слишком хорошо

Вова берёт в руку бокал с вином и задумчиво смотрит на своё отражение, искажённое алым маревом, в прозрачном стекле. Бликует сбоку скучный белый потолок и холодно мерцающая люстра-плафон. Братишкин никогда не смог бы обустроиться в такой неуютной квартирке с практически голубым светом. А Хесус вон смог — правда, по-своему конечно, без единого следа проживания. Видимо, весь срач у него умещался в масштабах одного компьютерного стола. Хесус... От одного упоминания об этом имени Семенюк начинает нервно ёрзать на диване. Рука крепче сжимается на бокале, рискуя разбить тонкое стекло и залить бордовыми пятнами белую обивку. Но так делать нельзя — сначала он будет краснеть перед Губановым и вздыхать, что может купить новый, а потом уже тому придётся нервничать перед хозяевами квартиры и объясняться за испорченную мебель. Зато это будет уже тогда, когда Вова уедет. Хотя вдруг он никуда не уедет? Ожидание становится невыносимым. Ещё чуть-чуть — и из Братишкина выветрится весь неиссякаемый запас ебливого задора, не убитый почти сутками перелёта. Стример тяжко и громко стонет-вздыхает и грузно откидывается на спинку дивана. Задравшаяся от постоянной смены поз чёрная рубашка, и так уже давно потерявшая товарный вид, заставляет оголиться кожу спины. Ребристая и мягкая ткань касается её, и Вова от неожиданности дёргается вперёд, чуть не разлив содержимое из пресловутого бокала. "Боже блять, он за пиццей из доставки ушёл или за вселенской правдой? Уже сколько там нахуй его нет? Миллион лет? Два часа? Тут ждать ебанёшься, а я вообще-то не железный!" — капризно надувает пухлые губы Братишкин, вживаясь в роль привередливой сучки. Для достоверности стример вальяжно растекается по всей поверхности дивана, закинув ноги на его подлокотник. Только пузыря из жвачки для образа баблгам битч и не хватает ("Плюс идея для фотосета на неопределённое будущее!" — щёлкает пальцами Семенюк). Было бы для кого играть такого персонажа — перед Хесом он всё равно сдастся и просто будет самой тупой и влюблённой версией себя из возможных. Надо отрепетировать сцену первого диалога. Конечно, когда они ехали в такси, Вова и так цеплялся за руку Лёши так, что у того наверняка синяки остались, потому что руку он не выдёргивал, конечно, после регистрации в отеле Лёша позвал его к себе (иначе где бы он сейчас сидел и скучал), но волнение всё равно не покидает Братишкина. Ну и плюс — он знает, что может заруинить всё второе первое свидание, потому что... — Блять, помоги! — слышится недовольный глубокий голос из-за двери. Додумать Вова, как впрочем, и всегда, не успевает — одёрнув рубашку и чуть не споткнувшись о небрежно брошенную на пол свою же джинсовку, он мгновенно бросается открывать дверь Хесу у которого, очевидно, заняты обе руки. Замок, как назло, не проворачивается, и Семенюк в очередной раз про себя проклинает ебучее мироздание и блядскую Америку, где всё не как у людей. Наконец, ключ поддаётся, и дверь на удивление легко распахивается, открыв взгляду шефа Лёшу со всего двумя коробками пиццы. — Ты же сам мог бы открыть, зачем ты меня звал?.. — глупо интересуется Вова, стоя в проёме. Боже, что он несёт, вот это нахуй романтический вечер — доебаться за то, что тебя попросили о помощи. — Хотел, чтобы ты побегал, — высоко хихикает Хесус, прикрывая рот свободной от упаковок ладонью. Братишкин невольно любуется на уже миллионы раз мелькавшие в его эротических фантазиях длинные пальцы с выпирающими красными костяшками и резко очерченными бледно-голубыми венами. Семенюк на это ничего не отвечает, только демонстративно фыркает и сторонится, пропуская Губанова в квартиру. Кажется, что будто бы и не было тех двух лет, что они не виделись, и сейчас всё ещё какой-нибудь двадцать первый год, а не двадцать четвёртый. Время бежит, как песок сквозь пальцы... Вернувшись в комнату, Вова сразу опускается обратно на диван и берёт в руку так и не тронутый бокал. Безучастно смотрит, как Хесус открывает коробки и перекладывает ножом кусочки пиццы из упаковки на безупречно белые, прямо как голливудская улыбка, тарелки. "Вот придурок, — расслабленно думает шеф, облокотившись о подушку и наблюдая глазами-сердечками (а как иначе?) за своим партнёром, — из картонки же вкуснее". Обманчивое спокойствие исчезает, как только Губанов наконец-то заканчивает с сервировкой ужина и опускается прямо рядом с Вовой — даже слишком близко, ближе, чем тот представлял. Нервишки начинает пошаливать, невыпитое вино уже заранее бьёт в голову, и Братишкин с надеждой косится на Лёшу. "Ну потрогай меня за коленку, ну полапай меня за бедро, я что, зря надел такие узкие брюки?" — чуть ли не воет про себя Семенюк, демонстративно откидывая голову назад и затягиваясь электронкой поглубже. Наверняка сейчас Хес обратит внимание на его всё ещё острый, хоть уже и не без щёчек, профиль, на губы и на то, как они касаются сосалки, и поймёт, что от него ждут! Не слепой же он и не безжалостный?! Вова сам толком не может себе объяснить, почему он настолько бешено хочет ебаться. Более логичной реакцией было бы желание затискать Губанова (имелось бы за что), зацеловать его и повисеть у него на шее с восторженным визгом, но вместо всех возможных и искренне собой любимых нежностей Семенюк до одури хочет трахаться. Даже как-то странно: так, что одна мысль об этом заставляет мир перед глазами расплываться, а ноги — предательски слабеть. Так не было ни в самый первый раз, ни в самые страстные периоды отношений. Может, он просто очень скучал? А вдруг ему чёто подсыпали? Ну не в вино же, которое он и не пил?! Хесус, возможно, даже и не подозревающий о всей буре эмоций, которую он вызывает в голове шефа, тоже берёт в руку бокал и, к резкому всплеску агрессии в душе Вовы, тоже не пьёт, только вертя предмет в руке. Вечно от него никакой инициативы не дождёшься... Ну, конечно, кроме того, что он позвал Братишкина на первое свидание ещё много лет назад и искал места для следующих, и того, что он оплатил билеты и выбрал отель, и ещё того, как он... "Ну всё равно, — упрямо закатывает светлые глаза Семенюк и встряхивает чёлкой, демонстрируя своё полнейшее неудовлетворение ситуацией во вселенной, — в ёбке от него ничего не добиться. А сейчас это главное". — Что ты такой агро, не рад меня видеть? А сколько ныл... — вздыхает Хесус, видимо, всё-таки заметив столь старательно показываемые эмоции. — А что ты не пьёшь? Подмешал туда что-то? — Вова сам в ахуе от того, какую хуйню он несёт. Губанов недоверчиво передёргивает плечами и отхлёбывает неожиданно большой глоток из бокала. Видимо, решил идти ва-банк. — Конечно, два года ждал только того, чтобы тебя отравить, — хихикает он, поправляя выбившуюся из причёски прядку. — Ты же знаешь, я не пью. И алкашку не люблю, даже самую дорогую и качественную. Но для тебя — что угодно, — тут Лёша криво подмигивает. Совсем не умеет он такого делать. "Лучше бы ты для меня меня же и выебал", — тоскливо думает Братишкин, закидывая ногу на ногу, что удаётся с трудом из-за туго обтягивающих бёдра чёрных брюк. Ни пить, ни есть не хочется, остаётся только удивляющее его самого желание — будто бы в двадцать пять такой спермотоксикоз уже из ряда вон выходящее событие. Давно уже не стыдное, но всё-таки капельку неуместное — ведь они ещё не решили, кем в итоге друг другу приходятся. Вова тоже выпивает, но медленно и красиво, по маленькому-маленькому глоточку и не забывая из-под длинных ресниц поглядывать на Хеса. Ему нахуй не сдалась вся эта манерность и заторможенность, и уж будь на то его, Семенюка, воля, он бы давно уже сидел на коленях Губанова и стаскивал с его плеч надетую по парадному поводу куртку (гуччи блять, и не жалко же человеку денег!). Быть собой Вове всегда хотелось больше всего на свете и одновременно никогда не получалось, особенно для Лёши: то он был какой-то слишком страстной шлюхой, то агрессивной и самовлюблённой мразью, то, наоборот, приторно-сладким зайкой — и почти никогда не оказывался собой, увлечённо отдаваясь какому-то амплуа и напропалую переигрывая. Вот и прямо сейчас он делает ровным счётом то же самое. — Лёш, — вздыхает Братишкин, окончательно осознавая беспочвенность своих надежд на то, что Хесус сразу же возьмёт его в оборот, — что думаешь по поводу наших отношений? Губанов смотрит на свет сквозь наполненный вином бокал и не отвечает. Вова замечает, как у него подёргивается остро выпирающий кадык — видимо, Хес нервничает или придумывает, что сказать. — Учитывая то, сколько раз за последние два года мы расставались навсегда... — Два, — подсказывает Вова, внутренне напрягаясь, — в конце прошлого года и в начале позапрошлого. — Так вот, учитывая это всё и то, что мы каким-то необъяснимым образом к друг другу всё равно присасывались, я думаю, что с нашими отношениями всё даже слишком хорошо, — резюмирует Лёша, невидяще проскальзывая взглядом по взволнованному лицу Семенюка. Молчание снова повисает в маленькой квартире, будто бы полностью её заполняя и обтекая каждый предмет внутри неё. Вова больше так не может. Быстро метнуться вперёд, схватить за руку, плюхнуться жопой на колени так, чтобы не дёргался, закинуть руку с электронкой за плечо — этот механизм в свои годы был отработан до совершенства. Губанов и моргнуть не успевает, прежде чем на его коленях оказывается Братишкин. — Пиздец ты еблан, — только и шепчет Вова, чувствуя жар на щеках и мучительно-сладкое потягивание внизу живота, — я так тебе намекаю, изо всех сил нахуй, а ты... Семенюк опускает голову и рвано и жадно прикасается своими губами к губам Хесуса. Только психопаты не закрывают глаза, целуясь, и поэтому хитрый и довольный взгляд Лёши Братишкин замечает только сквозь полуопущенные ресницы. Хес смотрит так, будто он учёный, который провёл очень удачный эксперимент и получил ожидаемый им результат — осечку и без того слабого терпения партнёра. Семенюк хочет что-нибудь уничтожить навсегда — так тупо повестись на достаточно простую провокацию!.. Любовь и не такое не замечает. Со злости Вова углубляет взаимодействие, практически сразу разжимая губы Лёши и вызывающе касаясь языком его языка, резко подаваясь вперёд и заставляя этим Губанова откинуть голову на спинку дивана. Сказать, что они целуются страстно — не сказать ничего, всё равно что увидеть суровую, разбушевавшуюся и ломающую вихрем деревья грозу и подумать "о, тучка". Так упёршаяся Семенюку инициатива быстро переходит к Хесу, и вот уже тот свободной рукой притягивает к себе за горло Вову, чтобы ускорить процесс. Братишкин чувствует, как несильно сжимаются такие потрясающие, точёные, пальцы на его шее и практически беззвучно стонет в поцелуй, ощущая, как вибрация голосовых связок отдаётся на подушечках пальцев его любовника. Его, блядь, любовника! Даже в голове не укладывается. Как же он этого ждал... Шеф не отпускает руку Хесуса, которую зачем-то легонько заламывает, судорожно за неё цепляясь и бездумно поглаживая выпирающие косточки на запястье и большом пальце в то время, как Лёша целует уже резко очерченную линию подбородка и уголки полуоткрытых в стонах губ, спускаясь свободными пальцами к пуговкам рубашки. Увлекшись, Вова не успевает заметить, как партнёр неожиданно резко дёргается и разжимает ладонь. Ладонь, в которой всё ещё зажат так и не поставленный на стол бокал с вином. Тонкое стекло миллиардом осколков брызгает по комнате, переливаясь в прохладно-голубом свете потолочной лампы так, будто это не прозрачные стекляшки, а мелкие алмазы и бриллианты. Бордовая жидкость взлетает на долю секунды вверх в момент, когда бокал разбивается, а потом растекается капельками по полу. По пушистому белому ковру. По светлой, мягкой и ребристой обивке дивана. Братишкин шокировано смотрит на беспорядок, невольно касаясь указательным пальцем припухших и покрасневших губ. Расстёгнутая на две пуговки рубашка неприятно холодит грудь. Чувствуется, как Хесус сзади опускает чуткую ладонь на полуобнажённое плечо — и Вова дёргается. У Лёши всегда ледяные руки и при этом безумно горячее дыхание. Он уже почти про это забыл... — Ругаться будешь? — виновато интересуется Семенюк, не глядя в глаза Губанова и стыдливо закидывая обратно на молочно-белое на голубоватом свету предплечье сползшую с него одежду. Жаль, что он не котёнок — тогда он мог бы поджать ушки и просяще мурлыкнуть, да и дело с концом, прощение получено. Мурчать, кстати говоря, Братишкин умеет, но вряд ли это ему в данной ситуации поможет. — Да нет, почему, я новый куплю, — слышится со спины ничуть не разочарованный голос Хесуса, сбитый неровным дыханием. Вова чувствует, что летит в пустоту. Но пустота быстро сменяется определённостью — обнажившейся кожи спины касается всё та же диванная обивка. Теперь руки уже зафиксированы у Братишкина: сверху его прижимает к поверхности Губанов. Даже очень крепко прижимает — рыпнуться у Вовы не получается от слова совсем. Хотя, скорее, он просто и вырываться не хочет. Зачем ему это, когда на него смотрят горящими сталью бледно-голубыми глазами? Зачем ему куда-то уходить, когда ему заводят запястья за голову и сжимают их одной рукой, а второй продолжают расстёгивать тугие пуговицы на рубашке? Когда его целуют, прикусывая неровными, сколотыми, но очень острыми зубами мягкие пухлые губы? — Правда купишь? — будто в бреду шепчет Семенюк, закинув ногу в кроссовке за бедро партнёра и рефлекторно притягивая его к себе за волосы, сминая идеальную укладку и выбивая из неё каштановые пряди, пахнущие дорогущим лаком. — Ну да, а что мне мешает? — с неподдельным удивлением спрашивает Хесус, с губ которого тянется к губам Вовы тоненькая прозрачная ниточка слюны, каким-то поистине магическим образом провисшая в воздухе и не падающая вниз, на воротник белого лонгслива одного любовника или на полуобнажённую грудь другого. Изумление на правильном лице Лёши, оттенённое лихорадочным пятнистым румянцем на впалых щеках, выглядит ну просто пиздец, как секси. Братишкин не может не залюбоваться на это снизу вверх, чуть ли не закатывая повлажневшие светло-серые глаза. Какой же всё-таки красивый у него мужчина! Винные пары распространяются по всей комнате, и Вова чувствует, что он пьянеет, не выпив практически ни глоточка. Жажда жизни плещется в нём, переполняя изнутри — будто и не было суток перелётов и ещё пары часов перед свиданием, проведенных не вместе. — А ты точно входную дверь на ключ закрыл? — он даже не может найти сторону, в которую будет флиртовать, теряясь в ниточках мыслей и бормоча какой-то страстный, но бессмысленный бред между поцелуями. Хотелось бы уже побыстрее перейти к более интересным действиям... Вова снова заглядывает в лицо Хеса и смотрит прямо в сосредоточенные глаза своего партнёра так, будто он центр всей вселенной. Да так оно и есть: для Братишкина всегда все звёзды мира будут вращаться только вокруг Лёши. — Нет, блять, забыл, щас весь Нью-Йорк придёт смотреть, как мы трахаемся, — раздражённо и рвано выдыхает Губанов, в чьих прозрачных голубых глазах сверкает так тщательно скрываемое нетерпение, возясь с ремнём партнёра бледными длинными пальцами и успевая тихонько материться сквозь зубы в процессе, — закрыл, конечно. Никто не увидит, не мечтай. — Блин, а так хотелось... А знаешь, что я ещё хочу? Тебя! — Вова даже представить не может, как по-блядски он выглядит со стороны: с бездонным взглядом больших слезящихся глаз, разметавшийся на диване, закинувший руки за плечи любовника и с вызывающе синеющими засосами от подбородка до груди. Под глазами в холодном свете ярко видны залёгшие фиолетовые круги, и Семенюк в такой атмосфере похож на какого-то сумасшедшего, наконец-то дорвавшегося до близости с человеком, ставшим его смыслом жизни. Завтра, походу, придётся стримить ирл в водолазке. Вова скидывает ногу с узкой талии Хесуса и упирается освободившейся конечностью между ног партнёра, нежно, но настойчиво потираясь им о член сквозь несколько слоёв ткани, не без удовольствия чувствуя, как давно уже вставший член Лёши упирается в его округлое колено. От наслаждения и предвкушения у Вовы быстро-быстро, как крылья птички колибри, трепещут ресницы, и кажется, что он вот-вот захлебнётся слюной. — Пиздец, ты можешь захлопнуть ебучку на ближайшие полчаса и только стонать? Я давно не слышал ничего более кринжовое, чем то, как ты кокетничаешь, — отзывается Губанов, наконец-то разобравшийся со всеми застёжками и теперь ожесточённо стягивающий брюки с бельём с Вовы. Ощущение трущейся о вспотевшую кожу грубой джинсовой ткани вызывает у Семенюка желание взвыть от удовольствия. — Ну Лё-ёша, ну блин, я хочу поскорее!.. И вообще, я уверен, что тебе такое нравится, просто ты многовато выёбываешься! — уже в который раз за вечер капризно надувает губки Братишкин, лениво перебирая растрепавшиеся волосы любовника и нагло смотря мутными глазами сквозь него. — А я что делаю? Давай, на живот ложись, а то я тебя не переверну, мы же не в твоей влажной фантазии, чтобы я так мог, — шлёпает партнёра по обнажившемуся бедру Губанов. На молочно-белой чувствительной коже остаётся ярко-алый след, а не ожидавший такого болезненного ощущения Вова на удивление высоко и по-девичьи вскрикивает и охает, — зная тебя, ты наверняка уже пятнадцать раз подготовился, пока мы не виделись. Где у тебя презики? — В левом кармане джинсов, достань один и мне дай, — глухо и неразборчиво шепчет Семенюк в диванную подушку, оставляя на ней влажные пятнышки слюны. За спиной слышится противное шуршание металлизированной упаковки. Хесус не столько ищет гандоны, сколько лапает партнёра сквозь карманы, и каждое прикосновение костистых цепких пальцев к коже ляжек, каждое мгновение, когда они крепко сжимаются на мягком теле, требовательно и жадно его ощупывая, заставляют Братишкина мысленно бросаться на стены от страсти. "Жаль, что я если и отсосу Лёше сегодня, то через бесконечные пятнадцать минут минимум, а то я же так об этом мечтал..." — обрывки фантазий путаются в затуманенном сознании Вовы, заставляя его пальцы разжаться. Электронка падает из крепкой хватки и красиво разбивается об осколки бокала, рассыпаясь на кучу деталек. Завершает картину растёкшаяся жижа, смешавшаяся с вином, но Семенюку глобальнейше похуй на то, что его бесценная дуделка сломалась. В освободившуюся ладонь летит упаковка с презервативом. Вова поворачивает корпус и опирается локтем на подушку, смотря загнанным взглядом прямо в прозрачные глаза любовника. Лёша ухитряется всё ещё выглядеть аккуратно, только блеск белков, где видны парочка налившихся кровью капилляров, да румянец выдают в нём то, что он готов ебаться — в отличие от расхристанного шефа, выглядящего как модель с обложки эксцентричного эротического журнала. Братишкин прикусывает краешек облатки и резко дёргает головой вбок, отрывая кусочек упаковки и этим открывая её. Достаёт оттуда фабрично скатанную резинку и не глядя швыряет её за спину, быстро отворачиваясь — пусть Хес сам разбирается, ртом ему ничего надевать Вова сегодня не планирует, пусть не расслабляется. Практически через мгновение, не успевает Вова моргнуть и заскучать, в анус входят сразу два пальца. Лёша действительно знает его хорошо и даже слишком хорошо — он угадал, что Семенюк уже готов. Зачем тому надо было ещё переносить свидание на два часа, кроме как ради того, чтобы себя в спокойной обстановке хорошенько растянуть, на то, чтобы неброско подкрасить глаза и губы ("Наверняка у Хесуса остался на кофте помадный след, а он и не заметил, лох ебаный", — хихикает про себя шеф, прогибая спину от удовольствия) и надеть вместо носков чулки? Да, пошло, да, без претензии на оригинальность, но зато всегда рабоче и безусловно привлекательно — а это главное. Движения Губанова не встречают особого сопротивления — что, впрочем, не мешает Вове изнывать от желания ещё большего и прямо сейчас. Крепкие пальцы впиваются в обивку, царапая её изо всех сил и распарывая мягкую и на удивление легко рвущуюся ткань — Лёше действительно придётся покупать новый диван. Вот бы он и Семенюку купил что-нибудь этакое... Дорогое... "Не буду дрочить, — твёрдо решает про себя Братишкин, прикусывая покрасневшую губу и по-кошачьи урча, — в первый раз нехуй себе помогать, всё должно быть само по себе". — Ну Вов, так неинтересно, — цокает языком сзади Хесус, — я ожидал какого-то противостояния, а то ж его нет, — придётся быстро. — Наконец-то ты понял, что мне просто хочется хуй в жопу, и поскорее. Медленно же до тебя доходило, — не остаётся в долгу Семенюк, уже заранее развратно покачивая бёдрами и подаваясь назад. Из-за резких движений ткань так и не снятых до конца джинс больно впивается сзади колен, оставляя глубокие алеющие следы на бледной коже и заставляя Вову зло зашипеть. Лёша как коршун над воробьём нависает над Вовой и прижимает его за запястья к дивану. Целует уши и что-то неразборчиво шепчет, заставляя ноги стоящего на коленях шефа подламываться, а мурашки на спине — бегать, не останавливаясь, и пробуждаться от каждого шумного вдоха. Поглаживает большим пальцем косточки на руках любовника. Братишкин прекрасно знает все его приёмы — у Хесуса была глуповатая, но милая привычка успокаивать партнёра, прежде чем в него войти. Лучше бы её не было. Член проникает внутрь неожиданно резко и болезненно. Вова дёргается от пульсирующей боли и ударяется затылком об острый подбородок Губанова, но боль в голове ничуть не заглушает ощущений сзади. Хес не скупится на скорость и эмоциональность, буквально вдалбливая Братишкина в поверхность. Ощущения от живого члена изнутри совсем непривычные и ни разу не похожи на движения даже самого реалистичного фаллоимитатора. Кажется, что Семенюк способен ощутить каждую венку и каждую неровность органа своего партнёра — и это безумно горячо. Ни одна игрушка не способна заменить живого человека. Ничто не может заменить глухого шёпота "ты доволен?" с левого плеча, не может заменить упирающихся в спину колючих рёбер любовника, не может заменить хаотично скользящих по нервно подрагивающим плечам и высоко вздымающейся груди непропорционально больших ладоней с длиннющими тонкими пальцами, не может заменить того, как эти самые пальцы требовательно разжимают слабо сомкнутые губы Братишкина и толкаются ему в рот, ощупывая внутреннюю сторону щёк и заставляя шефа задыхаться и старательно облизывать и заглатывать их поглубже, с максимальным количеством слюны. От слишком интенсивного взаимодействия мир перед глазами мучительно близкого к развязке Вовы плывёт и сыпется на осколки, прямо как бокал с вином пятнадцать минут назад. Влажные глаза Семенюка наконец-то окончательно закатываются, и тот громко и не сдерживаясь вибрирующе стонет, подаваясь назад и толкаясь навстречу боли, словно мотылёк, летящий к свече. Толчки Лёши становятся всё менее ритмичными, но при этом приобретают всё большую яростность, едва касаясь простаты шефа и заставляя его этим выть и умолять быть чуть-чуть помедленнее. Губанов уже не называет своего любовника котёнком и дорогим, а только рвано и со свистом выдыхает сквозь зубы, оставляя аккуратными, но неожиданно острыми ногтями глубокие кровящиеся парой бордовых капелек царапины на предплечьях окончательно дезориентированного Братишкина, по инерции покачивающего бёдрами навстречу фрикциям. Что Лёша вот-вот кончит, Вова догадывается даже не окончательно не работающим мозгом, а самим телом — он же не еблан, чтобы не чувствовать влажные и быстрые шлепки о собственные бёдра? Приблизить желанную развязку для партнёра не совсем в силах Братишкина, поэтому он только стонет, откидывая назад голову и притягивая свободную руку Губанова к себе и обнимая ей себя за талию. — Ещё... Ну давай, не выёбывайся, насадись поглубже... — практически беззвучно шепчет Хесус, беспрекословно притягивая к себе любовника поближе и поглаживая его живот. Услышать во время секса что-то, кроме подколов, от Лёши — настоящая редкость, а банальное "ещё" Вова за все годы отношений слышал дай бог раз десять — в сравнении с тем, сколько они успели перетрахаться, это единичный случай. Поэтому Вове остаётся только ждать оргазма партнёра. Дыхание Лёши резко сбивается, а крепко сжатые на предплечье Вовы пальцы бессильно разжимаются, оставляя синие ноющие следы. Как и предполагалось, развязка не заставила себя ждать. Тяжело дышащий Хес наваливается не спину любовника и, приходя в себя, бессистемно треплет ему волосы и мягко целует в шею прямо в местах недавних страстных засосов. У Вовы кружится голова. Он сам вот-вот кончит — и чувствует, как у него подкашиваются колени, а сам он летит в пустоту... *** Спине очень больно — видимо затекла. Братишкин тяжело открывает один глаз, откуда выкатывается невольная слеза, и со стоном мученика потягивается, вытащив один наушник из уха. Рядом нет ни беспорядка, ни Нью-Йорка, ни холодного света, ни раздолбанного дивана, ни, что главное, Лёши — худого, как спичка, голубоглазого, со следами поцелуев на губах и смятой укладкой. Только мерцающий экран компьютера и московская съёмная двушка, в которой шеф существует в гордом одиночестве уже третий год. Подсветка всей комнаты давно потухла, автоматически отключенная сервисами умного дома, а машины на улице практически не шумят из-за позднего времени, уступив место свисту и звону январской вьюги — он что, уснул за компьютером? Хорошо хоть, что не стримил, а просто играл. В оставшемся наушнике кто-то очень тихо говорит, причём эмоционально, с экспрессией, и, кажется, даже с матами. Семенюк прибавляет громкость и безучастно прислушивается — наверняка он просто вырубился после тяжёлого дня пинания хуёв под какой-то трукрайм или матч по кске. — Что там, блять, Братишкин? Вова то, Вова сё нахуй! — слышится к удивлению стримера до сладкой боли внизу живота знакомый голос Хесуса. — Заебали вы, доносчики хреновы, ебал я вашего Братишкина, да-а! — на этих словах Лёша на мониторе хитро скользит взглядом в камеру, будто бы подтверждая: ебал, да ещё как! Вова с грустью улыбается и, закрыв вкладку с твичом, выключает экран, погружая всю свою пустую квартиру во мрак. Показалось.