Опий-сырец

Закрадывается в подсознание такое громоздкое, неправильное и устоявшееся веками мнение: не хочешь срать — не стоит терзать жопу. Была в этом своя какая-то философия, неподвластная для интеллигентов, для комсомольских прихвостней или возле кого ещё так любят побираться менты. Юные окодовцы любую информацию за милую душу вывалят, ты только попроси, а если не дается из ниоткуда выросшая целка-патриотичка, то в лапы оформляем импортный шоколад или сраную палку колбасы. Прочуханная детвора ещё со школы в словаре обходит слово «сервелат», потому что времена, блин, тяжелые, и морда трясется, очень хочется, но дома лучше ругаться матом, чем использовать такие выражения. Оно и понятно. Родители тоже голодные: кости обгладывали, типа одичалые волки, а там мясо на сплетении трубчатой видели последний раз в пятом поколении. Фантазер, ты меня называла! А ведь через какое-то время непрерывного жевания, как в припадке, эта же кость раздробится и тогда можно будет выжрать нутро — ненадолго устаканить свой надрывный всхлип, разумеется, зачем же ещё. — Слушай, братец, — эфемерное обращение куда-то туда, к усатым и сидящим напротив. — Родаки твои за «сервелат» в лексиконе ведь не отпиздят. Но ты почему-то все-равно пришился. А тут логика такая: либо за жизнью покруче, либо дебил, проблемы наживающий. Сам-то к которым себя относишь? Сигарета горит самовольно прямо в руках. Они держат её небрежно, как ребёнка, которому немилостивый родитель на день рождения желал аборт. А на закономерно невинный вопрос о том, как это бывает, папаша отмахивается, а матушка-наседка объясняется, что это когда кукле можно в любой момент вытащить живот из дешевого пластика. — Не отвечаешь, — с грустью. С тоской. Адидас молчит, как хорошенький партизан, и Кащею вмиг становится интересно: это ли его в Афгане так натаскали или сам разговаривать не хочет? А он не хочет — вот и всё. Почему-то же язык развязный и смелый такой, стоит при скорлупе и суперах показывать своё военное величие. Странная, как блядство, иерархия: уважаемый человек тут, раз сидел, а пока на войне подгибался, то не так уж и значимо. «А я сидел!» — громко, с чувством, почти что руками по груди в гордости, но не демонстративно, а так, только на задворках своего помутневшего сознания. И не так, как его новый пацан Демид, конечно: у того купола, мать твою, на груди, а это охренеть как почитаемо. Минимум три ходки. Минимум мозгов. Ответил бы Вова. Но он молчит, как хорошенький партизан. — Ну, понятно, — самому себе. Человека спереди словно и не существует. Он просто взирает своим щенячьим взглядом по столу, как будто презирает всё, что там находится. — А что такого поганого в водочке, Вован? Мышцы соевого потомка Суворовых только ходуном ходят, как крепкая и стойкая скала, потерпевшая землетрясение. Кащею кажется, что его тоже трясет и ведет, да так неслабо, раз приходится подорваться с места. Рукой непроизвольно сгребает сушеную рыбку — её потроха — и ловит себя на мысли, как же прав был его покойный батя, когда советовал ему, ещё малому пацану, поджигать пузырь. Он так вкуснее. С каким добротным спиртом или просто пивком — ещё круче. Его скручивает перед унитазом. Не доходит, хватается куда-то за желудок и роняет несколько рвотных капель на свою майку-алкоголичку и грязный пол. Не сказать, что шмотка такой чистой была, чтобы пол выделять, как че-то исконно грязное. Один хер всё мутнеет в глазах. И уже не имеет значения, что там испачкано. Двери в туалет всегда открыты и там, внутри, также всегда включен свет. Даже если ты слепой, то найдешь, блин, по запаху: что только там ни делали! И курили, и чернухой кололись, и просто неуклюже обоссали побитый ободок. Тут главное с точечной аккуратностью переступить через шприцы и не проколоть стопы, не нагрянуть на мучительно медленно тлеющий бычок и, если спичит присесть, то однозначно с бумагой, как неплохой наждачкой, по тому же ободку пройтись. Пустой желудок возвращает в реальность и приумножает грезы. Он обеими ладонями опирается о бочок, чтобы приподняться, смотрит рассеянным взглядом в зеркало сбоку и сплевывает мутную вязкую жижу интуитивно внутрь толчка. Конечно, такому, как Адидас, совершенно не захочется с ним общаться. А такой, как Адидас, обычно не с улицей был, а лизал жопу комсомолу. Но вместо этого лизал жопу нищим детям с подворотни, подобранных и обласканных его странным старшебратским теплом. И треплом. Одного такого хватало уже по самые гланды: Маратик пришился, пока воевал тот, что постарше; следовал какому-то своему всратому авторитету и совершенно не признавал других, настоящих. Актерствовал, конечно, как мог, но то и дело хотелось съязвить ему, что для таких махинаций надо больше артистизма. Чтобы можно было просто сделать вид, что поверил в его пламенную демагогию. Если бы она вообще была: припаял помыть красавицу ИЖ-2175, к себе миролюбиво позвал, а тот только голову в плечи вжал и молчал. Молчал, как хорошенький партизан. Совсем как Вова. Костяшки белеют, натянутые струной нарастающего гнева и попросту превратившейся ладони в слаженный кулак. Хочется проломить плитку, но она и так на соплях держится. Сама отпадет. Когда глухая и неестественно светлая ночь окутает продувающее квартиру окно. Когда не захочется слышать даже свое сердцебиение, ты задержишь дыхание и услышишь треск. Лопнуло, блять, что-то. Неужели точка кипения не метафорична, а вполне реально умеет раскалять пространство своей вулканической температурой? Но плитка на месте. Вовсе нет никакого звука. И дыхания чужого. Неужели Вова тоже боится, поэтому сдерживает судорожные вдохи-выдохи? Форменные кудри полезли из-за дверного косяка, за ними следом — осиротевшие напрочь глаза. Кулак по-прежнему остался зверски сжат в тисках собственного тела, приложен к стенке и будто бы ждал своего часа. Это как с ружьем: если показательно висит, то обязательно выстрелит. Кащею хотелось выстрелить, причем очень. На каких правах он, Владимир Кириллович, инициировал публичное побоище с отшивом. В себя поверил, что ли: нихрена за два года не узнал; ему-то Маратка писать ссался про себя, не то, что про пацанов, и отнюдь не кипятком. Скотобойня своего рода, только обычно один забивает стадо, а не стадо одного. Это как с кроликом: а что, если хозяином окажется именно он, а не мужик, подбрасывающий в тесную клетку грязную негодную морковь? Какая, всё-таки, нелепица — кусать протянутую руку. Брови сужаются, хмурятся. Он шатается, держится за стены, рефлекторно разжимая кулаки: пальцы липли к прокуренным стенам, удерживали ему стойку. Взгляд Адидаса не изменился. Всё такой же осуждающий. Смотрящий то на изгвазданный стол, то на визави. Сверху и вниз. Направо и налево. Грустно и разочарованно. К тому же, самом деле, будто бы, не дышал. — Завали, — было бы что: это все равно монолог, с какой стороны ни посмотри. Сидящий только смотрит исподлобья затравленным темноглазым оленем перед тем, как его застрелит охотник. — Завали, нахуй, я сказал! Я недостаточно унижен для тебя? Бойкот доканывает. В голове гулом раздается и несуществующий треск упавшей плитки, и кровь, стремительно давлением циркулирующая по сосудам. «Скажи хоть что-нибудь, — тряска. — Хотя бы, блять, начни дышать!». Высшая, наверняка, степень опущения со старшего даже ниже черта: товарищ, с которым прошли особый путь, отказывается делить с тобой воздух. Кащей валится с ног, но на этот раз даже не пытается ухватиться за столешницу. Колени разъезжаются невольной и брошенной марионеткой по полу: весь мусор восседает клеймом на брюки, а потом, как по венам, доходит до головы таким же клеймом. Ему уже нечего терять. — Даже не воспротивишься, братка? Не взбрыкнешь, как необъезженный конь? — хриплый, донельзя отчаянный смешок куда-то в своё же плечо. Дрожащая рука падает на его колено с хлопком, выискивает в равнодушно-презренных глазах отклик, противоборство или хотя бы стремительно разворачивающееся отвращение. Но не находит ничего. Надрывный скулеж. В аккурат как бывает у умирающих волков. Лоб тычется во второе колено, слышится очередной рваный выдох, словно выбрасывает всю агонию наружу. Но она не испаряется: ей хочется продолжить изнуряющий гладиатор. И тогда они снова сталкиваются стеклянными зрачками. Действия резкие, как будто нетерпеливые, на самом деле — просто нервные. Фаланги влезают потянуть ширинку, оборвать пуговицу и сбросить её на пол, как серебряный трофей. Потому что не обидно, когда ты третья бронза. Потому что замечательно, когда ты первое золото. Потому что истязает, когда ты второе серебро. Худший среди лучших. Не дотянул. Указательным задевает плотную резинку боксеров, стаскивает её вниз, но не просит снимать одежду полностью. Вова все равно ничего не ответит и не сделает. Просто позволит посмотреть на то, какой рельефной стала кожа под натиском нижнего белья. И какой вялый у него член, затесавшийся в перевернутом треугольнике завитых волосков. Словно пытается спрятаться. Но спрятаться не получится: Кащей размашисто плюет на руку, растирает между пальцев и ними же по ладони слюну, чтобы ухватиться за основание и скользить до того момента, пока это не напомнит трение — влаги мало, а предэякулятом и не пахнет. Душераздирающая картина в своей нелепости. Теперь приходится самому бросить взгляд исподлобья, только какой-то затравленный, местами прокаженный. Нехороший, что ли. Оттаскивает крайнюю плоть, чтобы наружу выскользнула головка. Наклоняется чуть ближе, для удобства, и целится слюной прямиком по ней. А потом ещё раз, только в другом месте — в хлипком ориентире на ствол. Это помогает посмелеть в движениях, но одинаково ненадолго; даже ладонный пот, негромоздкими выделениями помогающий улучшить жалкое напоминание дрочки, быстро испарился. Как будто весь мир встал против. Кулак разжимается, ненадолго выпускает головку. Ну, разумеется. Это же пидорство. И все ни вдоха, ни выдоха. Только Кащеев: пытается, наверное, на что-то решиться, но ещё колеблется. — Как ты заебал на меня смотреть, — вторая рука в тисках сжимает колено коротко стриженными пальцами, и не будь там шмотья, то определенно бы остался след. — Вот так, как ты смотришь, Адидас. Амплитуда стремительно приостановилась в лаконичном «нет» или «да», перевесила на последнее и где-то внутри что-то надорвалось. И несмотря на то, что в упор ощущается давление в паху — скрутило болезненно, словно не по удовольствию, а по насильному наитию — и надорвалось оно точно не так, чтобы улететь в собственную плоть. Осталось в голове. Экстремальная черепно-мозговая травма без явных повреждений. Некогда сжимающие колено, пальцы с дрожью перекочевали себе под брюки, заползли в трусы и с силой сжали налитый кровью член. У Вовы по-прежнему не стояло. Он сам был какой-то нестоячий, ненастоящий. Это больная похоть, граничащая с откровенным безумием — вот тебе, шизоид, поданный на блюде хуй; пожирай, смакуй, хоть ты изначально не этого добиваешься. Вплоть до самого конца. Тебе просто нужна его вздымающаяся грудь. А получается только пространное хлюпанье, стоит вобрать в себя головку, сдерживая внеочередной приступ тошноты. Чтобы сбить отвращение, он с пугливой осторожностью ласкает себя, и вроде даже привыкает. Поднаторел, пусть будет. Выравнивает общий ритм, некоторое время задерживается языком на уретре — пытается убедиться, не выделился ли предэякулят. Нихрена. Из смазки — остатки пота и слюна. Ничего больше и ничего меньше. Заглатывает глубже: плоть мягко упирается в глотку, но все равно заставляет рефлекторно выпустить и громко закашлять, до хрипа с едким харчком чуть поодаль от себя. Смотреть вверх абсолютно не хочется, иначе прощайся, сказочный Бессмертный, со своим горемычным оргазмом. Или на что будет похож результат припадочных лобзаний. А похож он вот на что: клокочущие звуки, тихий хруст слишком быстро ускоряющейся башки; учащающееся мычание, отдающее вибрацией в член; шелест ткани, покрывающей быстро спускающуюся и поднимающуюся кисть у себя в трусах; не менее мягкие яйца Адидаса, кое-как обласканные второй свободной рукой. По накатанной. С нарастанием. До избиения всевозможными звуками в уши, чтобы наконец выстрелить спермой себе в кулак, неадекватно растереть её по животу, выпустить все ещё вялый член изо рта и удариться лбом о поразительно твердое бедро. Глаза раскрываются, голова приподнимается — не более, чем самосохранение. Осмотр и оценка, почему Вова вдруг потвердел. — Даже не вычеканишь, что я теперь вафлер? Какой же ты пацан тогда, блять. Так, шелуха ебучая… — знакомый хрип. Ничей чужой. Исконно свой. — В глаза мне смотришь и не отворачиваешься. Срывается с места, сгибая ноги в коленях, чтобы встать в ненадежную стойку. Вова смотрит, конечно. И этим взглядом можно окатить не хуже ледяной водой из застоялой бочки. И непонятно: от такого тело перестает шатать или наоборот настолько, что теперь стало незаметно. Удар отрезвляет. Не настолько, как тогда, когда Кащей падает лбом на табурет, представляя подохшего неделю назад от пулевого Адидаса, а намного хуже. Оконное стекло с треском разлетается, кухню моментально сквозит и костяшки кровоточат. Где-то снизу орет перепуганная соседка, а он, ошарашенный весь, отмахивается и сплевывает снова: на недавно использованный шприц. Обоссанный опий-сырец. Когда ж ты уже вымрешь, чернушка, желательно подле по венам расколотого тела — и похорони меня где-то подальше от него, чтобы не знал и не видел, что в припадке мерещится и как по-дебильному быстро проходит свободная жизнь.