Зависимость

Илья зависим. Детство запомнилось зависимостью от заботы мамы, когда он уже специально старался на что-то напороться, лишь бы она снова позаботилась о нём. Возможно, это нормально для ребёнка – хотеть заполучить мамину любовь и всё в таком духе, но почему Илье приходилось стараться ранить себя для этого? Уже в тринадцать лет он стал зависим от похвалы отца, а для этого мало было просто постараться. Каждодневная борьба с самим собой, чтобы выжать из себя все соки, чтобы получить самые лучшие результаты не только школе, но ещё и дома. Потому что «чтобы чего-то добиться, нужно быть сильнее самого себя». И Илья старался быть таким. И ничего, что на сон и отдых почти не оставалось времени, зато холодное «ну, молодец, но мог и лучше» звучало как тот самый подорожник на разбитое колено. Он старался, он больше, чем старался, пытаясь выхватить у отца те самые слова, а когда все же слышал их, то это была его огромная победа. Но почему тогда с каждым днём он чувствовал себя всё хуже, а былой напор энергии уходил всё быстрее? А сейчас, когда ему уже семнадцать, но он всё равно пытается быть самым, добиваться чего-то уже и не хочется. Ему хочется ничего. Потому что ни этот город, ни этот дом, ни эта семья и ни он сам не смогут сделать его хоть на долю живее. Потому что вся живость, кажется, ушла ещё во времена старательного поиска острых углов в доме ради нежного маминого «Илюш, потерпи, сейчас перестанет болеть». Но даже если он привык к вечному побегу от себя в учёбу, хорошие оценки и зависимость, то всё равно что-то пошло не так. Тени и страхи от мамы съехали в его голову, съедая его каждый день. Конечно, человеку свойственно привыкать даже к самым ужасным обстоятельствам, но когда всё повторяется из раза в раз, изо дня в день, то в какой-то момент хочется целого ни-че-го. Даже не показывая этого другим, он всё равно слышит: – Хватит. Илья, самоуничтожение это не круто. Может, после слов Дениса и хочется о чём-то задуматься, что-то поменять, но потом он снова придет домой и по-привычке сядет за стол, начиная работать над домашними заданиями. И даже понимание того, что он делает это не ради себя, а ради отца не дают толчок в полной мере, чтобы он наконец успокоился и сел работать над собой, выискивая то, что хочет именно он. И на этих качелях он настолько привык качаться, что менять что-то уже просто не хочется, а вся былая решимость исчезает. Кажется, что нет никакого смысла, этот смысл смылся. Вообще, если так подумать, то всё вполне нормально. Так сказать, обычная среднестатистическая семья в России. «Стерпится – слюбится». И Илья чувствует, что его ломает, ломает и ещё раз ломает от этого всего. И где-то внутри ломается что-то важнее костей, но надо быть сильным, ведь так все взрослые говорят, да? «В наши времена было хуже», а он, Илья, ебал их хуже, потому что ему сейчас совсем не лучше. А потом появился он, наотмашь ударив пиздецом по всем фронтам. В какой-то момент Илья просто увидел, как он рисовал блядское граффити и залип. Залип окончательно, рассматривая чужие движения руки и появляющиеся линии на стене. Со стороны походило, что Илья какой-то редкостный идиот, впервые увидевший граффити, но что-то внутри так легко заставило его остановиться, что вспомнить куда он шёл до этого даже не получалось. Яркое пятно на стене, вырисовывающееся в полноценную картину, казалось, отдавало немного яркости и городу, и самому Илье, а от этого невозможно отвернуться и пойти дальше. Илья смотрит смотрит смотрит и видит в этом что-то большее. Судьба точно имеет чувство юмора, потому что вышедший на стене маяк свободно нависал над Ильёй, а незнакомец, усмехнувшись, подошёл к нему и подал руку. Маяк горел яркими красками сзади него, опаляя своей свободой, а Илья заметил чужие раскрасневшиеся щёки, очки с оранжевыми линзами и россыпь веснушек по лицу. Красиво. – Красиво, – так и сказал, не сильно задумываясь, о чём именно он подумал. – Даня. – Илья, – тянет руку в ответ, срываясь на улыбку, чувствуя себя в этот момент чертовски легко. Илья буквально зависим от всего, что могло бы сделать его жизнь немного насыщеннее, живее. А чёткие линии на стенах делают. Даня делает. И каждый прожитый вечер с ним становится чем-то, что останется в памяти ещё надолго. И оказалось, что даже чёртова похвала отца не так нужна ему, как чужие монологи о жизни и дым от сигарет. И мамина забота тоже, потому что, оказалось, яркие огни окон многоэтажек, скрип качелей и самое дешёвое пиво успокаивают лучше, а для этого даже не надо калечиться. Хотя Илья и так покалечен, не физически, но это не имеет значения. И когда Даня каждый раз рассказывает отрывки из своей жизни, Илья украдкой рассматривает чужой профиль и сравнивает его жизнь со своей. И как бы странно не звучало, но они похожи, конечно, росли по-разному, но думается Илье, что в извечных тусовках и уходах из дома тоже есть доля побега от себя, своей реальности и зависимоть. Зависимость показать им что он существует. – Самопознание через саморазрушение? – Спрашивает Илья, ведя носками кроссовок по рыхлому снегу, вырисовывая какие-то незамысловатые линии. – Возможно. У тебя тоже так. И Илья молча соглашается, потому что Даня абсолютно прав. Ощутить что-то новое и запретное было намного слаще, чем самое спелое яблоко на земле. И если границы, выстроенные его родителями, и так понемногу плавились, словно застоявшаяся свеча, то после того, как Илья переступил порог чужой квартиры поздно ночью, хотя должен был быть дома, эти границы вспыхнули разом и от них остался лишь догорающий пепел родительских надежд на послушного до конца их дней сына. И если Илья и мог в какие-то моменты усомниться в правильности своих действий, то Даня каждый раз рассеивал их. Всё вокруг – серость, а Даня – яркое пятно. И Илья тянется за этим руками, глазами и нутром, стараясь захватить побольше, запомнить отчётливее, видеть дольше. Противная серая гамма смешалась с этой яркостью и от этого так одновременно странно и восхитительно, что эффект эйфории держится на протяжении каждой секунды, а жизнь, кажется, начинает гнать под двести километров в час. И каждый прожитый день все больше наполнялся чем-то новым, наполнял Илью этой, как оказалось, возможной свободой. И он вдыхал запах холодных стен, ночных дворов и дыма от сигарет. В чужой квартире тепло и пахнет печеньем и краской. А в голове Ильи так ужасно пусто и громко, что хочется лопнуть. Даня живёт один и у него такой порядок, сошедший словно с картинки, но в его комнате царит полнейший артхаус. Кашин на это лишь машет рукой и небрежно бросает что-то о том, что он дома в целом и не живёт, чтобы что-то пачкалось, а его комната просто выплеск его энергии и вдохновения. И Илье кажется, что чужая комната что-то отродясь другого мира, потому что на полу лежит бабушкин ковер, на молочной стене висит несколько постеров и очень много мелких граффити, а около кровати стоит гитара. В общем и целом, у Дани в комнате разбросано столько вещей, что глаза разбегаются, но это всё выглядит слишком гармонично. У Ильи в комнате стоит полка с книгами, кровать, стол, стул и старый компьютер. Негусто. Илья говорит много. Больше, чем хотелось, но останавливать поток слов невозможно, даже если некоторые моменты слишком лично рассказывать для недавнего друга, с которым он знаком месяц отроду. Когда Илья слышит в ответ столько же личного, то останавливаться уже не хочется. И он говорит говорит говорит. Говорит об отце, о маме, о школе и признается, что просто старается убежать от вязкой реальности, которая может затянуть его в огромное болото мыслей, из которого потом будет слишком сложно выбраться. Потому что легче забыться в чём угодно, но не позволять думать о себе, о том, что он действительно хочет. Потому что легче калечиться и идти сначала за жалостью мамы, а потом за похвалой папы. Потому что чем меньше Илья зависим, тем больше он задыхается. Даня смотрит в ответ совсем недолго, секунд пять от силы, а Илья видит в этом взгляде что-то, но что именно понять пока не может. Просто этот взгляд так цепляет за живое, что он не может определить чего хочет больше: убежать или остаться и ждать ответов. Илья выбирает второе, а Кашин зовёт его покурить на балкон. А потом говорит Даня. Долго, стараясь, подбирая слова, но не выражения. Рассказывает о себе, целях и людях. И Илья буквально понимает, что Даня машина. Он относит себя к особому сорту людей, которые полностью отдаются своим амбициям. Он идет напролом почти по головам, чтобы стать хоть кем-то значимым в жизни и сделать этот скатившийся в пизду мир на долю лучше. Не для всех, конечно. Илья думает, что на улице слишком туманно. Ранее утро заволокло призрачно серой пеленой, а сырость словно дышала в лицо. До мурашек. Поёживаясь от холода, он смотрел, как Даня протяжно курил сигарету, и всматривался, как оранжевыми светлячками тлеет её кончик, приближаясь к чужим пальцам. Кашин такой же сломанный. Они оба. Голова гудит от недосыпа, а Питерское утро обволакивает, обнимает и почти что душит. И Илья хочет остаться в этом моменте, ведь сейчас так тихо, кажется, что они остались одни в этом большом мире. Это так хорошо и будто бы правильно звучит, словно так и должно быть. – У тебя очень красиво расположены родинки, ты знал? Они как созвездие. Илья не знал. Он в целом на себя в зеркало не смотрит, старается избежать своего же взгляда на своё же лицо. Илья не видит в себе ничего прекрасного, зато видит в других, а поверить в то, что для кого-то он красивый – невозможно. Но созвездие родинок звучит как правда, словно они в самом деле.. красивые? Он бросает взгляд на Даню, у которого грубые черты лица, рыжие веснушки и рыжие волосы, но зато ясные голубые глаза. Илье думается, что зависим он был бы именно от этих глаз. Если не уже. Теперь по вечерам Илья смотрит на себя в зеркало и старается увидеть красоту. У него получается. Илья ищет во всем что-то своё. И ему хочется воспеть об этом своём, в веренице запутанных предложений и сложных слов, но это страшно. Вообще, страшно найти в себе что-то новое, потому что как реагировать он не знает. Он толком жить не знает как, о чём ещё говорить? Даня даёт услышать ему свое творчество и от этого так поёт душа, так трепещет сердце. Илья слышит чужой басистый голос на записанной аудиодорожке, смакует строчки на языке, ловит ушами отдельные слова. Сейчас он волен лишь созерцать, но когда-то он сможет создать что-то сам. Сможет отыскать ту заветную дорогу и выбраться из этого болота. У Ильи во рту вкус крови, болит нос и щиплет глаза. У Ильи потрескались созвездия родинок из-за ссадины на щеке. Илья сидит на снегу, смотрит на нарисованный маяк, кусает разбитую губу и думает. Конечно, мама всегда говорила ему быть добрее, чтобы люди тянулись. В итоге тянулся к людям только Илья. Ему часто думалось, что социум – это сено, а он пытается найти там иголку. Только вот семнадцать лет прошло, а иголки всё нет. Есть только колкие люди, которым побоку на доброту, у них есть только выгода. И эта выгода всегда выходила для Ильи плохо. Даня бережно обрабатывает чужую щёку и губу ваткой пока Илья молча пялится в потолок, сомкнув брови к переносице. Ни то от боли, ни то от мыслей, сжирающих голову. Первым делом, после увиденного, Кашин потащил его к себе домой, недовольно матерясь по пути. А Илья тихо плёлся рядом, раздумывая, насколько сильно он сейчас доставляет Дане неудобства. Прямой вопрос сделал бы ситуацию ещё более неудобной, поэтому Коряков просто морщится от целебных нажатий и ждёт. – Как? – Да меня помочь попросили.. – Илья мнётся, потому что выглядит глупо. Потому что всё это глупо. – Помочь показать дорогу. Я помог. – Уёбки. Что отобрали? – Да там деньги всего. Их немного было, поэтому не парься. – Хуесосы, блядь, по-другому не назвать. Даня смотрит таким ужасно долгим взглядом, водит глазами по лицу, задерживается на разбитой губе и вздыхает. Илье хочется исчезнуть, оказаться дома и лечь спать, потому что в животе затянулся узел ожидания, а в голове клубок странных мыслей и вопрос: а что если..? Но чужой вздох длился несколько секунд, а смоченная в перекиси ватка снова прижалась к лицу, доставляя дискомфорт. Илья всё равно чувствует чужой фантомный взгляд на своих губах и вопрос в голове уже воспроизводится в картинку. От этого страшно, странно и непонятно, но почему-то узел в животе распустил бабочек, щекочущих внутри. Горячий чай обжигает язык, но Илья всё равно пьёт, потому что внутри всё дрожит. Отец выпил. Отец дал пощечину, когда его умный, хороший и добрый сын сорвался и высказал всё, что хотелось. Потому что иногда устаешь быть хорошим сыном, потому что иногда всё-таки понимаешь, что ты тоже что-то чувствуешь. Умеешь чувствовать. Мама расплакалась, а Илья снова сбежал к Дане. Потому что именно он не ждёт от него чего-то. Ему ничего не надо. Незажившая губа болит и Илья снова чувствует вкус крови. Даня не прогоняет. Даня отводит его в комнату. Даня наливает горячий чай и делает бутерброд. Даня снова обрабатывает ему губу. Даня ничего не спрашивает, ждёт, когда он сам начнёт. И Илья начинает, а слёзы, кажется, разъедают веки и обжигают щёки. И его сердце, наверное, потихоньку тонет в этих слезах. Потому что недостаточно думать, что ты самый сильный и со всем справишься. Оказывается, иногда эмоции и усталость превышают всего тебя. – Почему? – Потому что для него я робот, а не живой человек, Дань. Кашин садится рядом и обнимает. Крепко сжимает, мягко ведёт руками по спине. Держит. Илья шмыгает носом, а слёз так много, словно внутри целое озеро. Но рядом есть Даня, который впитает всё, из-за чего больно и страшно. И Коряков чувствует тепло чужого тела, поглаживающие движения по спине и успокаивающий шепот. – Они не видят тебя. И не увидят. И Илья снова понимает, что Даня абсолютно прав. Мама видела в нём плачущего мальчика, которому нужно подуть на болящий пальчик или наклеить пластырь на царапку. Отец, конечно, видел только трофей. «Вот, смотрите, он отличник, а ещё он может то, это, пятое и десятое. Моя личная заслуга. Мой трофей». Но никто не видел его. Никто не видел, что у него могут быть интересы кроме учёбы. Никто не видел, что больно может быть не только снаружи. Потому что это неудобно. Илья почти что переехал к Дане. И как оказалось, поломанный Коряков не нужен. По крайней мере, им. Зато нужен Дане. Даня раздел Илью до души. Оголил все страхи, подсказал как их решить. Помог найти опору в себе, встать на ноги, разрушил все рамки сделанные родителями. Помог Илье откопать себя, свои желания и увлечения. И взамен Дане нужен был лишь целый он. Склеенный, собранный по маленьким кусочкам, но живой и настоящий. И всё. Они часто разговаривали. Слова сплетались между собой, выстраивались в длинные разговоры по душам, когда и Даня, и Илья рассказывали всё то, о чём боялись признаться даже себе. А потом Илья заметил, что их руки стали часто пересекаться. Что Даня всё чаще засыпал рядом, а не уходил на диван. Что их приветственные объятия стали мягче и дольше. Что в животе щекотало все сильнее, а эйфория рядом с Даней заставляла радоваться каждому новому дню. Что цепляющих чужих взглядов стало больше. А потом Даня поцеловал. Чужие пальцы нашли его лицо, скулу, скользнули вниз по линии челюсти, мягкими касаниями провели по шее и запутались в волосах. И это был не поцелуй, это был свежайший глоток такой тихой влюблённости, которая была им обоим неосязаема и невидима, но была между ними связывающей нитью. Целоваться приятно. Изредка цепляясь зубами и немного кусаясь. Илья буквально слышал, как сильно бьётся чужое сердце. Его сердце билось точно также. Может, его жизнь неидеальная и поломанная, но когда рядом есть Даня, не дающий утонуть в реке проблем, то всё становится до невозможности правильным. Зависимость Ильи – голубые глаза и горечь чужих губ от сигарет. И больше ему ничего не надо.