересовали намного больше, чем девочки… — шепотом добавил парень, неловко отведя взгляд, чтобы его светлые, как Норвежское море, глаза не столкнулись с темными, сточенными прибрежными скалами. — Я тоже, — утверждение, скользящее между потоками сознания Вильгельма, ударило его молотком по височной кости, дробя ту на множество осколков. — Тоже? — Гей. Симон покраснел, нервно облизал губы и, подобно преступнику, захотел сбежать с места преступления. Вильгельм не позволил. Он схватил телохранителя за лодыжку, краснея не меньше, вспоминая, как в детстве смотрел развивающие передачи для детей, где показывали, как дозревал помидор. — Тоже, — неизвестно откуда Вильгельм взял смелость, как смог решиться на глупость — вторую глупость на двоих! — и подтянул Эрикссона к себе, стремительно сокращая дистанцию и сердцебиения двух налитых кровью органов. — Поцелуй меня. — Но… Разве ты… Блять… — зрачки-точки сузились, ладони покрылись капельками пота и пронзились неукротимой дрожью. Душа выброшена на берег — берег Норвежского моря. — Наши статусы? Вообще все мы… — Какая разница? — наивно пожал плечами монарх. — Вдруг в следующую минуту нас больше не будет? Если я выжил тогда, то судьба не зря подарила эту секунду. Симон знает, понимает, чувствует, насколько правильные и в тоже время не правильные слова Вильгельма; как кружится его голова и руки трогают воистину королевское лицо. Оно такое гладкое, белое, похожее на китайский фарфор, который Симон имел неосторожность разбить в юношестве. Но разбить эту голову невозможно — он и не хочет. Тянется губами сначала несмело, даёт время ещё передумать, но Вильгельм впечатывается своим лицом в другое, делает неспелые попытки поцеловать и Эрикссон овладевает ситуацией полностью. Он ведёт осторожно, даёт привыкнуть к новым ощущениям заполненности не только влажного рта, ещё и тела, которое готово вот-вот воспарить над землёй. Никакая это не глупость. Разве объединение двух половин одного единого механизма — это глупость? Ошибка в математическом подсчёте? Любовь — не математика, не нужно умножать дважды два, чтобы получить приемлемое число. Они снова спускаются на грешную Землю. Невиданная лёгкостью отпускает Вильгельма, но задерживается в районе солнечного сплетения, куда несмело кладёт руку Симон. — Жёлтый, как золото.