Однажды и палачу...

Я получил грубый толчок в спину, споткнулся, падая на колени, и звонкие цепи тут же натянулись под моим весом. Хотя, о каком весе может идти речь, если уже третий день, как в моём желудке не побывало и маковой росинки? Я не остановил его раньше, когда это ещё было возможно, когда я мог отделаться лишь лёгким, вполне выполнимым поручением, и теперь моя судьба в ближайшее время — постоянно возвращающая боль. Боль и он. Я представляю его образ в своей голове так ярко, что хочется, нестерпимо хочется стереть себе память. Он всё ещё где-то позади меня, а я буквально горю желанием развернуться, посмотреть в эти чёртовы зелёные глаза и сказать... нет, даже не сказать, заставить поверить в то, что с меня достаточно, но в то же время я знаю, что это так же бесполезно, как, например, попытаться достучаться до машины, не запрограммированной ни на что, кроме жестокости. Краем глаза я замечаю в ногах движущийся конец какого-то чёрного шнура — неужели змея́? — а когда он, изогнувшись, исчезает из поля моего зрения, ко мне, в компании всепоглощающего ужаса, приходит осознание того, что я только что увидел — плеть. Та самая плеть, которой я, под бдительным надзором короля, полосовал ребят, которые, по его правильному и неоспоримому, но не всегда справедливому мнению, в чём-либо провинились. Данная ка́ра редко настигала кого-либо, и, так как ничего подобного не происходило уже довольно давно, по всей видимости, наступил мой черёд. Однажды и палачу приходится положить голову на плаху. Плеть со свистом рассекла воздух за моей спиной и врезалась в оголённую, ничем не защищённую плоть. Я крепко стиснул зубы — первый удар всегда можно перетерпеть, по первому удару можно понять, насколько глубоки намерения держащего оружие, и его намерения — я знал — неизмеримо глубоки. Но и в этот раз я промолчал. Я не привык молить о пощаде, власть — моя извечная цель. У меня не было ничего — и вдруг появилось, благодаря ей... и ему. Король, позволивший мне чуть больше власти и свободы, чем остальным, мог в любой момент забрать у меня всё так же, как и дал — силой. И потому я молчу. Молчу, пока Его Величество высекает из моей спины искры преданности ему. Он не промахивается, каждый раз попадая туда, куда ему нужно. Я не вижу того, что творится с моей спиной, но чувствую, как горячие струйки крови бегут из ран по моей воспалённой коже, обжигая её, словно кислотой. И я кричу — сдавленно, резко, как, наверное, кричат бараны, когда тех режут ради праздничного ужина. А он смеётся — да так звонко и непринуждённо, что я мысленно подтверждаю собственные догадки — для него это просто очередная игра. И этот смех, который я когда-то так сильно полюбил, который я каждый раз невольно подхватывал, ещё долго отдаётся эхом в моей голове, когда он уходит, снова оставляя меня одного. Я всё ещё верю, Питер. У тебя снова ничего не получилось.