Больше не братья

«Небезызвестный представитель высшего класса Альфард Блэк, ранее отрёкшийся от своих привилегий, найденный мёртвым неделю назад, был похоронен вчера, в три часа дня. Друзья отзывались о нём как об одном из самых душевных и открытых людей и выражали искреннее сожаление о безвременной кончине. Родственники на похоронах не присутствовали, комментариев не давали. Согласно найденному в документах погибшего завещанию всё своё имущество он пожелал оставить…» Сириус даже не знал о гибели дяди. Ему никто не сказал, он обнаружил это известие совершенно случайно, по пути в трапезную, взглянув на небрежно брошенную отцом газету. И даже не смог дочитать. Если бы гнев имел физическое воплощение, он разросся бы размером с особняк, заполонив его до краёв уродливыми угловатыми формами. Сириус терпел, пока они с Вальбургой и Орионом не сели ужинать (то есть, минут пять). Потом взорвался. —Мой дядя умер. Почему вы, блять, молчали? Вот так просто, две брошенные в гневе фразы положила начало конца. Который давно уже грозил наступить. Ужины в семействе Блэк никогда нельзя было назвать мирными и, уж тем более, тёплыми. Даже когда с виду всё проходило спокойно, без криков, споров и подколок, в воздухе витал холод, словно члены семьи, собравшись вместе, порождали неведомую химическую реакцию. Сириус с малых лет к этому привык, но не смирился. —Следи за своим языком, Сириус. — Ледяной голос Вальбурги столь же пронзителен, как её взгляд. — Ты не какой-нибудь подворотный мальчишка, чтобы так выражаться. И плечи не сутуль. Если бы взглядом можно было убить, Сириус точно убил бы. Он сжимает в одной руке вилку, в другой — газету, разгневанно глядит на родителей. Плевать он хотел на них и их дурацкие правила. —А ты что-то за своим совсем не следишь, когда несёшь всякую ксенофобную хуйню. —Сириус, замолкни! — Это уже Орион. По его лицу практически никогда нельзя понять, что за мысли у него в голове — он всегда похож на высеченную из мрамора статую, которая по какому-то недоразумению шевелится и находится среди людей. — Нам надоело терпеть твоё неуважение. Сириус бьёт кулаком по столу. Хочет разрушить одним ударом всю трапезную, весь провонявший затхлостью дом с прогнившими обитателями. На секунду позволяет себе окунуться в фантазию, представляя, как по комнате змеями расползаются трещины, заполоняя всё вокруг. Потом начинает смеяться. —Неуважение? Не вам говорить мне об уважении! Он хватает газету, тычет в неё пальцем, обвитым серебристыми кольцами. —Он, блять, умер неделю назад или даже больше и вы нихера не сказали! Ни единого слова! Он ощущает, как глаза становятся влажными. Плевать. Пусть видят, насколько Альфард ему дорог. —Твой дядя. — Вальбурга произносит с отвращением, будто выплёвывает испорченную еду. — Предал наши идеалы. Ты серьёзно думаешь, что мы будем сообщать тебе о смерти предателя? Сириус хочет пошутить: «Да, серьёзно, как и всегда. Это моя отличительная черта, которой вы сами меня наградили, когда выбрали имя.». Но вместо этого кричит, сквозь негодующий смех. —Это вы предали всё человеческое! А он — мой, блять, дядя! Я имею право знать! Они с дядей Альфардом виделись совсем мало, но Сириус навсегда запомнил исходивший от него аромат: кожаные ботинки, шерстяные свитера, одеколон с нотками горького кофе. И его руки: крупные, рано состарившиеся, но такие ласковые и заботливые. И его смех: золотисто-медовый, обволакивающий. Словно предназначенный только для него — «моего неугомонного Сири». Но их отняли друг у друга, сначала манам с папан, а потом — сама жизнь. Теперь они больше никогда не увидятся. И это знание у него тоже пытались отнять. —Он выбрал не нас. А своих нищих дружков-либералов. И содомитов. — Вальбурга чеканит каждое слово, каждую букву, вбивая их в сознание Сириуса. Лицо её белее обычного. — Ты не должен водиться с такими как он. И оплакивать их. А есть ли люди, достойные, по мнению Вальбурги, чтобы их оплакивали? Сириусу кажется, что нет. Он практически в этом уверен. —Ах да? — Газета и вилка летят на пол. Вслед за ними отправляются тарелка и фужер. Разлетаются на осколки, издав громкое «бдзынь». Но оно не громче, чем грохот сердца, колотящегося, по ощущениям, не в груди, а в ушах. — Ну, тогда меня тоже не оплакивайте! Потому что я такой же как он! —Такой же наивный, самонадеянный глупец, считающий, что все якобы равны? — На лице Ориона прорезается подобие ухмылки, точно происходящее его забавляет. —Да, такой же наивный гей-глупец. Сириус, сам того не желая, делает акцент на слове «гей». Он не хотел в этом признаваться. Только не им, только не так. Первыми должны были узнать Ремус и Джеймс. И Пит. Но у него даже это отняли. Семейство Блэк не умело отдавать, оно могло лишь отбирать, отбирать, отбирать. —Что ты сказал? — Голос Вальбурги звенит, от него едва не раскалываются голова и бокалы чистого хрусталя. Сириус только порадуется, если они расколются. —Я сказал, что глупец. — Губы расплываются в глупой улыбке, хотя краем сознания Сириус понимает: улыбаться тут нечему. Но он не контролирует тело, не контролирует мысли. — И гей. Последнее, что он помнит чётко: летящий на полированный паркет бокал Вальбурги. Её любимый (если у этой женщины могло быть что-то любимое), с рельефными узорами в виде переплетённых созвездий. Он стоит на покрытом чернильной скатертью столе. Потом парит в воздухе. Потом — вдребезги. Весь последующий вечер вдребезги. Его осколки ранят, впиваются под кожу. Сириус выхватывает в них мимолётные фрагменты: оглушительный вопль матери, переполненный презрения взгляд отца. Собственные ярость и боль, выпущенные криками. Разбитую посуду. Пальцы, впившиеся в затылок. Металлический прут, которым их с Регом пороли в детстве. И металлический привкус во рту. Много, много металла. В затуманенное сознание пробиваются взволнованные слова: —Сириус? Он моргает. Перед глазами всё плывёт, застилается красноватой дымкой. —Сириус? — Звучит уже с нажимом. Это Рег. Его силуэт нечёткий, размытый и дрожащий по краям, но это точно, чёрт побери, он. —Что ты?.. Для родителей Рег всегда был хорошим. Достаточно хорошим, чтобы иногда пропускать ужины и шляться со своими дружками — такими же напыщенными ублюдками, презирающими всех и вся, кому не повезло родиться в менее богатых и благородных семьях. Сириус отчаянно хочет его ненавидеть. —Подумать только: меня не было всего вечер, я едва переступил порог и что вижу? — Волнение в голосе Регулуса уступает место обжигающему холодом высокомерию. — Мама с папой в ярости, запивают её виски, а ты валяешься у лестницы как какой-то полудохлый бомжара. Сириус не помнит, как очутился у лестницы. Собирался на неё взобраться? Или только-только спустился? И почему глаза такие сухие, словно из них вытекли все запасы слёз? —Мама с папой сказали, ты теперь точно не получишь ни капли наследства. — Говорит Рег и Сириус не может понять его тон. Довольный? Насмешливый? Печальный? — Говорят, давно пора было лишить тебя всего, но они слишком терпеливы и добры. Добры… Сириус готов расхохотаться, разбить это слово своим ядовитым надломленным смехом. Он безуспешно глотает воздух и кашляет. Смех не идёт, как и слёзы. На мгновение он пугается: вдруг у него украли способность выражать чувства? —Не якшайся с ним, сын! — Доносится из зала голос Вальбурги. Сначала Сириус всё ещё заторможенный, не понимает, о чём или ком речь, но Рег смотрит прямо ему в глаза и до него доходит. — Нам он больше никто. Иди ужинать, а он пусть… —Скулит в гостевой. — Заканчивает за неё Орион. — В его бывшую спальню вход отныне закрыт. Брови Регулуса чуть хмурятся, а потом одна из них ехидно взмывает вверх. —Видишь, тебя даже спальни лишили. Чтобы гнил в той гостевой, как никто. Он говорит «той» гостевой и Сириуса пробирает дрожь. В особняке Блэков три гостевых спальни, но лишь две обставлены пригодно. Одну уже несколько лет не используют по назначению, вместо мебели её захламляют вещи, ставшие старыми и ненужными. Как он сам. Вальбурга и Орион, должно быть, мнят себя добрейшими в мире людьми, раз не выгоняют его совсем. Сириус отчётливо представляет, как на очередном званом ужине они распинаются гостям о своей добродетели: «Любые другие родители выгнали бы его на мороз, но мы не настолько жестоки. Выделили этому неблагодарному выродку аж целую комнату, представьте себе!» О том, как чуть не забили его до смерти, они, разумеется, умолчат. —Поднимайся давай, урод несчастный. Рег хватает его под мышки и ведёт… К входной двери. —Ты что делаешь? Сил на то, чтобы говорить громко, ещё не хватает. Сириус с недоумением смотрит на брата — отстранённого, равнодушного. —Не знаю, как они. — Произносит он, чеканя слова в точности как Вальбурга, от чего дрожь, охватившая Сириуса, усиливается. — Но я не желаю видеть в нашем доме кого-то вроде тебя. А раз я теперь их единственный сын, моё слово — закон. Он отворяет дверь, выталкивает Сириуса наружу. Тот хватается за его плечи, пытается отыскать в глазах хоть что-нибудь, что подскажет: это неправда, он нагло лжёт. Разумеется, он хочет его видеть. Разумеется, он всё ещё любит его. Они всё ещё братья, звёзды, сияющие друг ради друга. Но в его взгляде нет ничего. Лишь непроницаемая, не поддающаяся анализу пустота. —Реджи, пожалуйста… — Сириус не знает, о чём попросить. Не оставляй меня? Люби меня? Будь моим братом? Будь моей маленькой звёздочкой? Всё кажется таким глупым, нелепым и детским. Они больше не дети. Они больше не… — Реджи, прошу тебя… Регулус блёкло усмехается. Его усмешка столь же пуста, как глаза. —И ты ещё смеешь о чём-то меня просить? Посмотри на себя: ты окровавленный, жалкий и мерзкий. Думаешь, я соглашусь тебе что-то дать? «Мне не нужно, чтобы ты что-то давал. Только не отбирай. Не будь как они.» Но Сириус молчит. Они оба молчат. А потом Регулус толкает его и Сириус больно приземляется на спину. —Не подходи ко мне больше. Ты сам сделал выбор. Вали к своему блядскому Поттеру, он же вечно подбирает всякое жалкое отребье. Дверь перед Сириусом захлопывается, теперь уже навсегда. Он смутно понимает: к Джеймсу, надо идти к Джеймсу. Больше он никому не нужен. О Регулусе он думать не хочет. Заталкивает мысли о нём в самые дальние уголки разума. Но всё равно, бредя на подкашивающихся ногах, ощущает, как по щекам бегут слёзы.

***

Регулус не может сдержать вопля отчаяния, когда дверь за его братом закрывается. Он старается приглушить его, но не выходит. Остаётся просто надеется, что родители примут это за крик злобы и раздражения. Лицо Сириуса — бело-красное, как окровавленный лист бумаги, впечаталось в его мозг. Скорее всего, навсегда. Его слова — тоже. «Реджи, пожалуйста…» Он бы не выдержал, попроси его Сириус хоть о чём-нибудь. Он бы сломался, раздробился, исполнил любую его просьбу. «Реджи, прошу тебя…» Нет. Нельзя, нельзя об этом думать. Он не мог, не должен был позволить ему остаться. Позволить гнить здесь заживо. Родители чуть не убили его — убили бы, не явись Регулус домой. Но он не всегда будет рядом. Когда они были детьми, Сириус поклялся защищать его ото всех невзгод и не смог. Регулус не хочет стать тем, кто тоже не сможет. Поэтому будет проще, если Сириус навсегда уйдёт. Он достаточно умён, чтобы больше сюда не соваться. Достаточно умён, чтобы прислушаться к словам Регулуса и пойти к Поттерам. Рег очень на это надеется. Так будет проще, думает он. Правильнее. Но на душе легче не становится.