Неважно - как, главное - с кем.

      — Я вот всё удивляюсь, стажёр, — проворчал Зинченко, барабаня по рулю и смотря на то, как колея, по которой они ехали добрых полчаса, просто исчезла, — как мы в небе до сих пор не заплутали с твоими-то навыками в следовании координатам! — последнее получилось несколько раздражённо. Рядом раздалось мычание. Зинченко повернул голову в сторону, наблюдая за своим пассажиром, копошащемся в телефоне. — Новомодный телефон купил, а на прилавок вместо денег мозги положил? — отчитывал, как школьника. Как пацана за неуспеваемость. Лёша Гущин — коллега и напарник — промычал что-то ещё раз, водя пальцами по экрану, совсем не возражая на выпады начальства и молясь, чтобы телефон не разрядился в такой неподходящий момент. Зинченко вздохнул и перевёл взгляд на лобовое стекло. За ним, впереди, возвышались сугробы, а в свете фар танцевал искристый снег, который не прекращал своё падение с самого утра.              Сидевший по правую сторону Лёша неловко почесал затылок. А ведь он был уверен, что правильно запомнил дорогу. Да и ездили они тут с Андреем не раз. Дурацкий частный сектор. И кому пришла идея в голову снимать дом за пределами Москвы?              — Тебе и пришла, Гущин, — ещё ворчливее проговорил Леонид Саввич.              Ой, Лёша последнее вслух сказал, что ли? Ну, правда, идея его была. Совпало так, что весь экипаж в предстоящую новогоднюю ночь и на следующий день — не работает! Вот и пришла такая завиральная идея в голову. И все, между прочим, согласились, даже Леонид Саввич.              — Так ты и не против был, — парировал Лёшка. Они уже давно переросли субординацию в общении, и сейчас Лёшке было легко общаться с командиром, чем поначалу.              Губы Зинченко скривились. Лёша знал: Леонид не любил, когда ему указывали на его же оплошности. Гордость и всё такое.              — Да вот придурок я, как есть, придурок.              Лёша подавил в себе улыбку, вспомнив, как однажды Леонид уже называл себя так, когда пытался остановить Лёшу от необдуманного поступка.              «— За Вас один придурок поручился.       — Какой придурок?       — Нашёлся один придурок».              И ведь Лёша сразу не въехал, что Лёня про себя говорил, а когда понял, что в «Пегасе» он никому нахрен не сдался, кроме, похоже, самого Зинченко, в душе случилось короткое замыкание. За считанные секунды внутри вспыхнули искры, как в электрической розетке, которые озарили своей горячей волной сердце молодого лётчика.              И после этого Лёша уже по-другому смотрел на Зинченко. Эта длительная командировка на четыре недели открыла глаза на многое для стажёра Гущина, и Саша, которая поначалу казалась бриллиантом, его журавлём в небе, померкла на фоне Леонида Саввича.              Лёша поймал себя на том, что заглядывался на командира во время полётов, что слушал с большим энтузиазмом все его замечания и редкие добродушные фразы, что пытался казаться умнее и опытнее на фоне Кузьминой и как тайком обижался на то, что Леонид Саввич всё же отдавал предпочтение Саше.              После Канву, окончательного расставания с Александрой и увольнения из «Пегаса» Лёша понял, что Зинченко стал его журавлём в небе.              Сначала Лёшка хотел от всего отказаться: и от неожиданно поступившего приглашения в «Аэрофлот», и от поддержки командира, когда тот сказал, что без Гущина работать не будет и ушёл следом (если бы это ещё что-то значило), и от совместных полётов спустя несколько недель после принятия на работу.              Но ничего из вышеперечисленного он не сделал, потому что, несмотря на все свои высокие и сильные чувства, он не мог потерять ни небо, ни своего командира. И пускай Лёше не суждено быть с ним вместе в качестве кого-то большего, чем коллега и друг, он будет просто рядом и будет наслаждаться теми крохотными моментами, которые они разделяют на двоих в небе и — иногда — за пределами общей работы.              — Ну ладно тебе сокрушаться, — оптимизму Лёше было не занимать. — Давай назад сдадим, попробуем на трассу вернуться и другую дорогу найти? Ну или хотя бы связь, тут ни черта не ловит.              — Ну давай попробуем, — смиренно согласился Зинченко и стал сдавать назад. Вырулив в обратную сторону, Леонид начал движение, и вскоре машина забуксовала. Да так сильно, что совсем перестала двигаться. Снег усилился, и дорогу к трассе уже изрядно замело. Леонид Саввич попытался ещё раз поддать газу, но автомобиль застрял наглухо. — И как теперь прикажешь быть? — слегка зло отозвался командир. — Какого лешего мы вообще сюда свернули? — продолжал сокрушаться Зинченко, и Лёша, который так же прибывал в не лучшем расположении духа, а ещё был расстроен нынешнем положением вещей, выдохся. И тоже разозлился.              — Я, что ли, виноват, что снег пошёл? Или то, что машина застряла? Или виноват в том, что хотел, чтобы по-человечески и весело Новый год встретить? — неожиданно взорвался Лёшка. Вдруг стало обидно, что его пытаются обвинить. Да, заплутали, но он же не Господь Бог, чтобы погодой управлять!              А ещё было обидно, что до Нового года осталось пять с половиной грёбаных часов, а они застряли непонятно где! Ещё и связь не ловит! Чёрт бы всё это побрал!              От собственных мыслей забурлила злость. Зинченко смотрел недовольно, и Лёша не придумал ничего лучше, как вылезти из машины и просто успокоиться. Если они сейчас начнут спорить — это закончится руганью. Потому что Лёша упрямый, а Лёня упорный.              Оперевшись поясницей на капот и ощущая, как холодный снег пробирается сквозь ткань джинс, Лёша задрал голову кверху — там было сплошное тёмное полотно, даже звёзд не наблюдалось. Его дыхание на миг повисло белым облачком пара, а затем растворилось в воздухе. Снег падал медленно, большими пушистыми хлопьями, и всё было настолько тихо, насколько это возможно.              Похоже, у них не было другого выхода: только позвонить по номеру сто двенадцать и попробовать объяснить, где именно они застряли.              Позади послышался хлопок двери, но Лёша даже оборачиваться не стал. Скрестил руки на груди и слегка ссутулился, как маленький ребёнок, которого обидели словом. Снег хрустел под подошвой ботинок, приятно заполняя тишину, и вскоре Леонид Саввич показался перед Гущиным. Взгляд его несколько смягчился, когда они посмотрели друг на друга.              — Ну что ты как маленький, стажёр, — усмехнулся Зинченко. — Свои ошибки надо уметь признавать. Снег-то тут ни при чём. Надо было сразу сказать, что заблудились мы, а не «прямо, Леонид Саввич, точно прямо».              — Ага, — проворчал Лёша, пряча за этим ворчанием собственный стыд от того, что командир, как всегда, оказался прав. Полагаться на навигатор было последним делом. Лучше бы Лёша полагался на свою память.              — Ладно, остынь, — Зинченко как-то по-отечески похлопал расстроенного Гущина по плечу, — лучше давай думать, как будем выбираться.              — Сто двенадцать? — предложил Лёшка. Больше у него вариантов не было.              Зинченко осмотрелся по сторонам.              — Долго искать будут. Тут же ни черта нет: ни опознавательных знаков, ни каких-либо предметов, одни сосны, коих по всей области много. Давай оставим этот вариант, как крайний. Можем всё же попробовать проехать дальше, через сугробы…              Вернулись в машину. Проехали ещё несколько метров, пока окончательно не застряли.              — Нет, не получится, — выдохнул Зинченко и поджал губы. Он сверлил взглядом руль, словно это он был виноват в том, что машина перестала ехать.              — Может, пешком попробуем? — тихо предложил Лёшка. — Колея по-любому за те сосны уходила. Я их точно помню.              Скептический взгляд напарника сказал Гущину обо всём.              — И выйдем мы куда-нибудь в лес на съедение волкам. Ну уж нет. Я мёрзнуть там не собираюсь. Звоним в сто двенадцать, — только вот телефон у Зинченко уже как час с небольшим не работал — он его забыл зарядить перед выходом, надеясь, что они быстро доберутся до домика, но не тут-то было. — Да твою ж… — выругался командир. — Давай свой, мой, — Зинченко повертел выключенным экраном перед Лёшей, — разрядился.              Лёша полез в карман брюк в надежде, что его гаджет ещё живой, но и эти надежды также не оправдались, потому что стоило ему провести по экрану пальцами, как тот не отреагировал на касание. Очевидно, из-за того, что Лёша простоял пару минут на морозе, аккумулятор, с десятью процентами, выдохся окончательно.              — Ну п… — тут Зинченко осёкся, прочистил горло. — Кажется, у нас проблемы! — высказался он, и Лёша не сдержал усмешки. Командир очень редко использовал ненормативную лексику и чаще всего заменял мат на какое-нибудь более лёгкое и даже культурное ругательство. Лёшка же порой в своих выражениях не стеснялся.              — Прикуриватель? — подал ещё одну идею Гущин, мельком взглянув на гнездо вышеупомянутой вещи, и обнаружил, что там было пусто.              — Валерка буквально на днях забрал к другу в машину. Попросил именно на новогоднюю ночь. А я как-то и не подумал, что мы на моей машине поедем. Да будь оно всё неладно. Старею, походу, — Зинченко откинулся на спинку сиденья и отвернул голову в сторону. Его руки теперь были скрещены на груди, и вся поза выдавала нетерпение и раздражение вперемешку.              — Да ладно тебе. Где же ты стареешь. Очень даже… Хорошо выглядишь.              Упс. А язык-то — враг мой. Лёшка прикусить его не успел. Не то он должен был говорить командиру, абсолютно не то. Но слово — не воробей, вылетит — не поймаешь.              Зинченко резко обернулся в сторону Гущина и прищурился. Лёша старался оставаться невозмутимым, будто ничего такого не сказал. Да и, в конце концов, разве друзья не могут делать друг другу комплименты? Они ведь с Ленёй были друзьями. С Канву уже второй год пошёл, они прикипели друг к другу окончательно, прошли стажировку в «Аэрофлоте», получили вакантные места, собрали свой старый экипаж и летали себе на здоровье.              Вот и в предстоящую новогоднюю ночь так получилось, что у всех несколько выходных образовалось, а Андрей с Викой вообще в совместном отпуске находились. Поэтому и решили отметить Новый год вместе. Лёшке было не с кем ввиду отсутствия второй половинки и отца, который не любил всю эту суету с тех пор, как мамы не стало, да и Леонид Саввич после развода тоже вроде как ни с кем отношения больше не строил. Лёша сам ему предложил. А он не отказался.              — Ну… Спасибо, что ли, — как-то слишком тихо и неуверенно ответил Зинченко, всё ещё поглядывая на Гущина. Тот кивнул и слегка смущённый отвёл взгляд в сторону. Затем посмотрел на циферблат наручных часов — время уже близилось к семи.              По салону раздался его тяжёлый вздох.              Неужели ничего нельзя было сделать, и всё, что им теперь остаётся — встретить Новый год здесь, в машине? Может, к утру хотя бы будет видна оставшаяся дорога, чтобы пройтись туда пешком?              — Похоже, — Лёша тут же решил озвучить свои мысли, — мы тут до утра застряли. Утром хотя бы что-то видно будет. Постараемся куда-нибудь выйти.              Зинченко что-то промычал, потом ответил:              — Хорошо, что бензина полный бак заправил. Пока посидим в тёплой машине, а на ночь придётся отключать, — он прикрыл глаза и потёр переносицу, а затем заговорил, и Лёше на миг почудилось, словно в голосе Зинченко просквозила некоторая неловкость, — в багажнике у меня ещё есть добротный спальный мешок, рассчитанный на две персоны. Ирина когда-то дарила, думала, может, на природу с ней выберемся… Ну, в общем… Не столь важно.              Лёшка понял, к чему клонил командир. Им придётся поспать вместе.              Идея казалась жуткой. Именно для Лёшки, потому что ему было опасно ложиться с командиром рядом. Потому что его эмоции по отношению к товарищу по кабине давно вышли за рамки дружеских. После обоюдного расставания с Сашей, Лёша окончательно и бесповоротно признал, что у него есть чувства к Зинченко. И, возможно, всегда были. Канву расставил всё на свои места, но Лёша не мог допустить того, чтобы зарождающееся зерно влюблённости в командира, как землетрясение, всё разрушило. Поэтому сбежал к Саше. Думал, всё пройдёт в её объятиях, в её сладких, но совсем не обжигающих поцелуях, в её улыбке, слишком тёплой, а не строгой, в её голосе, который ласкал, а не отчитывал, но всё оказалось тщетно. Лёша думал о Леониде Саввиче. Тянулся к нему. И в «Аэрофлоте» тоже. А когда стало ясно, что Саша останется в «Пегасе» — их отношения закончились.              Стоило Саше исчезнуть из его жизни — и чувства к Зинченко обрели ещё больший окрас, чем до этого. И Лёше бы с ними бороться, да только вот не хотел он. Хотел быть рядом, касаться невзначай, улыбаться, когда немного трясёт в зоне турбулентности, и иногда даже приносить кофе и видеть озадаченный, но вместе с тем несколько тёплый взгляд.              Поэтому нельзя было ему рядом с Леонидом Саввичем. Никак нельзя.              — Да я в сиденье прикорну… — начал было Лёшка, и Зинченко наградил его таким гневным взглядом, что Лёша даже передёрнул плечами.              — И чтобы на утро я вместо живого Гущина обнаружил окоченевшее тело? Ну уж нет, Лёша. Вместе ляжем и точка. Понял?              От Зинченко всегда исходила власть. И Лёша упивался этой властью. Хоть и любил пойти наперекор, в тайне ему всё же нравилось слушать командирские приказы. И доводить его своим безрассудством.              Лёша тут же примирительно поднял руки.              — Понял, Леонид Саввич, я всё понял. Не кипишуйте. Вместе, так вместе.              Он скрестил руки на груди, откинулся на спинку сиденья и уставился в окошко. Неужели они действительно встретят Новый год в машине? У чёрта на куличках… Вдвоём?              Конечно, с одной стороны, это была неплохая перспектива. Всё же Лёша хотел, чтобы Леонид Саввич находился рядом в новогоднюю ночь, хоть и не при таких обстоятельствах.              Но выбора у них особо и не имелось.              По салону начала разноситься ненавязчивая мелодия — это Леонид Саввич подкрутил колёсико радио на магнитоле.              Лёша посмотрел на циферблат часов — те уже показывали почти восемь. Всего четыре часа до боя курантов, а они оказались в такой нелепой ситуации.              — Ребята, наверное, волнуются, — через некоторое время прервал затянувшееся молчание Лёша. — Даже не представляю, что они думают.              Леонид Саввич хмыкнул в ответ.              — Ага, спиртное-то у нас в машине.              О, а Лёша и позабыл об этом совсем. Точно. Они ведь договорились, что бóльшую часть алкоголя привезут сами. Вот ребята там теперь, наверное, их проклинают.              Неожиданно даже стало смешно. До такой степени, что Лёша откинул затылок на подголовник. И рассмеялся. Сначала тихо, а потом его смех — мурлычущий и мягкий — набирал тональность. И вот — он хохочет во весь голос.              — Ты чего, Лёшка? — недоумённо спросил Зинченко.              — Да я просто подумал, как всё нелепо получилось. Мы застряли где-то в бескрайних полях Подмосковья, телефоны у обоих разрядились, Новый год через несколько часов, а ещё у нас полная машина спиртного. Ситуация сюр, не находите, Леонид Саввич?              И он продолжал смеяться, надрывая живот. Вскоре к его хихиканью подключился и сам Зинченко. И через пару минут они сидели вдвоём в машине, заполняя салон весельем.              — Ну тебя, Гущин, — отмахнулся от стажёра Леонид и смахнул слегка выступившие слёзы в уголках глаз, — я давно так уже не смеялся.              А Лёше внезапно стало хорошо. Он смотрел на лицо командира, которое очень редко улыбалось, и пытался запомнить эти моменты. Сейчас строгость сменилась чем-то лучезарным и мягким. Не было этого небрежного взгляда, которым Зинченко одаривал Гущина ещё с первой встречи и который почти исчез после Канву. Появлялся он только тогда, когда Лёшино безрассудство выходило за рамки приличий, но и даже тогда Леонид Саввич уже не глядел с прежним осуждением. Они достигли понимания после всего пережитого.              И Лёша оттого и тянулся к своему командиру, потому что нашёл в нём свою точку опоры. Крепкую стену, которая не рухнет ни при каких обстоятельствах.              Жаль только, что Леониду Саввичу Лёша был не нужен. По крайней мере, в том смысле, в котором хотел бы Лёша.              Когда смех затих, Лёше вдруг пришла завиральная идея в его, несомненно, блестящий ум.              — Лёнь, ну а Новый год-то надо встречать, как полагается…              — Это как же полагается? — мгновенно откликнулся Зинченко, делая вид, будто совершенно не знает. Или попросту забыл.              — Ну как-как, Леонид Саввич? — усмехнулся Лёшка. — С близкими людьми рядом. С шампанским. С речью президента, с боем курантов и желанием на кончике языка. Забыл, что ли?              Зинченко смотрел в ответ любопытно. Потом дёрнул уголками губ и покачал головой.              — Забыл, Лёшка. Представляешь? — даже в голосе сквозило… Удивление. — Я ж последний раз Новый год на земле встречал, когда Валерка ещё в школе учился.              Тёмные брови Гущина поползли вверх. Это что ж… Получается…              — И… Всё остальное время в рейсах?              Зинченко кивнул. И Лёше показалось, что даже как-то понуро.              — Да… Как-то так получалось всегда. Отношения с Ириной каждый год ухудшались. И я… Не горел желанием оставаться дома в новогоднюю ночь. Не хотел портить никому настроение. Этим самым и от сына отдалился, и от жены… Но больше, конечно, меня отношения с Валерой волновали. Он же моё — кровное, понимаешь? А Ирина… Просто в какой-то момент понял, что привычка она, но никак не близкий человек. Иногда мне кажется, что я тебе больше рассказывал о себе и своих чувствах, чем ей. Родной жене.              Губы Лёши сложились трубочкой «О». История была до ужаса грустной, но то, что Леонид Саввич поставил его в ряд с тем человеком, которому можно доверить не только штурвал, будоражило. Когда они общались на сторонние темы, а таких набралось немало за время их совместной работы, Лёша и помыслить не мог, что стал кем-то близким. Во всяком случае, сейчас он думал именно так, исходя из слов Леонида Саввича.              — Ну ладно, — Лёша постарался разрядить обстановку, которая стала несколько тоскливой после командирских слов, — зато сейчас на земле. И главное — не один.              Леонид Саввич хмыкнул.              — В кое-то веки остался здесь и то всё пошло через одно место. Может, не надо было традиции нарушать…              — Эй, — недовольно воскликнул Гущин, — а как же я? Я вообще-то здесь. С тобой. Ты не один, — «и никогда больше не будешь один», — хотел было добавить бывший стажёр Гущин, но вовремя прикусил свой длинный язык. Он и так редко фильтровал то, что говорил, но с некоторых пор, как осознал всю палитру своих тёплых и нежных чувств, старался думать, что вылетает изо рта.              — Да, Лёш, — тихо, спокойно, как умел только он, ответил Леонид. — Пожалуй, это единственный плюс в сегодняшнем дне.              Они пересеклись взглядами. Сердце на мгновение замерло вместе с дыханием, а потом принялось неистово биться.              Лёша хотел бы, чтобы за этими словами прятался какой-то личный подтекст, намёк на истинное отношение, но он до чёртиков боялся допускать такую мысль в разум. Боялся построить вокруг себя иллюзии, боялся, что это не то, чего бы ему хотелось в действительности.              Прочистив горло, он отвёл взгляд. Стоило ли поблагодарить за доверие или слова не требовались?              В итоге Лёша просто перевёл тему:              — У нас там и одноразовая посуда есть… Да и фрукты мы с тобой не зря в магазине купили. Так что открывай багажник, — за напускным весельем Лёша пытался спрятать неловкость.              После долгих споров было решено откинуть задние сиденья и расположиться в очень просторном багажнике, коим обладала машина Леонида Саввича. Помимо спального мешка, у командира обнаружилось несколько тёплых пледов и даже пара подушек. И, судя по лицу Леонида, он совсем не знал, откуда они здесь были.              — Валерка, — через какое-то время процедил он сквозь зубы, — ну точно Валерка барышень своих катал, пока я в рейсах отсутствовал. А пледы и подушки — подача Ирины, не иначе. Вечно она его выгораживает.              — Да ладно тебе, Лёнь, — Лёшка стелил второй плед поверх первого, — Валерка у тебя уже взрослый. Ну возил он девчонок, что тут такого-то? Зато романтика. Пледы, подушки, звёзды… — произнёс как-то мечтательно. Зинченко скосил на него взгляд. Выглядел он при этом не очень довольно. Лёшка это заметил и не упустил случая: — Ну ещё скажи, что у тебя такой романтики не было в его годы.              — Не было, — глухо ответил Зинченко. — Я в его годы исправно учился, цели и задачи перед собой ставил. Потом Ирину повстречал. Завертелось. Случилось. Поженились. На этом всё.              Лёшка замер с подушкой и недоверчиво взглянул на командира.              — Как — всё? А… Свидания, романтика? Ужин при свечах?              Зинченко махнул на него рукой и с какой-то особой злостью швырнул подушку в правый угол.              — Романтика… Дурь эта мальчишеская. А я уже к тому времени взрослым был. Не до романтики. В рейсы выходил, семью чем-то надо было кормить.              Лёшка всё ещё удерживал вторую подушку в руках и вдруг посмотрел на командира под другим ракурсом. Да он же в жизни любви-то не видел совсем. И, похоже, никто ему этой любви давать не хотел.              Лёша не мог судить ничего об Ирине, но ему казалось, что в разводе был виноват не только Леонид Саввич. Никогда не бывает такого, что в ссоре виноват кто-то один. Оба хороши. Возможно, он был недостаточно внимательным, она — не давала должного внимания.              В этот миг захотелось подойти и обнять. Крепко-крепко. Чтобы дать понять, что есть в мире человек, который очень сильно любит. Который хочет быть рядом. Не только в небе, но и в самой жизни.              Да только разве посмел бы Лёшка так безрассудно поступить?              Однако не сказать он не мог:              — А я за романтику в любом возрасте.              Ответом ему послужило молчание, но Лёша ничего и не требовал. Понимал, что Зинченко далёк от этого. Букеты цветов, походы за ручку в кино, одно ведро попкорна на двоих — всё это было не для него и, вероятнее всего, не про него.              Спустя минут пятнадцать на задней части салона раскинулась целая поляна для празднования Нового года. Всё же были какие-то свои забавные плюсы во всём этом, думал Лёшка, пока усаживался в левый край, а Зинченко — в правый.              На их мини-столе стояли бутылки шампанского и хорошего виски, который выбирал, как бы это не было удивительно, Леонид Саввич. Лёшка сначала думал, что его командир почти не пьёт, а потому не особо разбирается в хорошем алкоголе, но попал в просак, когда Зинченко рассказал ему о каждом понемногу. И порекомендовал взять именно этот.              Радио сделали погромче, чтобы не пропустить новогоднее обращение президента, а также бой курантов.              Первую бутылку шампанского приговорили как-то слишком быстро. И разговоры потекли уже проще.              — Лёнь, — Лёшка успел захмелеть. Пил он редко, а потому развезло его быстро, — а расскажи мне о своём первом полёте.              Хотелось знать о командире как можно больше. Ведь сколько лет позади, а Лёше позволено было только сейчас появиться в жизни Зинченко. А сколько всего было до стажёра Гущина страшно и представить. И наверняка ведь было что-то интересное.              Лёня повертел в руках одноразовый пластиковый стаканчик, словно раздумывал над просьбой своего второго пилота, но потом всё же заговорил. Сначала медленно, будто и не хотел делиться:              — Меня долго не выпускали в небо. Я старался, выкладывался, как мог. И был там ещё один претендент. Заносчивый, выскочка, занятия пропускал. Думал — ему всё по плечу. Мы друг друга терпеть не могли. В итоге взяли нас в полёт обоих. Он — вторым пилотом, я — запасным. Было ли мне обидно? — Зинченко усмехнулся. А Лёша видел: глаза командира застекленели, словно он сейчас был не в багажнике машины, а там, в кабине своего первого летательного аппарата. — Было. Потому что я хотел быть вторым пилотом. А не сидеть в запасе. И вот пришло время для осмотра судна перед полётом, затем в кабине — проверка всех систем, и этот идиот не замечает очевидного: в топливомере критическая отметка остатка топлива. И он такой выдаёт: всё отлично, командир. Тот кивает, улыбается. Я борюсь между тем, чтобы указать на явную ошибку, и между тем, чтобы выставить этого хама, который наплевательски отнёсся к своим обязанностям, за пределы кабины пилотов. А наш КВС вдруг глядит поверх его головы на меня и спрашивает: а Вы, Леонид, как считаете, всё ли исправно, лететь можем? Ну я и сказал всё, как есть, и всё, что думаю. Меня посадили на место второго пилота, а этого — на запас. Вот он меня ненавидел потом всей душой. Но мне было плевать. Первый полёт оказался незабываемым. Я чувствовал… Эйфорию? Хоть и солнце слепило, и страшно было, что уж там, но штурвал в руках — это то, о чём я всегда мечтал. О чём с детства грезил, — Леонид даже позволил себе улыбку, и Лёша, который редко видел такое явление на суровом лице, просто завис, неосознанно сжав пластиковый стаканчик. Тот жалобно затрещал под слегка мозолистыми пальцами пилота Гущина. Леонид Саввич сейчас выглядел очень светлым и даже каким-то… Счастливым? — Сердце дрожало, Лёшка. И с тех пор я понял, что я и небо — неразлучны. После полёта я пообещал себе: когда стану КВС и близко напыщенных индюков к штурвалу не допущу.              Лёшка моргнул и усмехнулся. Вспомнился его первый день в тренировочном центре.              — Ты и меня выгнать хотел… — пробормотал он, прячась за одноразовым стаканчиком и отпивая сладковатый напиток с пузырьками на поверхности. Интересно, что бы с ним сейчас было, если бы ему тогда не перезвонили?              — Хотел, — Зинченко даже не увиливал. Рубил правду-матку на корню. Но Лёша не обижался. Ему нравилось, что Леонид Саввич был с ним честен.              — Почему передумал? — Лёша старательно не смотрел на командира, делая вид, что ему было интересно разглядывать помятый пластиковый бок одноразовой посуды. Он никогда не спрашивал у него об этом, и сейчас, казалось, был отличный шанс разговорить Лёню.              — Потому что… Потому что в своей слепой погоне за тем, чтобы не допускать неугодных к штурвалу, я едва не упустил пилота от Бога, у которого вместо рук — крылья, — Лёша резко вскинул голову. Она даже слегка закружилась, и он на секунду зажмурился. Леонид Саввич смотрел на него прямо, ястребиным взглядом. Сейчас там не было той пасмурности, что обычно присутствовала во время работы. Вместо неё — лёгкая усталость и что-то такое… Тёплое. Что-то успокаивающее. Это были совсем другие выражения. Непривычные. Новые. — Поэтому передумал, когда понял, что задал невозможные условия…              Сначала до Алексея не дошло, но потом…              — Только не говори мне, что сел после меня за штурвал и не справился? — неверяще воскликнул Гущин, и Зинченко отвёл взгляд в сторону, тем самым ставя точку в данном разговоре. Лёша присвистнул. А потом тихо-тихо пробормотал: — Спасибо, что дал мне шанс.              Зинченко кивнул. Некоторое время тишину между ними нарушал только Дима Билан, поющий какую-то слишком старую песню из середины нулевых, а потом Леонид Саввич спросил в свою очередь:              — Ну а ты, Лёшка, почему вообще в пилоты подался, расскажешь?..              Так они и проговорили, узнавая что-то новое друг о друге, пока по радио не раздался голос президента. Тут же замолкли, наполнили бокалы. Послушали впечатляющую речь, а потом куранты начали свой отсчёт.              — Ну, Леонид Саввич, за новые полёты в новом году. И не только в небе.              Зинченко дёрнул уголками губ.              — За новые полёты, Лёшка.              Стаканчики стукнулись, пальцы на секунду соприкоснулись. Хотелось протянуть руку, провести по скуле, наклониться… Но Лёшка не мог так рисковать. Леонид Саввич явно не был в нём заинтересован. Иначе — Лёша давно бы всё заметил.              Куранты пробили двенадцать раз. Новый год вступил в свои права, и Лёше даже не казалось абсурдным то, как он его встретил. Главное ведь с кем под боком.              В ход пошло пойло покрепче. Виски стукнуло по голове сильнее, чем шампанское, и Лёша во втором часу ночи потащил Леонида Саввича наружу.              — Чего, Гущин? Ты, что, с ума сошёл? — командир сопротивлялся.              — Пошли, романтику тебе покажу, — нездоровый блеск в глазах Лёшки не предвещал ничего хорошего. С трезвым Гущиным тяжело было спорить, а с пьяным — тем более.              — Чего? Какую ещё романтику? Алексей, отцепись от моей кофты, я не пойду на этот холод собачий.              Но Лёшка был упёрт, как баран. Он достал с переднего сиденья куртки, а ещё успел нажать на кнопку, открывающую багажник. Стоило крышке приоткрыться, как в салон проник любопытный ветер, а мороз, который был с ним заодно, стал тут же пощипывать голые участки кожи. Лёша вылазил из машины под ворчание командира, который, к слову, всё же пошёл за ним.              Вокруг стояла непроглядная тьма, и только свет фар за спинами указывал на то, что кто-то застрял в этом белоснежном плену.              — Надо фары погасить, — пробормотал Гущин и чуть на пошатывающихся ногах подошёл к машине и заглушил двигатель. Затем вернулся к Зинченко и бесцеремонно схватил его за тёплую руку, утаскивая за собой чуть дальше по снегу.              Остановились через несколько секунд. Лёша, не выпуская руку Зинченко из своей, хрипло проговорил:              — Посмотри наверх.              А наверху… Настоящий салют из звёзд, который не затмит даже тот, что пускали на Красной площади много мгновений назад.              — Ночь — самый таинственный период времени, — неожиданно проговорил Лёшка, упиваясь сиянием белых точек и тёплой ладони Зинченко в своей. — Время будто остановилось, да, Лёнь?              — Да, — послышался сиплый голос командира. Его ладонь непроизвольно сжала Лёшкину руку, ни на секунду не отпуская.              — Оно будто глубокое и бездонное, — Лёшка вытянул свободную руку вверх, — иногда кажется, что протянешь пальцы — и дотронешься до каждой. Я не очень разбираюсь в созвездиях, но эти огни напоминают мне огни городов, в которые мы с тобой приземляемся поздним вечером или даже ночью. Если честно, ночью я люблю летать больше. Как-то душа честнее, что ли.              То ли Лёшкины слова так повлияли на Зинченко, то ли ещё что-то, но он вдруг произнёс то, что заставило сердце ёкнуть:              — С тобой и звёзды, и огни, и полёты кажутся красивее…              Такое признание заставило тело Лёши покрыться мурашками.              Он опустил голову, то же самое сделал и Леонид Саввич. Их взгляды в темноте пересеклись, и там было что-то новое, ранее не появлявшееся.              — И как давно, Леонид Саввич? — затаившись, будто испуганный зверь, спросил Лёшка.              — Иногда кажется, что с первой встречи, — спокойно, словно говорил о карте полёта, ответил Зинченко.              Лёша ведь всё правильно понял? Эти интонации… Пламенные, спасительные, такие, в которых Лёша давно нуждался.              Хочется поцеловать. Что Лёша тут же и делает. Порывисто наклоняется, пока алкоголь по венам, а разум — затуманен, и касается очень холодных губ. Его губы такие же — замёрзшие, но прикосновение — огненное. От него — всё цветёт, оставляя глубокий след в душе. Даже если это больше не повторится, даже если Лёша всё же остолоп — и всё неправильно понял, этот миг под январским звёздным небом теперь навсегда в его памяти.              Руки командира резко врезаются в его плечи, и Лёша даже сквозь толщу куртки чувствует палящие, как солнце в пустыни, касания.              Поцелуй углубляется следом — в чужом рту очень, очень горячо. Горячее, чем в двигателе самолёта, горячее, чем само небесное светило, помогающее продолжаться жизни на этой планете.              Чувствуется пряный вкус виски и мандаринов, а в нос ударяет парфюм с нотками корицы, а ещё — личный запах командира, который кружит голову.              Лёша больше не может и не хочет сдерживаться — слишком долго он ждал и прятался.              Они возвращаются к машине. Включив двигатель, чтобы вновь согреть салон, Лёша и Лёня забираются назад, быстро прибирают свою поляну и вновь встречаются, сталкиваясь губами. Лёша оказывается верхом на Лёне, руки командира — на его бёдрах, и это так правильно. Будто им всегда там было самое место. Внутри всё горит, как от кровавого пламени, и хочется большего: стянуть, ощутить, погладить, сжать, поцеловать.              Одежда слетает быстро, в салоне и без того жарко, а ещё и выпитый алкоголь помогает не мёрзнуть. Слова им не нужны, стёкла запотевают моментально, дыхание — хриплое, обжигающее оголённые плечи и убегающее всё ниже и ниже. Поцелуи огненные говорят лучше, чем любые слова: всецело Лёша принадлежит Леониду. Он владеет его сердцем. И уже очень, очень давно.              Доставлять удовольствие, немного неумело, больше по наитию, и слышать ответные стоны, ловить каждую дрожь — всё это наполняло Лёшу до краёв. И до сих пор не верилось, что позволено.              Но рука Лёни в волосах, ласково перебирающая, направляющая, командирская даже здесь, была вполне ощутима и реальна.              Когда она коснулась Лёши — в его глазах заплясали те самые звёздочки, что сейчас находились на небосклоне. Он шумно выдохнул, сдержав громкий стон, однако Леонид Саввич приказным тоном сказал прямо в самое ухо:              — Не молчи. Я хочу слышать тебя. Покажи мне, как тебе нравится.              И Лёша готов был прийти к финишу только от командной интонации. Умел Лёня завести его, ох как умел.              Получать удовольствие было так же приятно, как и доставлять. Лёша показал, как любил, и Лёня, как опытный лётчик, всё понял и принял.              Первоклассный пилот. Такому было не грех и отдаться.              Лёша давно не горел такой страстью. Даже с Сашей… Было не так. Не то. Это он сейчас понимал, понимал, что приятнее, когда касается тот, кого любишь всей душой, к которому тянешься и хочешь отдать себя всего без остатка. Сопливо? Может быть. Но в этом был весь Лёша — искренний, как ребёнок.              Оргазм вспыхнул яркой вспышкой, как неожиданный салют в небе. А после стало так хорошо и так правильно, что даже смущение не явилось.              Лёня лёг рядом, такой же измотанный, но донельзя довольный. Лёша допустил мысль, что у командира уже тоже давно не было хорошего секса. Губы Зинченко скользнули по Лёшиному виску. Захотелось спать.              Они лежали ещё какое-то время и просто обменивались ленивыми поцелуями, но потом Лёня вновь превратился в главенствующего и любящего раздавать команды.              Пришлось одеваться, расстилать просторный спальный мешок, зевая через каждые пять секунд.              — Это был лучший Новый год, — пробормотал Лёшка, когда улёгся рядом с Леонидом Саввичем, но не решаясь придвинуться ближе. А вдруг его командир не любил ночных объятий?              — Бесспорно соглашусь, — ответил Зинченко и внезапно положил руку на спину Гущина, притягивая того ближе к себе. — Иди ко мне, чего отпрянул, как барышня на первом свидании.              Лёша спрятал улыбку в изгибе командирской шеи, вдыхая ставший родным запах, и в скором времени задремал.              На утро они проснулись сплетённые вместе. Часы показывали около девяти утра, и, несмотря на всю неудобность спального места, за исключением Зинченко под боком, Лёша ощущал себя более-менее выспавшимся.              — Как спалось? Не замёрз? — спросил Леонид, по-прежнему прижимающий к себе Гущина, как нечто дорогое и самое ценное. Лёша отодвигаться тоже не спешил.              — С тобой всегда тепло, — ответил так, как было на сердце. С Лёней рядом и придумывать ничего не хотелось.              Леонид Саввич хмыкнул и на секунду стиснул Лёшку в объятьях, отвечая тем самым на его последнюю фразу.              Но как бы не хотелось, а из спального мешка пришлось выбираться. За ночь погода не ухудшилась и видимость прояснилась. Стоило Лёшке оказаться на улице, как он радостно запрыгал.              — Лёнь, вот я дурак. Ну дурак, — запричитал он, указывая на сосны. — Я эти сосны вспомнил. Прямо за ними — поворот на частный сектор, а там и домик наш. Самый первый. Тут совсем недалеко было, как оказалось.              Зинченко сначала посмотрел на него тяжёлым взглядом, но потом смягчился, очевидно, вспомнив, что эта патовая ситуация в конечном итоге привела их друг к другу.              — Эх, стажёр, — вздохнул он и подошёл ближе, протянул руку к волосам, зарылся пальцами, — небо твоя стихия, не-бо, а не земля.              Лёшка лучезарно улыбнулся. И наклонился, чтобы оставить короткий поцелуй на губах командира.              — Главное, чтобы ты всегда со мной был. И в небе, и на земле.