У нас почти получилось — we had it, almost

«Просто иди», — настаивала Фуюми по телефону. — «Уверена, Шо будет рад тебя видеть. Ты совсем не разговаривал с ним с тех пор, как он поступил в UА. Это хорошее начало». «Хорошее начало», — с горечью подумал Нацуо, глядя на гигантское здание UA. — «В отношениях с человеком, с которым он прожил пятнадцать лет.» Он не общался с Шото за все время его учебы в UA, и даже до этого. Прошло уже больше года с тех пор, как Нацуо оставил свою семью, и самое большее, что они с ним говорили друг другу - это любезности. И да, большую часть своей жизни Нацуо не хотел разговаривать с Шото; в его детском сознании было легко свалить всю вину на младшего брата. Старатель. Их мама. Тойя. Даже тогда, когда он стал достаточно взрослым, чтобы понимать, что верно, это все равно прокрадывалось неосознанно, и Нацуо обнаруживал, что смотрит не на фотографию отца, а на его золотого сына рядом с ним. И он ненавидит это. Он ненавидит то, что даже не смог посмотреть спортивный фестиваль, слишком увлекшись собственной глупостью, и вместо того чтобы видеть Шото как Шото, он моргал и видел Тойю в глубине своих век. Он ненавидит то, что никогда не может думать о своей матери без горечи, пробирающейся в его сознание. Он ненавидит то, что когда пришло время, он сбежал, вместо того чтобы попытаться все исправить. Но он знает, что был неправ. Он знает, что ошибался. Он обрушивает всю свою ненависть на отца, потому что знает, что именно на нем лежит настоящая вина - в конце концов, это все результат Старателя. Но иногда из-за боли в голове он не может услышать рациональные мысли. Не может отличить два общих фактора в своей жизни, из-за которых и без того слабеющая семья Тодороки была полностью разрушена. И это так глупо, так чертовски глупо, потому что он знает, что его младшему брату не за что искупать свою вину, что Старатель был настолько одержим властью, что перенес свою враждебность на жену и детей, одного ребенка полностью изолировав, чтобы тот нес на себе всю тяжесть его ожиданий. Их мать пострадала не из-за Шото, а из-за Старателя, от которого она пыталась защитить своего ребенка. Тойя умер не по вине Шото, а потому что Старатель отказался помочь ему совладать с его причудой, и Тойя просто не знал, как и что лучше сделать. Это ужасный круг действий, который повторялся и повторялся, и Нацуо чувствовал, как гнев внутри него разгорается все больше и больше с каждым синяком, полученным Шото, с каждым разом, когда отец даже не смотрел на него в коридоре. Злость разрывала его изнутри, раскаляя докрасна, и это чувство Нацуо испытывает до сих пор. Это то, что заставляло его набрасываться на Старателя при любой возможности, заставляло впиваться в его лицо, чтобы тот, черт возьми, просто посмотрел на него. Чаще всего он не обращал внимания на ругательства, которые Нацуо выкрикивал вслед ему. Но время от времени Нацуо это удавалось, и тогда он получал за компанию обгоревшую рубашку с ожогом или синяком. Он не жалеет об этом. Однако сожалеет о том, что испытывал унизительный шок и детское облегчение от того, что отец все-таки узнавал о его существовании. «Иронично», — думает он, что только во время его ухода Старатель признал его впервые по собственной воле. Они поссорились - Старатель говорил какую-то чушь о запятнании имени Тодороки, одной рукой обжигая кожу на руке Нацуо, а другой вцепившись в воротник его рубашки. Нацуо, несмотря на бившееся о грудь сердце, как боевой баран, плюнул ему в лицо, обозвал всеми возможными гадкими именами и захлопнул за собой дверь. Через день Фуюми позвонила и с весельем в голосе сообщила, что на дереве у дверной ручки появились трещины. Она тоже назвала его храбрым, хотя Нацуо не ощущал ничего подобного. Фактически, он снова почувствовал себя ребенком, который прячется за углом вместе с Фуюми, пока их отец проходит по коридору. А потом он увидел Шото, выглянувшего из дверь кухни: шрам над его глазом казался еще более синим. Совсем как у Тойи. Только тогда гнев подступил к нему, обжигая горло, словно все это время у него была огненная причуда. Нацуо помнит, как трясся всю дорогу до вокзала, даже после того, как ярость утихла. Он чувствует нечто похожее, когда заходит в класс 1-А - страх вступить во что-то, превышающее его возможности. Здесь многолюдно, парты и стулья убраны, и комната подготовлена к мероприятию. На дальней стене висит баннер: «Добро пожаловать в UA!», написанный большими золотыми буквами. По стенам также разбросаны фотографии, демонстрирующие различные мероприятия 1-A. Нацуо останавливается, чтобы посмотреть на одну из них, под названием «Готовим в лагере», где изображена группа студентов, работающих на открытой кухне. Он видит среди них не кого иного, как своего брата: в одной руке у него горит небольшой огонь под кастрюлей, а рядом парень с острыми светлыми волосами помешивает еду с чересчур агрессивным выражением лица. Оглянувшись через плечо, он случайно встречается взглядом с темноволосым мужчиной, ссутулившимся в углу. У него такие же темные глаза со строгим лицом, и Нацуо едва узнает в нем классного руководителя. Он отводит взгляд, и ему не составляет труда найти Шото. Тот стоит рядом с зеленоволосым парнем, девушкой с круглым лицом и еще кем-то, кто, вероятно, является мамой зеленоволосого ребенка. Парень что-то радостно рассказывает, жестикулируя, а Шото слушает, небрежно засунув руку в один из карманов. Девушка что-то восклицает, и они с зеленоволосым парнем разражаются хохотом, а Шото улыбается. Нацуо не может не чувствовать себя немного очарованным этой… другой версией своего брата, у которой нежное лицо и маленькие улыбки, которая не вздрагивает, когда другой человек случайно задевает его. Эмоция, зарождающаяся в его груди, немного похожа на гордость. Он понимает, что хочет попробовать еще раз. Шото поднимает глаза, и их взгляды встречаются. Он удивленно вскидывает брови и что-то говорит своим одноклассникам, прежде чем начинает пробираться к нему. Нацуо внезапно чувствует себя все более неловко, особенно ощущая на себе взгляды, следящие за братом и впоследствии падающие на него. Шото останавливается на комфортном расстоянии, пока одна его рука по-прежнему находиться в кармане. «Привет», — говорит он. «Привет», — вторит ему Нацуо с быстро набирающимся энтузиазмом. — «Ну и толпа у вас, ребята». «Фуюми не говорила, что ты придешь», — говорит в ответ Шото, нахмурив брови, и Нацуо морщится. Как всегда, прямо в точку. «Да, я… не был уверен, что смогу прийти», — Нацуо убежден, что они оба знают, что это не вся правда. Однако оба решают не обращать на это внимания. Лицо Шото разглаживается, и он снова улыбается, маленькой, но искренней улыбкой. У Нацуо в груди что-то сжимается, потому что он выглядит точно так же, как их мать. «Я рад, что ты здесь». На секунду Нацуо теряет способность произносить слова. Он так остро ощущает то, как давно они с Шото не общались, что часть его была просто уверена, что младший брат его ненавидит. Нацуо не знает, почему и как к нему пришла в голову эта мысль, но она казалась правдивой. Он помогал Шото лишь в самых незначительных случаях, да и то неохотно и только ради Фуюми. И в тот же год, когда Шото поступил в UA, Нацуо ушел, и все последующее встало на свои места. Ведь ненависть - это все, что есть в их семье, и Нацуо боялся, что они оба стали ее жертвами. Но Шото улыбается ему, выглядя более расслабленным и счастливым, чем Нацуо когда-либо видел его, и он просто сказал, что рад, что он здесь. Вина разъедает его грудь, тяжелая и навязчивая. Он был таким дерьмовым братом, настолько дерьмовым, что Шото рад, что Нацуо просто появился. Так что Нацуо, взяв себя в руки, улыбается в ответ и говорит: «Я рад, что пришел». После этого все становится проще. Шото знакомит его со своими друзьями: зеленоволосого парня зовут Мидория, а девушку - Урарака. Еще есть Иида, Шинсо, Токоями, Яойорозу, и Нацуо наблюдает, как Шото легко вписывается в их компанию. Он нашел людей, которые поддерживают его, принимают, и Нацуо даже слышит, как Шото отпускает сухую шутку в адрес яркого блондина, просто умирающего со смеху. Никто из них ни разу не назвал его Тодороки. Все они ненадолго очарованы его присутствием, и большинство из них так или иначе обвиняют Шото в том, что он не сказал им о наличии брата. Нацуо отмахивается от них; он его не винит. В конце концов телефон Шото звонит, и он достает его из кармана. Его губы слегка сжимаются, когда он смотрит на экран и говорит ему: «Отец приехал за мной». Нацуо кивает, будто его сердце не пропустило ни одного удара, и тут же хочет пнуть себя за эту глупую реакцию. «Я провожу тебя». Шото изучает его, переминаясь с ноги на ногу, и Нацуо удивляется, когда его брат стал таким наблюдательным. Он полагает, что это не имеет значения, потому что, когда бы это ни было, Нацуо там не было. «Ты не обязан», — тихо говорит Шото. «Эй, кто здесь старший?» — так же тихо шутит Нацуо в ответ. — «Давай, Шо, возьмём твое пальто». Пока они не прошли весь коридор, ему и в голову не пришло, что он впервые назвал своего младшего брата «Шо». На парковке фары дорогой машины Старателя освещают сдвоенные участки бетона и травы. На улице уже почти стемнело, солнце село несколько минут назад. Но на небе все еще видны оранжевые и темно-розовые полосы, на которые смотрит Шото, говоря: «Я очень рад, что ты пришел». В горле Нацуо внезапно запершило, и он не уверен, из-за слов ли это или из-за того, что это самая близкая встреча с отцом с тех пор, как тот оставил шрам от ожога на руке Нацуо. Он отгоняет от себя эти мысли: это ночь Шото, и даже Старатель не сможет этому помешать. «Да, эм, я тоже», — предлагает он в ответ. Неуклюже переместив свой вес и мысленно крича: «просто сделай это», он выпаливает: «Эй, я подумал, может, мы могли бы как-нибудь сходить выпить кофе?» Шото моргает, и Нацуо так сильно хочет, чтобы он понял, что происходит: Прости меня. Я облажался. Пожалуйста, позволь мне попробовать еще раз. Губы Шото снова изгибаются в улыбке, его лицо очерчивается падающими тенями. «Мне бы этого хотелось». Нацуо ухмыляется, как идиот, и вздыхает с облегчением. «Потрясающе», — выдыхает он. — «Отлично. Я дам тебе знать». Шото кивает и направляется к машине, в последний раз взглянув на Нацуо, прежде чем забраться в нее. Нацуо засовывает руки в карманы куртки и замирает, встретив взгляд Старателя через лобовое стекло. Его отец ничего не делает, только смотрит на него, не отводя глаз, а затем поворачивается и задним ходом выезжает со стоянки, как будто Нацуо там и не было. Знакомый гнев сжимает его нутро, но он делает глубокий вдох и заставляет себя отпустить его. Старатель этого не стоит. Никогда не стоил. Через десять минут Нацуо все еще стоит на месте, ночной ветерок убирает его волосы со лба. Он смотрит, как на небе появляются первые звезды, и думает: «Я сделаю это, Тойя. Я сделаю это лучше». Нацуо подпрыгивает, когда оборачивается и видит человека, которого принял за классного руководителя Шото. Он наблюдает за ним, его черные глаза блестят в слабом уличном свете. После того как они смотрят друг на друга в течение трех секунд, Нацуо решает что-то сделать: «Вы учитель Шо, верно? Я Тодороки Нацуо». Мужчина наклоняет голову в знак подтверждения. «Айзава Шота. Шото не говорил о тебе раньше». Нацуо нервно улыбается и опускает взгляд на тротуар под ними. «Я не удивлен». Между ними воцаряется тишина, и Нацуо не может не задаться вопросом, почему этот мужчина вообще с ним разговаривает. Он просто пытается быть вежливым, или он один из тех, кого покорила знаменитая фамилия Тодороки? В колледже Нацуо встречал немало таких людей, и ему нравилось их выражение лица, когда они понимали, что он ненавидит своего отца. «Мне никогда не нравился Старатель», — Айзава произносит эти слова совершенно искренне, словно прочитав его мысли, так, что Нацуо едва не подавился слюной. В конце концов он разражается придушенным кашлем, переходящим в искренний смех. «Впервые кто-то сказал мне это в лицо», — усмехается Нацуо, этот мужчина ему определенно нравится. — «Так уж совпало, мне тоже». Айзава поворачивается к нему, и его лицо становится настолько серьезным, что это почти сразу отрезвляет Нацуо. «Шото был моим учеником больше семестра. У меня есть подозрения. Мне нужно только подтверждение, и я смогу вытащить вас обоих оттуда.» Нацуо испытывает безумное желание снова рассмеяться, потому что, какого хрена. Но через секунду ему удается осознать сказанное, и он обнаруживает, что смотрит на Айзаву, как выброшенная на мель рыба. Нацуо может открыто говорить о том, как сильно он не любит своего отца, но никто ещё не удосужился выяснить, почему; никто не посмотрел на него и не подумал, что, возможно, проблема кроется в Старателе, а не в Нацуо. И вот этот человек, учитель Шото, который, скорее всего, герой, тот, кто, по слухам, чуть не погиб за своих учеников во время первого нападения злодеев и защищал их в прямом телеэфире во время второго, смотрит на Нацуо. Он видит Нацуо. Он также видел Шото, распознал все признаки и не отвел своего взгляда в сторону. Он здесь. И он готов пойти против Старателя, героя номер один, только чтобы защитить двух детей, с одним из которых он только что познакомился. Сказать, что Нацуо потерял дар речи - ничего не сказать. В конце концов ему удается произнести: «Шото никогда ничего не расскажет». Айзава, похоже, уже смирился с этим, раз пришел к Нацуо, но все равно счел нужным это сказать. Учитель пристально смотрит на него, подсказывая: «А ты?» Нацуо медленно выдыхает, сжимая руки в кулаки в карманах, когда его охватывает знакомое чувство вины. «Я не заслуживаю того, чтобы делать этот выбор за него», — он периферично смотрит на Айзаву, колеблясь секунду, прежде чем продолжить: «Но если бы я это сделал, то заставил бы его поверить вам. Ему нужно выбраться оттуда, Айзава». «А тебе нет?» — настаивает Айзава, хмуря брови. Нацуо медленно покачал головой. «Мне девятнадцать. Когда я увидел свой шанс, я ушел», — он горько усмехнулся, впиваясь ногтями в ладони. — «Единственный раз, когда Старатель посмотрел на меня, был когда я стоял у двери». Он поворачивается, смотрит на Айзаву, а затем снова переводит взгляд на парковку. «Знаете, сегодня я впервые за почти год по-настоящему поговорил с ним. Я рад, что у него все хорошо. Вы относитесь к нему лучше, чем я, так что спасибо вам. Я имею в виду, за то, что присматриваете за ним». «Он мой ученик», — просто говорит Айзава, как будто это все решает. На одну эгоистичную секунду Нацуо захотелось, чтобы Айзава был его учителем, тем, кто посмотрел бы на него пятнадцатилетнего и решил спасти. — «Могу ли я узнать, почему вы с Шото в плохих отношениях?» «Это не его вина», — тут же говорит Нацуо. — «Моя. И это не плохие отношения, по крайней мере, уже не плохие. После... Он останавливается, горло сжимается, пока он решает, что сказать. К черту. — «После смерти нашего брата... с нашим отцом и тем, что случилось с мамой...» Он не может найти нужных слов, не знает, почему он так много говорит, и едва может дышать из-за комка, внезапно образовавшегося в его горле. «Все полетело к чертям». Айзава внимательно наблюдает за ним, даже если его плечи небрежно опущены. «И в чем тут твоя вина?» «Я ненавидел его», — выдыхает Нацуо, не в силах смотреть на Айзаву. Он не может понять, приносит ли это признание облегчение или же его грудная клетка вот-вот рухнет сама по себе. — «Не поймите меня неправильно, мне было восемь, и все, о чем я мог думать - это то, что Старатель не мог оторвать глаз от Шо, даже если бы захотел, и он не смотрел на меня, даже если я ругал его в лицо. Но я был всего лишь ребенком. Я не знал ничего лучшего. Верно?» Как только тихие и непроизвольно отчаянные слова покидают его рот, в голове возникает рев, внезапная и острая потребность в том, чтобы кто-то посмотрел ему в лицо и подтвердил: «Все в порядке. Ты был просто ребенком в дерьмовой ситуации, и тебе нужно было кого-то обвинить, ведь ты еще не смирился с тем, что твой отец - чудовище. Это не твоя вина. Ты не ужасный человек». Вместо этого Айзава говорит следующее: «Это разумно для ребенка в твоей ситуации. Детям нужно родительское внимание, даже если родитель не хочет его уделять. Это правда, что ты не мог знать ничего лучшего, особенно когда родитель устраивает соревнование». «Я знаю», — вздыхает Нацуо, чувствуя, как в груди что-то слегка сдувается, когда он шаркает носком кроссовок по тротуару. Логически он действительно знает, но его голова не часто подчиняется логике. — «Но когда я наконец взял себя в руки и мог... не знаю, поговорить с ним или что-то в этом роде, я этого не сделал. Старатель никогда не позволял нам видеться. А потом я понял, что уже достаточно взрослый, чтобы самому выбраться. И я это сделал. Но я должен был остаться, как Фуюми. Я должен был быть рядом с ним, потому что знаю, какая сволочь наш отец, но я... сбежал». На последних словах его голос немного ломается, и чувство вины, которое неуклонно нарастало в течение всей ночи, просачивается наружу. На плечо Нацуо ложится крепкая рука, и он вздрагивает, глядя на Айзаву. «Это не твоя вина», — мягко говорит он, и Нацуо кажется, что он может расплакаться. — «Ты поступил правильно ради себя и своего психического здоровья. Тебе нужно было выбраться, чтобы поправиться». Нацуо качает головой, и в его глазах нарастает давление. «Я должен был взять их с собой. Я должен был вытащить Шото. Старатель почти не бил меня, я мог бы просто-» «То, что насилие не было физическим, не означает, что оно не было насилием», — перебивает Айзава, хоть и не резко. — «Судя по тому, что ты мне рассказал, он явно пренебрегал тобой, а также эмоционально и психически издевался. Что бы ни случилось в итоге, ты этого не заслужил. Ты ничего не мог сделать, чтобы заслужить это». Слова ударили его в грудь, впиваясь в кожу и сжимая сердце. Нацуо не может ничего поделать, только смотреть на Айзаву, пока ночной ветерок треплет его щеки, и он пытается вспомнить, как правильно дышать. Айзава смотрит на него в ответ, его черные глаза неподвижны, а выражение лица непреклонно. Он верит в то, что сказал. Как бы Нацуо ни старался, он не может найти в нем ни капли сомнения. Это заставляет что-то в его голове затихнуть, заглушить голосок, порицающий его за то, что он трус и не защитил младшего брата и сестру, когда у него была такая возможность, потому что Тойя бы это сделал. За то, что в самые тяжелые дни он разрывается на части от горя, потому что даже спустя столько времени ему не хватает брата, как фантомной конечности. За то, что он все затыкает, запихивает и давит в себе, пока не сорвется, доказывая, что не может убежать от того факта, что он такой же, как его отец. И, возможно, оно не останется в стороне навсегда. Может быть, оно снова постучится, пытаясь заставить Нацуо поверить в то, что он просто не стоит этого, что он плохой человек, что его отец был прав и ему никогда не будет достаточно. Но сейчас, когда звезды начинают сиять над головой, а руки медленно разжимаются в карманах куртки - сейчас разум молчит, и Нацуо обнаруживает, что сердце бьется, легкие не сдавлены, и он думает, что, возможно, все будет хорошо. С ним все будет в порядке. Если не сейчас, то когда-нибудь. «Думаете», — говорит Нацуо, борясь с дрожью в голосе, — «он меня простит?» Айзава молчит одну ужасающую секунду, но затем раздается его голос, мягкий, даже сквозь общую грубость: «Я не вижу причин, почему бы ему не сделать этого». Нацуо медленно, содрогаясь, выдыхает воздух, который, как ему кажется, он удерживал целую вечность. Он хватается за слова, как за спасательный круг, разрешив им сохраниться в его сознании и наконец позволив себе неуверенно поверить в них.