Кошки-мышки

      — Эй, Дик.       Она улыбается. Розовые, карамельные губы — перевернутая радуга. Как посмотришь на губы своей женщины, самому бы радоваться, целовать их, хер вытаскивать из штанов, в конце концов, да и Рик, благо, не педераст, умеет находить в таких частях тела радость — но при взгляде конкретно на эти хочется только блевать. Перевернутая радуга, мир вверх ногами — с тех пор, как она появилась здесь; она ведь даже и не была женщиной, и не была его — скорее, это он был ее, потому что всю последнюю неделю прислуживал — не женщине, нет-нет — мелкой сучке как цепной пес, не зная покоя, а она только улыбалась этой своей перевернутой радугой и всё остальное вокруг себя тоже — переворачивала вверх дном.       — Дик.       — Да, мэм?       — Ты в курсе, что у тебя имя, как у собаки?       Рик не педераст — но и за ним есть странный фетиш: ни к одной женщине он никогда в жизни не испытывал привязанности, а вот к Маунт-Мэссив — вполне себе. О, если бы Маунт-Мэссив была женщиной, они бы уже ебались и катались на Гавайи, а он бы даже присматривал кольцо. У него с этим зданием, с каждым кирпичиком просто идеальные отношения: ни одна дама, будь она сколько угодно дурой, не позволила бы ему так много.       Сами посудите. Просыпаетесь вы на работу в пять, шесть, семь часов утра. Чистите зубы. Смотрите на свое вспухшее ото сна лицо в зеркало. Улыбаетесь ему. Потом улыбаетесь — случайному знакомому, повстречавшемуся на станции метро, таксисту, любезно содравшему с вас за поездку до работы хорошую сумму, продавцу на заправке, если вы чуть-чуть поудачливее и у вас есть своя машина; улыбаетесь коллегам, улыбаетесь кассирам продуктового вечером, покупая паршивую лапшу быстрого приготовления, потому что ваша жизнь жалкая и пустая; и ни единая, совершенно ни одна из этих улыбок — не искренняя. Только любовь побуждает человека улыбаться искренне.       И Рик улыбается.       Когда в кровь сдирает костяшки пальцев.       Когда скальпель блестит на ладони — его инструмент, его источник власти.       Когда бедняжка-пациент орет под ним от боли, а Рик — выдирая с корнем ногти — обезумело ему вторит. От удовольствия.       Рик так раболепно влюблен в Маунт-Мэссив, потому что здесь человеку позволено всё. И нет различий в социальных статусах и, в конце концов, каких-то там должностях: сильный ломает слабому руки, слабый ссытся под себя от боли, и это одинаково прекрасно, потому что и то, и другое — в обществе неприемлемо.       И когда мелкая пиздючка, которую неделю назад перевели сюда на место прежнего исполнительного директора по воле какого-нибудь папика со связями, разговаривает с тобой, как с отбросом, и смеется связками-колокольчиками прямо в твое замученное лицо, — это тоже по-своему прекрасно.       Вот Рик и сейчас улыбается. Искренне. Потому что культурно охуевает.       — Скорее, как у кота, — скромно отвечает он. — Я похож на кота, мэм?       С нее или с себя? Хороший вопрос.       — Совсем не похож. Разве что на сфинкса. Облезлый и старый.       Он флиртует с ней. Он флиртует со многими — из чистой скуки, из желания развлечься; впервые ему приходится флиртовать с целью выжить — впервые его начальником сделалась самка человека. А ей не дашь и больше тридцати. Рик как-то не спрашивал, потому что неприлично; он знает только, что она, в силу своей неопытности, не представляет себе, на какую работу подписалась. Думает, что замахнулась на самую шикарную должность в мире; кому вообще пришло в голову отправить несчастную девочку в такое пекло? Костюмчик с иголочки, прическа, аккуратный офисный макияж, словом, кукла; она горделиво носит широкие длинные брюки, отстукивая каблуками, и Рику кажется, что в юбке она бы смотрелась куда более презентабельно, красиво, как маленькая декорация к их празднику жизни и свободы.       — Дик, — говорит она снова.       — Да, мэм?       — Принеси мне закурить.       Удивительно. Носит штаны, которые ничуть не подчеркивают ни бедра, ни ноги, а только будто бы делают ее шире, и курит сигары на старинный манер. Ей не хватает только прически-пикси: тогда бы точно стала похожа на лесбиянку. Собрала все стереотипы. А может, она и есть..?       Аккуратными тонкими пальцами — на одном кольцо, но не на безымянном — она тянется к поднесенному ей портсигару. Рик щелкает зажигалкой у самых ее губ; он представляет, как сахарная радуга растечется поджаренной карамелью. Но она только выпускает облачка серого дыма, тонко, осторожно, так, как, неведомо остальным, маленькая мисс Блэр делала абсолютно всё в стенах этого здания — и подземной лаборатории. Ведь Рик здесь не только за тем, чтобы носиться с чужими хотелками; Рик — исполнитель, мисс — объект, и в этих объективно-объектных отношениях задачей первого было: а) найти малейший проеб, за который место исполнительного директора снова освободилось бы; б) если нет, доказать ценность девчонки для Меркофф — и держаться рядом с ней любой ценой.       Рик понимал, что если вдруг она не такая тупая, какой кажется другим, как говорят про нее эти другие похабными офисными шутками за чашкой кофе у автомата, — если она вдруг не такая тупая, а всего лишь малость эксцентричная, как и любой начальник в этом месте, ему следовало бы с ней подружиться. Мисс Блэр понимала, что, если она допустит хоть малейшую ошибку, Рик первым подаст ей руку, чтобы помочь спуститься в заготовленную могилу.       Тупость и эксцентричность — это ведь, всё-таки, разные вещи. Но порой очень полезно, чтобы тебе приписывали именно тупость — просто в разумных пропорциях. Достаточно для того, чтобы обмануть, и недостаточно — чтобы избавиться.       — Открой окно, — приказывает она.       И Рик открывает.       — Распорядись, чтобы в кабинете проверили систему пожаротушения.       И Рик кивает.       — И найди мне половое ведро.       Рик молчит несколько секунд.       — Вы хотите, чтобы я вымыл полы, мэм?       — Ты идиот?       Ему ничего не остается, кроме как принести ей ведро.       Назначение его открывается Рику уже потом — когда мисс Блэр, цепляя несколько бумаг из своей стопки на подпись, располагает их прямо на дне этого несчастного ведра. Она затягивается в последний раз, не докурив, наклоняется, всё еще сидя в своем кресле, и оранжевым кончиком сигары подпаляет уголок бумаги. Сперва, конечно, не выходит; Рик наклоняется вместе с ней, щелкает зажигалкой, и внутри ведра их руки соприкасаются.       Он всё еще флиртует. Всё еще хочет выжить. Она всё еще похожа на лесбиянку — даже не смотрит на него.       Ему хочется спросить, что было в тех бумагах, но он не станет. Он знает: любой его вопрос — выражение сомнения; а ты, мать твою, не сомневаешься в человеке, от которого через месяц-два начнет зависеть твоя жизнь.       — Почему здесь всё так хреново работает, Дик?       — Что именно?       — Кабинет. Мне достался отвратительный кабинет. Мы жжем костер — ничего не срабатывает. Разве в Вальридера не вложили кучу денег? Тогда почему я не могу получить нормальную сигнализацию?       — Не забывайте, где находитесь, — с улыбкой замечает Рик. — Мы в психиатрической лечебнице. Всё, что связано с психиатрией, обычно работает через задницу.       Она тихонько усмехается.       — На самом деле, — отчего-то решает продолжить Рик, — на Вашем месте я бы винил предыдущего директора. Меркофф не понравились его исполнительные навыки. Не мог присмотреть даже за собственным кабинетом.       — И где он теперь?       Рик чувствует, что в горле у него пересохло. Она наконец-то подняла на него глаза. Темные, цепкие — два черных солнца над всё той же перевернутой радугой. Не боялась. Не волновалась. Знала заранее. Ей просто было интересно как он ответит.       — Вчера, мэм, — голос Рика становится тише, — я вырвал ему ногти.       Даже не вздрагивает. Не дергается. Не меняется выражение ее лица.       А потом она — не сама подается вперед — вцепляется тонкими пальцами-когтями в его рыжие с проступающей сединой волосы, рывком притягивает на себя так, что тепло их маленького уютного костра опаляет ему бритый подбородок, — и целует.       Рик больше не флиртует — флиртуют с ним. Она больше не похожа на лесбиянку. И тоже — прямо как и он — хочет жить.