Серебряная рука

      Келебримбор восседал на почетном месте, и рачительный хозяин, вождь фир кесайр, Айлиль, то и дело подливал ему брагу, щедро сдобренную мёдом и тмином. Сегодняшний пир был устроен по поводу соглашения, равно выгодного и для Гвайт-и-Мирдайн, и народа фир кесайр. Айлиль уступал Келебримбору и его сотоварищам земли по соседству с Кхазад Дум, что облегчало им ведение дел с местными наугрим, а взамен нолдор дали его народу часть своего скота на расплод и самосевного зерна на год.       — Отец бы тобой гордился, — усмехнулся Нарви, узнав о заключенном им договоре, — Уж он-то умел вести дела!       Хотя сам Нарви и принадлежал к народу Дурина, его прадед родился в Белегосте — в Кхазад Дум он со своей семьёй перебрался уже после Войны Гнева, и в его семье хорошо помнили Куруфина Искусного, друга наугрим. Услышав эти слова, Келебримбор невольно помрачнел. Тогда, в Нарготронде, они с отцом расстались не лучшим образом, наговорив друг другу гадостей — и так больше и не свиделись, а потом Куруфин погиб в Дориате. От этих невесёлых воспоминаний его отвлек голос Айлиля:        — Дабы почтить владыку сидов, — фир кесайр звали эльдар сидами, — я призвал великого Энгуса.       Шум пира тут же затих. Фир кесайр многим отличались от эльдар и эдайн — невысокие, со смугловатой кожей, они больше напоминали вастаков — однако певцы у них пользовались не меньшим, а то и большим почетом, чем у народов Запада. Энгус же считался величайшим из сказителей — и среди фир кесайр, и среди их родичей-гватуирим, живших к югу от Гландуина.       — Ему, наверное, сто лет, — рассказывал Келебримбору Айлиль, — Он посвящён в тайное знание, и нет ничего в прошлом и будущем, что было бы от него сокрыто.       А простые фир кесайр шептались:       — Какие сто! На самом деле ему тысяча лет, не меньше, и он застал ещё падение Железного Ада. А когда земли сидов на западе поглотили великие воды, он спасся, обернувшись лососем. Потом он взлетел в небеса орлом, и лишь затем опустился на землю и вновь принял человеческий облик.       Сам Энгус был глубокий старик, сгорбленный, с глубоко запавшими глазами и седыми космами до пояса, но его темные глаза смотрели проницательно, словно проникая в душу, а голос оказался неожиданно сильным, как будто принадлежавшим юноше. Играя на арфе, он пел о короле сидов, великом воине с волосами цвета пламени, чьего меча страшились все враги — Келебримбор сразу понял, что речь идёт о дядюшке Маэдросе — но этот Маэдрос имел к его дяде весьма отдалённое отношение. Фантазия певца превращала того в чуть ли не полубога, разящего балрогов и драконов одного за другим. Накануне решающей битвы Маха, богиня войны с окровавленными руками, которая поит воинов вином ярости — судя по описанию, имелась в виду Меассэ, одна из дев Тулкаса — в обличье вороны прилетела в стан короля и, преобразившись в прекрасную женщину в зеленых одеждах, провела с ним ночь и ниспослала ему неведомые дотоле силу и ярость, став неизменной его спутницей.       На какое-то мгновение Келебримбору захотелось встать и сказать, что всё это — сплошная неправда, но усилием воли он удержался, напомнив себе, что ни Энгус, ни фир кесайр не хотели его оскорбить — а вот их его слова точно оскорбят. Если и рассказывать фир кесайр правду, то, наверное, не в этот раз.       «Эндорэ увядает, и рано или поздно нам суждено уйти, а людям — прийти нам на смену, — подумал Келебримбор, — Сохранит ли кто-нибудь из них, кроме нуменорцев, память об истинной нашей истории?».       А Энгус меж тем продолжал петь. Король сидов, рассказывал он, победил и в решающей битве — но утратил в ней руку, а увечный не может носить корону. И тогда брат короля, великий искусник, сделал увечному королю руку из серебра, что приросла к телу короля и стала как живая. Когда искусник работал над серебряной рукой, помогал в этом деле его сын — когда отец ковал мускулы, сын ковал жилы, а когда отец изготавливал пальцы — сын вытачивал ногти. Келебримбор был поражен. Откуда смертный певец мог узнать эту историю, случившуюся задолго до того, как эдайн пришли в Белерианд?       — Ну, теперь-то ты действительно заслужил свое имя, Тьелпинквар, — сказал ему тогда Куруфин, глядя на сработанную ими серебряную руку, и легонько похлопал сына по плечу. Спустя более чем тысячу лет, Келебримбор всё так же хорошо помнил тот день — возможно, лучший день своей жизни.       Неожиданно он приободрился — и даже песня Энгуса перестала казаться ему вздорной и нелепой. Быть может, эти люди почти всё переврали — но они запомнили не только то, что его дядя был великим воином, но и то, что его отец когда-то мог исправить искалеченное, возродить то, что потеряно.       «Если когда-то мы с отцом исправили искалеченную руку дяди, — мелькнула в его голове озорная мысль, — почему бы мне не попробовать исправить искалеченный мир?».