Как думаешь, ты умеешь любить?

— Как думаешь, ты умеешь любить? — Альфред лениво запрокидывает голову назад, бросая взгляд на любовника. Союз стоит у плиты. Они в Москве, дети уже давно спят в своих комнатах, и в доме тепло. Это тепло окутывает немца, греет и проходит насквозь, заставляя привыкать и вызывает зависимость — всё дело в замечательных батареях. — Я был женат, Алл. А сейчас за моей спиной сидишь ты. В моей кофте. Франке закатывает глаза и фыркает. Он мог бы сказать, что «я могу ее снять, если тебе не нравится», но ведь это расстроит старшего. А как давно он начал думать о том, что может обидеть Рому? Давно. И это так.. грело душу? Так тепло, хорошо, что есть батареи. — Обязательно ли вообще любить, чтобы жениться? Мы все ещё живём во времена фиктивных браков.. — Ты знаешь, что для меня это действительно важно, прелесть. Так что такие вопросы задавать не стоит. Немец тихо хохочет. Как ещё реагировать на такую.. странную реакцию? Совет выглядит невозмутимым. Он не ждёт внезапной атаки, подвоха — абсолютное спокйствие. И доверие к своему партнёру, такое, что становится приятно от одного только факта. Роман ведь правда мало кого подпускает на «свою» территорию и на своё личное пространство. Но тот факт, что Франке сидит в кофте старшего, говорит о том, что ему всё можно. После того, как Ларионов предал родного отца, сам стал бояться предательства — но не ощущал со стороны Альфреда чего-либо враждебного. Только прелестный фарфор, огромный багаж ума и знаний, стойкий осколок гранита, который хочется любить всю жизнь. — Почему ты сейчас, в четыре часа ночи, готовишь мне поесть? — младший всё же решается на вопрос. Его было необходимо задать. — Потому что ты так и не научился обходиться с плитой, а поесть тебе просто необходимо. Тон всё такой же: абсолютная невозмутимость. Нет, это.. просто спокойствие. В такой обстановке и тишине тяжело быть напряжённым, скорее всего. Но Альфред не мог избавиться от ощущения, что сидит на иглах. Было столько вопросов в голове, но, ведь на самом деле, ответ на них всех был только один, и ответ только на один вопрос из них всех. Он бы разом всё объяснил. Разумеется, разумом немец это всё прекрасно понимает, но.. но сердце слушать не желает. В последнее время совсем нет. — Почему ты отвел меня в научный центр в ужасную грозу? — Ты давно хотел этого, так в чем проблема? Сам бы не добрался. — Зачем ты в прошлый раз сдвинул мои подушки? — Ты всегда лежишь абсолютно прямо, даже во сне сохраняя осанку. Возможно, дома ты впринципе спишь без подушек, так что нужно, чтобы они лежали ровно-ровно. — Ты заботишься обо мне? — наконец, вопрос. Не тот. Не тот, ответ на который мог бы на все разом ответить, тот вопрос задать.. было бы неправильно. В этом тепле ответ лежит на поверхности, но его осознание даётся невыносимо тяжело. — Я люблю тебя. Советский разворачивается, выключив плиту. Подходит, целует аккуратно, не касаясь руками — немец ведь мизофоб, а руки все грязные. Действительно заботиться. Главное, чтобы обоим было комфортно, для этого нужно создать все условия. Но.. все условия уже есть. Приятный мягкий свет, тишина, крепко спящие дети, большая квартира, ночь за окном, вкусный запах и прекрасный мужчина спереди. Как же прекрасно жилось месяц назад. Но сейчас же совсем не то. Подпись поставлена. Война официально началась. Всё, пути назад нет, до свидания — все пути отрублены. И Альфред сам только что подписал все эти бумаги. Он встаёт с места. Движения ненормально резкие и механические — он автоматически торопиться убраться отсюда как можно скорее. Что за эффект самозащиты? До конца и сам немец не понимает, но чувствуется как к горлу подступает ком, а глаза становятся влажными, что мир перед глазами плывет, а непреодалимый страх растет. Что? Ему страшно? Франке торопится, спешит, идёт вперёд — четко по коридору, выискивая свободное, тихое и пустое помещение. Знает, что стоит приказать — и ему освободят комнату, но нет никакого желания говорить с кем-то из этих людей. Чувства переворачивали его с ног на голову, хотя подписал бумаги он меньше минуты назад. В голове столько мыслей. Больше они никогда так замечательно не посидят на кухне в пятый час ночи, потому что больше никто так не будет о нем просто так заботиться, чтобы приготовить поесть прямо ночью. Потому что это «уже слишком» для всех. А для него было нормой. И ведь все это время всё умиротворение, все тепло шло не от батарей — на душе было тепло. От его улыбки, крепких рук, спокойствия и невозмутимости в такие странные моменты, но такой совершенно громкой и резкой реакции на какие-то глупые проблемы и несостыковки. Ужасно страшно. Как он посмотрит после всего этого? Что скажет? Или же размажет в щепки? Что он думает.. уже сейчас? Что немец всё это время им пользовался. И Альфред уверен в этом. Роман фанат заговоров, таких — в особенности, возможно. Теперь он предатель. Пакт, вот, порвал. Подпись о войне стоит на бумагах. Отвертеться нельзя — да и ведь СССР знал, что если бы захотел, немецкое воплощение бы овтертелся любой ценой, но ведь не хотел. Почему это так тяжело? Почему выбор всегда такой тяжёлый? Почему все не может быть проще, как в детстве? «Любовь» или «семья и дело всей жизни». Почему сложно? Почему настолько сложно? Кто впринципе всё это придумывает? Нравится смотреть за страданиями? В таком случае Гитлера на вряд-ли удостоили именования садиста. Настоящая тишина — судьба, всё верно. Выберешь одно — пропадет всё другое. И вернуть на вряд-ли уже не получится. В особенности, когда хочется усидеть на двух стульях сразу, чтобы успокоиться и внушить самому себе, что все хорошо. Но по щеке катится слеза. Как давно он не плакал? С похорон отца? это же.. 23 года. Большой срок. Огромный. Всё плохо. Альфред только что все испортил. Впервые.