Волки

Было дружбой, стало службой, Бог с тобою, брат мой волк! Подыхает наша дружба: Я тебе не дар, а долг! М. Цветаева, «Волки»

      Двадцать седьмого сентября 1939 года позывные варшавского радио включились, чтобы замолкнуть навсегда. Старжинский сказал: «Варшава пала». Возвращаясь с обеда, Герман увидел, как его выводят из здания мэрии — перепуганного, жалкого, смотрящего на всех со страхом, а на него, — с откровенным ужасом. Герман подумал, что поляки и правда глупые и только задают форсу. Вот евреи достаточно умны, чтобы быстро разъесть и разломать любое государство, а после сбежать с тонущего корабля.       Если евреи крысы, то немцы — волки. Волки никогда не трогают того, кто крепок; они дают ему время и дальше удобрять почву, пока он не станет больным и ненужным.       Герман коснулся плеча и увидел кровь. Он по-настоящему огорчился и решил, что надо побыстрее добраться до дома, чтобы смыть её холодной водой. Рана постоянно кровоточила, была очень болезненной. Хорошо, что при штурме Варшавы не пришлось вступать в прямой бой, иначе бы он снова угодил в лазарет. В первую неделю после падения Варшавы Герман хотел быть полезным.       Он помедлил лишь раз, у дверей старой католической церкви. Герман вырос в религиозной семье герра Мельсбаха и с детства посещал церковь из существующей и неизбежной действительности, а сейчас сомнения разрывали его пополам: с одной стороны, только бог может облегчить душу, с другой же сам бог поощряет войну. Потом, осёк он себя, всё потом.       Фогель выбрал для них дом неподалёку от исторического центра. Выглянув на улицу в спальной, можно было увидеть маленький садик, ограда которого прилегала к ресторану Варшавского товарищества. Из садика веяло каким-то спокойствием, умиротворением, и уже третий вечер Герман засиживался у окна, раскуривая толстые кручёные польские сигары. Они приятно пахли мёдом, но оставляли довольно горький, даже подгорелый привкус во рту. Герман нашёл в гостиной столовый сервиз, очень романтичный, из которого пил ликер. Рядом он нашёл чайную пару, тоже тонкую и романтичную, покрытую еврейскими узора, которую приспособил под пепельницу. И всё же Герман заглядывался на еврейскую чашку непозволительно долго. Если судить по пыли на полках, евреев выселили уже давно, и он никак, никак не мог на это повлиять.       В школе говорили, что евреи являются главными врагами Германии, в училище говорили, что они беспринципны в самом своём существе. И отчего же Герману так жалко было смотреть на чайную пару? Евреи ведь умирают так же, как и поляки. Кожа их так же покрывается гнилостной липкой слизью; они пахнут тепло, прогоркло. Вернувшись домой, Герман по обыкновению бросил сигарету в чашку и приказал себе закончить с размышлениями. Он солдат, и солдат убивает не кого-то — не поляка, не еврея, — а врага. Это долг солдата — убивать своих врагов.       Герман попытался отстирать китель найденным в санузле хозяйственным мылом, но кровь уже въелась в ткань и никак не хотела отстирываться. Китель был весь в бурых пятнах, но теперь они напоминали кровь лишь своей стойкостью. Не зря кители волков серые, думал Герман, — это цвет дисциплины. Ясно, что без серого кителя в вермахте не может быть порядка и общих для всех правил.       Не успел он снять бинты, как в дверь постучали. Гауптман Фогель поставил вино на коридорную тумбочку и задержал взгляд на трубке телефонного аппарата.       — Надо же… — сказал он. — Такой же стоял на почте. Зажиточная квартира.       Герман уклончиво промолчал. Если сказать, что еврейская, могут и выселить, а Герман не мог представить, что в ближайшие годы будет жить в квартире вчетверо больше своей. К тому же он проверил не все углы и не все ящики и ещё мог поживиться.       Теперь уже герр Фогель — не командир соседней роты, а наставник, заменивший отца, — сел у окна. На нём был абсолютно чистый форменный китель. В нём было что-то завораживающее, и дело вовсе не в ужасной неестественной бледности. Всегда опрятно одетый, выбритый, надушенный, он производил впечатление недалёкого педанта и формалиста, но стоило Герману услышать, как он говорит в приказном порядке, резко и безоговорочно поменял своё мнение. Хоть Фогель был талантливым командиром, его мало кто любил. И дело было не в том, что он не проводил со своим составом лишней минуты, не любил хвалить и когда офицеры себя хвалили или просто были собой довольны, тоже не любил, — он никогда не рассказывал о своей жизни. Герр Мельсбах однажды сказал: человек без прошлого — это человек-исчезновение. В каком-то смысле Фогеля даже боялись.       Только раз невозмутимость дала трещину, и в прошлом году Фогель обмолвился, что никогда не был женат. Это тронуло Германа до глубины души. Какой мужчина, дожив до сорока лет, ни разу не женится?.. Если дело было не в болезненности, а в другом, если однажды Фогелю просто подвернулась неудачная женщина, то можно было и посочувствовать! Впрочем, сочувствия Фогель тоже не терпел. Он был очень скрытен, и Герман решил, что он скрытен не потому, что хочет, а потому, что это было в его характере.       Они встретились пять лет назад, в военном училище. Герман только-только поступил на службу и уже в первое утро получил палкой по рукам. Оказалось, что он постелил лицевое полотенце не в двух, а в полутора пальцах от выхода, но унтер-офицер совершенно не учёл, что его пальцы были шире пальцев Германа. Он посчитал важным сказать об этом и тут же получил второй удар, уже по затылку, и жутко разозлился.       Герману повезло, что тем утром Фогель решил встретить солдат не на плацу, а в казарме.       — Вебер, — тихо сказал он, но голос прозвучал холодно и резко, как удар ножа. — Дождитесь, когда солдат сделает глупость, а уже потом лупите его. Иначе за палку возьмусь я.       — Так точно, герр гауптман! — отчеканил унтер-офицер Вебер и отдал честь.       Затем Фогель перевёл взгляд на Германа. Веки его слегка приподнялись, а по лицу пробежало едва заметное удивление. В голове Германа проскочила мысль, что именно так начинается крепкая дружба, и на часовом отдыхе Фогель позвал его в офицерский дом. Между ними завязался приятный разговор; Фогель спрашивал, зачем Герман пошёл в училище, есть ли у него родственники, и что значит быть солдатом.       — Быть солдатом — это защищать свою Родину, герр гауптман, — сказал Герман с полной уверенностью.       — Нет, — ответил Фогель. — Это значит выполнять приказ, даже если его отдаёт тупица.       Герман жутко удивился!       — Любой солдат это, в первую очередь, тело. Послушное тело можно подчинить, использовать, преобразовать и усовершенствовать. Ты должен как можно быстрее получить офицерские погоны.       Это наставление Герман запомнил навсегда. И хоть Веберу доставалось от Фогеля всякий раз, когда он срывался на Германа, наказания становились всё изощрённее, а Герману всё сильнее хотелось его убить. Впрочем, это другая история.       Герман разлил вино по чашкам. После Гданьска Фогель был в целом довольно зол и обижен на него. Они страшно повздорили!.. Но Герман всё ещё был уверен, что героизм не приведёт его к упадку духа и отчаянию. Не набросься он на пулемёт как тупица, столько бы солдат погибло, столько бы было жертв. Впрочем, обдумывая план операции, Фогель наверняка понимал все возможные неприятности, особенно то, что Герман будет геройствовать.       — Где ты обедал? — спросил Фогель.       — В ресторане, у сада, — ответил тот.       — Ещё не был там.       — Давайте я угощу вас завтра в обед. Мне очень понравилась отбивная котлета.       Губы Фогеля изогнулись, он пристукнул ладонью по стулу рядом.       — Садись. Эта бутылка обошлась мне в сто марок.       — Мне неловко принимать дорогие подарки.       — Повышение — это хороший случай, Герман, чтобы наконец попробовать настоящее вино. К тому же я давно обещал, — ответил Фогель, и они чокнулись чашками. — Обер-лейтенант, я горжусь тобой.       Хоть Фогель выглядел холодно, звучал как никогда искренне, и, казалось, он действительно гордится Германом. Фогель уже гордился им, трижды: когда Герман стойко терпел бесконечные насмешки и издевательства Вебера; когда, получив взвод, построил порядок разговором, а не силой; и когда весь Рождественский вечер рассказывал о тактиках ведения боя, на которые его надоумили командиры Первой — Великой — войны. Герман подарил Фогелю настенные часы. Фрау Мельсбах ещё сказала, что герру Мельсбаху они точно понравились бы. Тогда по лицу Фогеля во второй раз пробежало едва заметное удивление.       — Красивый вид, — сказал Фогель, выглянув в окно. — Варшава красива, насколько могут быть красивы варварские города. А мы в 1917 готовы были войти в Париж, Герман, я знаю, о чём говорю.       — Верю вам, герр Фогель, — Герман помолчал немного, подбирая слова. — Не могу представить, как солдаты кормили вшей в окопах четыре года. К этому невозможно подготовиться. Я думал, что будет легче.       — Жить в принципе сложно, если никого не слушать, — намекнул Фогель. — Ты меня очень обидел своей выходкой.       — Простите меня, — растерялся Герман, резко позабыв о принципах.       Фогель вгляделся в его лицо и успокоился.       Они выпили половину бутылки, когда на Германа накатила тоска. Тоска эта была понятная и взрывоопасная: и крысы, и зайцы, и даже лисицы такого же серого цвета, как и их кители!       — Чёрт бы побрал, герр Фогель! — признался он в порыве доверия. — Вы были правы. Про героизм… Я убил их ни за что! Они ведь дети, герр Фогель!       — Война цинична и деструктивна, — ответил Фогель. — Это была бы полная или, точнее сказать, необратимая деградация общества, если бы ты ничего не почувствовал.       — Когда вы убили…       — Да, — прервал его Фогель. — Я убил в шестнадцать. Мне жалко до сих пор.       — Бог не должен допускать, чтобы благочестивые люди совершали грехи, не желая их совершать.       Фогель ответил, когда поджёг сигару.       — Однако мы все хотим этого, в большей или меньшей мере, когда берёмся за оружие.       Герман задумался над словами Фогеля, некоторое время они пили в тишине. Герман хотел власти, а кровь — суррогат власти. Чёрт бы побрал эту власть! Потом Герман принёс ликёр, и разговор стал ещё откровеннее.       — Я испытал ужас на следующий день, — пьяно признался он. — Я правда не думал, что могу умереть. Герр Фогель, но я сделаю это снова. Я люблю Германский Рейх не как офицер, а как солдат!       Фогель внимательно слушал его.       Потом Герман сказал:       — Я люблю семью герра Мельсбаха, друга и ещё много хороших людей. Вы любите хороших людей?       — Я люблю Ницше и Моцарта, — ответил Фогель слегка заплетающимся языком. — Они, должно быть, хорошие люди.       — Позвольте мне сказать, но вас я тоже люблю. Не воспринимайте меня двадцатитрёхлетним дураком!       Бутылка была распита, когда Герман сказал:       — Это говно, вот это говно, кругом одно говно! И ты тоже становишься говном. Это очень просто.       — Говно — более сложная теологическая проблема, чем ты думаешь, — иронично ответил Фогель, глотком осушив чашку.       — Волки, — вспомнил Герман, зацепившись за рукав его кителя. — Во всем виноваты волки, герр Фогель, точно вам говорю.       — Волки, — повторил тот. — Бедные волки.       — Нет-нет-нет, — Герман махнул пальцем. — Не жалейте волков. В первую очередь они жрут слабых волков…       Герман прилёг на стол, не в силах больше держать голову. Как же приятно было напиться порядочного алкоголя после той гадости, которую выдали на фронте.       Рука Фогеля погладила его по шее, расправляя ворот рубашки.       — Мы уедем туда, где их нет.       Герман едва нашёл в себе силы, чтобы посмотреть на Фогеля. В лице его что-то существенно изменилось, но что, Герман не совсем понимал. Во взгляде его читалась тоска, с которой смотрит собака, и тоска эта напоминала собачью привязанность, но в глубине глаз, рядом со зрачком, виднелся огонь — яростный и всепожирающий.       Вдруг Фогель коснулся его ладони и провёл кончиками пальцев выше, забираясь под рукав.       — Я осмотрю плечо.       Герману потребовалось ещё немного времени, чтобы сложить слова в правильном порядке. Точно, вспомнил он, так и не замотал рану!       Герман снял рубашку, Фогель вновь коснулся кожи. У него были очень холодные руки. Нарочито аккуратно, даже избыточно аккуратно, Фогель замотал плечо Германа и снова провёл кончиками пальцев от ладони до предплечья. Герману стало неприятно, вся радость от вина уже прошла. Он только чувствовал вокруг себя Фогеля, и ему было неприятно.       Фогель не отрывал взгляд от тела. С жадностью хищника он дожидался его конца. Фрау Мельсбах всегда говорила, что у хищников нет души, а если заглянуть им в глаза, человек видит не просто нечто похожее, а именно собственное отражение.       Вдруг Фогель подался навстречу и приложился губами к плечу, издав полустон-полувздох. Страх окатил Германа как ледяная вода. Он вскочил на ноги, но Фогель схватил его за шею и посадил на место.       — Тихо, — сказал Фогель, накрыв рот ладонью. — Тихо, Герман.       Герман оттолкнул его в сторону. В голове шумело как после контузии.       — Вы что?       Фогель коснулся его волос, и Герман снова толкнул его.       — Зачем?       Фогель снова погладил его по волосам. Душа Германа съежилась как сухая горошина.       — Дай мне руку, — приказал Фогель, погладив затылок.       Герман не двинулся с места, и Фогель сам положил руку себе на шею. Кожа была шершавой и грубой, слегка покрасневшей; жилы были натянуты как канаты. Шея, никоим образом не напоминавшая женскую, вдруг заставила Германа вдохнуть как можно больше воздуха. Подумать только!..       Фогель ласково похлопал Германа по щеке.       — Хороший солдат всегда тяготит к мужчинам. Тебе повезло быть хорошим солдатом.       Упав на пол, чашка разбилась вдребезги, и это отсекло корень всех сомнений. Германа захлестнула пьяная солдатская удаль. Таких командиров солдаты любят, доверяют им и идут в бой за ними! Фогель стянул с него брюки и наконец коснулся горячей кожи. Герман попал в жуткий дурман, поплыл рассудком на долю секунды. С неутомимым терпением Фогель начал ласкать его, и с каждым прикосновением он становился всё покорнее. По щеке прошлись горячие губы и щекочущий язык. Боже, он был с женщиной всего раз!       Не успел Герман подумать, почему тело податливо откликается на противоестественный разврат, как Фогель повалил его животом на стол. Лёгкие и нежные шевеления в душе затмило чувство страха. Вдруг тело прошибло болью. Потом ещё раз и ещё, что в пору бы визжать, но Герман будто онемел. Он понимал, что происходит, что за болезненный унизительный процесс, но ничего не мог сказать, потому что стало бы только хуже. На седьмом толчке всё прекратилось. Тело отчего-то потяжелело, руки еле двигались.       Пряжка на ремне Фогеля равнодушно лязгнула.       — Поднимайся, — приказал он.       Герман встал, не зная, что сделать с отлетевшей от брюк пуговицей. Вдруг на него накатил стыд за собственную глупую несдержанность.       — Простите меня, — тихо сказал Герман.       — Я тебя прощаю.       Фогель отстранённо посмотрел на него, застегнул штаны и вышел из квартиры.       Герман медленно опустился на стул. Это был дурной сон и ничего более. Ему нужно только проснуться. Лишь проснуться, и он окажется дома в Берлине…