Денница Императора

— Верховный Главнокомандующий армией? — Ваша Императорская честь. — не в их привычке стало отвечать на непрямой вопрос, уместным могло быть лишь фальшиво-робкое утверждение его величия — гарью облитый голос, что он узнает из тысячи и миллиона бравых воинов, пусть будет он скрыт слоями металла и омрачëн огненной болью. Императору не нужно было видеть, лишь слышать душой и чувствовать всем телом — его покорнейший раб почтенно-приветственно склонился до самого гранитного пола — излишки его боголепности заскрипели в ремнях и латных связках и лязгнули в изгибах десятков металлических пластинок разом. Звук — знакомый и приятный. Почти родной. Приветствие — не приветствие по своей сути вовсе, фальш и скупая ложь в лице взаимного уважения, издержки совестливой дерзости. Так должно быть всегда, иначе — стена из заледенелой магмы треснет прискорбно. А рыцарь встать до сих пор не посмел — чинность раба не позволила бы. Юноша в богатых одеждах — хотя грузный воитель за спиной едва ли его старше, — смеëтся беззвучно, потряхивая одними плечами. Оголëнный смех — данность смертных и низших, знак невежества и бессовестности дурного тона. Звуки до пошлости громкие — не его прерогатива. — Подойдите ближе, прошу. — благосклонное «встаньте» умышленно упускается, только в сомкнутых за спиной руках ладонь раскрывается веером, пропуская меж пальцев намëк. В приказах необходимо быть кратким, в жестах — осмысленным и точным. Тихий шелест расшитых серебром белых одеяний, клацанье жëсткой подошвы изношенных сапог и лязганье пластин снова — крепкая фигура жуткой башней возвышается над императором, руки сложив на рукояти меча — не более, чем слаженная привычка. Между ними два шага — всегда. Недостаточно близко для гнойных язв дворцовых слухов, и достаточно для одного шага в колени навстречу белой ладони — та вырвалась спешно из замка за спиной, потянулась, вспорхнула вольным мотыльком к грязному пламени, ни зная ни страха, ни совести пред обьятою кровью, пеплом и грехом плотью. Задержка секундная — в бесцветном болоте страх совести, и от красного огня ему не скрыться: — Бросьте это, мы одни. Касание тëмной руки к святейшей и чистой его господина сродни свадьбе невинной Луны и пылкого Солнца — против правил и приличий, грязно, извращëнно, уродливо в своей ипостаси невежества. Ладонь белее снега и мягче облаков, без шрамов, осколков и вздувшихся венок — в забавном и странном контрасте застыв с грязной, горячей и чëрной как угли, украшенной блеклыми рубцами мечей, топоров и копий, её в сухом поцелуе треснувших губ сжав. Равнодушие к чести лишь немного — пугает, прохладные руки его господина безмерно — манят и пьянят, лучше любых заморских вин. И вторая ладонь, накрывшая в ласке макушку — белые и чëрные пряди по велению тонких пальцев взвились мирным вихрем, — устало прильнуть к тонкому стану Его Бога великодушно позволила. Орудие вдали покинутой мелочью блестело уныло — что им двоим до предостережений куска железа о смертных грехах, что творятся в сей миг? — Императрица… — голос поникший развязывает узел вязкой как мëд тишины, глаз не открывая — беззаконная ленность охватила тяжëлые веки. Тëмные губы тянутся в невидимой свету огня полу-улыбке. — Делает то же самое в своих покоях, полагаю. — пресекает быстро, с полуслова. Его главнокомандующий обыкновенно скуден к словам и узок в мысли — отточенное мастерство. — Но ведь я здесь. — Не так буквально, мой друг. Мы уважаем секреты друг друга. — студëный голос ехидностью сквозит, серые глаза лениво распахнув, воин снизу вверх смотрит в искры пламени чужих — в них пляшут чертята, его званные братья, окровавленными платками размахивая и игриво прикрывая наготу, словно робкие девицы у озера в давние времена их общей юности. Солнечный свет из витражей позади беловолосую макушку императора окружает как нимбом — короткие пряди кажутся будто ещё светлее и блестят как снежинки, и бело-серебрянные лëгкие одежды и бледное лико всё больше полнят святой образ ангела, он сам кажется словно чуточку старше, а в груди у рыцаря что-то печально трещит. Когти впиваются в святую плоть выше запястье, выше тяжëлого медного браслета — на нëм сзади красивым узором выведена буква «А», и он, право, сам не знает, что это значит. Господин на его выходку не говорит ни слова и не издаëт ни звука — лишь стойко жмурит глаза и милосердно прощает. Воин знает, что только ладони у его императора белые. Он знает, что под слоем пышных рукавов, сотканных из девственности, надежд и серебра, он скрывает, как сама Бездна ползëт по рукам до самых плеч, крошечными островками — белыми пятнышками-снежинками осыпается узором из звëзд в ночном небе. И всё бы ничего — роковое совпадение, если бы ангельская Бездна на руках не осела темнее и гуще его собственной — по всему телу, в ногах, руках, на груди и лице — такое не скроешь, как бы он не старался, его тьма без стеснения охватила всего. У его святого императора на руках крови было не меньше, чем у его десницы — она въелась волдырями в пальцы, втиснулась под кожу и вмëрзла ледяной глыбой в грудь, но по преданному служению его покорнейшего раба оставалась невидимой свету, за спиной — чуть справа, прямо за плечом, где подобно тени стоит позади его верный Верховный Главнокомандующий армией. А тени — лишь приставка к свету. И тень безмерно корит себя за то, что посмела коснуться запретного света, очернив его лучи вязкой смолой и кровью, что каплю его лучей украла для себя — они расцветут белëсыми пятнами на тëмной коже, но оттого правда всё равно светлее его душу не сделают. — Всë ли готово к… феерии завтра? — Ваше имя будут кричать, разрывая горло, восславя царствие Ваше. — отвечает преспокойно — одержимое неземным созданием предыхание едва вырывается, глаз не поднимает, алебастровую длань в своей чëрствой благодарно сжимая. — Льстишь? — Не смею. Император звонко смеётся. Воевода за ним повторять не торопится — уставом не положено. Переход на фамильярности чересчур резок и спешен, спесь опадает тонкими слоями, под звон лëгкой усмешки как чешуя со змеи, и он ему совершенно понятен — рядом забыться слишком легко, хочется как развязная девица в порту на плечах повиснуть слишком сильно. Красное пламя разгорается опальной страстью, жжëт болотную серость — и он своему господину не лжëт. Только по уставу лгать в лицо и положено. — Твоë имя вознесëтся вслед за моим, достойно подвиги вас восхваляя. — Льстите? — Право имею. — с издëвкой на бледных губах. Воин усмехается, но только лишь про себя, белую щеку в тени рассекает чëрная стрелка-морщинка. Его имя будут кричать, обличая на эшафоте пред Богами самые страшные грехи, о которых вслух не говорят и не думают. Но на свойскую выдумку — чужих богов, ему наплевать, ведь он, в своëм роде первозданный еретик, в сей миг стоит на коленях с рукой в руке и головой, склонëнной в отчаянной молитве, перед своим милостливым Богом, зная, что Бог его непременно ответит. Выродок Дьявола в преданном услужении святейшего из ангелов, услышал бы кто — рассмеялся навзрыд. Ведь это по-настоящему смешно. Работа теней — отсвечивать своему господину, безропотно отражая каждый удар, чтобы ни одна капля тьмы не попала на свет, оголяя уродливые тайны. Если нужно — ценой собственной жизни. Их с императором договор — нерушим, как стены замков, и остр, как обсидиановый клинок. Верховный Главнокомандующий армией, правая рука Великого Императора, со-создатель их империи, клянëтся своему господину, оголяя в безграничном доверии шею и открыв ладони, в вечном служении во благо Императора, в неизмеримой к нему верности и преданности, в пожертвовании своей жизни и чести во спасение оных его, и если Его Бог только скажет, он уничтожит каждого в этой несчастной стране одного за другим своими руками, чтобы Его ангельская честь осталась незапятнанной кровью. Тонкая ладонь — белая и чистая, всё ещё без шрамов и сколов, зарыта в жëстких волосах, мягко прощупывая шрамы: один тонкий и ровный в форме луны на виске — их тренировка на настоящем оружии зашла чересчур далеко, другой прерывистый и косой на затылке — след давней битвы с подземной нежитью, очертания трëх тонких царапин — новые, о них он ещё не знал. Взгляд рассеян, задумчив, отвëрнут от усталого тела у себя под сердцем и в болотную сырость не смотрит, пушистые ресницы как белым крылом оземь тушат костëр красного пламени, разбрасывая чудные искры — воин на него снизу смотрит тоскливо. Он не готов.